Сегодня Раальд закончил работу и сдавал полученные монеты дьяку. Медное дело давно могло обходиться и без него, но серебром мастер всегда занимался сам. Полученный из приказа Большой казны металл расплавлялся в специальных ложницах. Затем получившиеся слитки вальцевались до необходимой толщины и из получившихся полос вырубались кругляшки будущих монет. После взвешивания и отбраковки их отбеливали, гуртили и, на специальных винтовых прессах, теснили изображения. Это было дольше, чем просто чеканить, но полученный результат того стоил. Мастер, сам изготовивший большинство станков и печатей, относился к своему делу с редкой придирчивостью. Дьяк Иван Гусев взвесил выданные ему монеты и, убедившись, что обману нет, велел подьячим начать пересчитывать. Когда счет с весом сошелся, деньги разложили по специальным кожаным мешочкам. Затем взвесили обрезки серебряных листов и выбракованные кругляки и рассчитали потери на угар.
- Что-то больно много, - заявил, почесав голову, дьяк.
- Чего тебе много? – меланхолично переспросил мастер.
- Отходу говорю много, обрезков в выбраковки!
- Нормально, - невозмутимо отвечал латыш. – Есть норма, мы уложились.
- Разоримся мы с тобой, - плаксиво протянул Гусев, - сколь убытку от твоей чеканки! Раньше-то, только на угар и все, а проволока вся на копейки да деньги шла, а теперь, что же?
- Ваши копейки – плохие деньги, моя монета – хорошие деньги! Они долго прослужат, а обрезки и тонкий кругляк снова пойдут на переплавку.
Каупуша вообще было трудно вывести из себя, к тому же эта сцена повторялась каждый раз, и он к ней привык. Дьяк тоже шумел только для порядка. Так уж между ними было заведено. Наконец все дела были улажены, мешочки с монетами сложены в сундуки и погружены на телеги. За воротами уже гарцевали на конях драгуны, присланные для караула. Дьяк приосанился и окинул взглядом служивых, выискивая глазами главного. Им оказался крепко сбитый молодой офицер в мекленбургском кафтане на коне серой масти. На шапке начального человека сиял золотой червонец, очевидно, пожалованный царем за храбрость.
- Здрав буди, Федор Семенович, - поклонился узнавший его дьяк.
- И тебе не хворать, Иван Евсеич, - отдал дань вежеству драгунский поручик. – Все ли готово?
- У нас все как заведено, в полном порядке! – с достоинством отвечал Гусев.
- Ну, коли так, с богом! – Кивнул в ответ Панин и обоз тронулся.
Дьяк в который раз пересчитал все вышедшие из монетного двора телеги и вскочил в последнюю, устроившись рядом с возницей. Драгуны разделились: половина скакала впереди монетного обоза, вторая следовала сзади. По правилам на каждую телегу должен был быть еще и вооруженный сторож от приказа, но вместо них на козлах сидели подьячие. Впрочем, разбоя в последнее время и впрямь стало меньше, а таких дураков, чтобы напасть на царских драгун и прежде не водилось. Гусев придирчиво осмотрел охрану и, не найдя изъяну, остался доволен. Оно конечно, дети боярские в прежние времена выглядели показистие в своих разноцветных кафтанах и изукрашенных бронях, но и нынешние одинаково одетые и вооруженные смотрелись грозно. У каждого драгуна, был изрядный палаш и кинжал на поясе, а у седла карабин в чехле. У начальных людей виднелись еще и пистолеты. С таким караулом можно было не опасаться, и дьяк спокойно вздохнул.
- Что, господин поручик, сами службу несете? – поинтересовался он у поравнявшегося с ним Панина, - давеча капрала посылали.
- Давеча медь везли, - пожал плечами Федор, - а нынче серебро. Есть разница.
- Это верно, - поддакнул Гусев, - такой груз внимания требует. А вот кабы золото везли, так уж и не знаю кого бы послали. Не иначе как полковника Фангрешева с немцами, или Вельяминова с рейтарами.
- Тогда бы Михальского послали, - усмехнулся поручик и дал своему коню шенкеля.
Панин ускакал, а словоохотливый дьяк, едва не поперхнувшись, остался сидеть. Именем бывшего царского телохранителя матери пугали непослушных детей. Впрочем, в последнее время ни самого душегуба, ни его людей в столице не было видно. Хотя разве их заприметишь раньше времени? Если все служилые люди в Москве отличались своими кафтанами, так что сразу было понятно, что это стрелец, а другой пушкарь, а третий рейтар, то человеком Корнилия мог оказаться кто угодно. Нищий на паперти, богомолец у церкви или даже бродячий монах, татарин, пригнавший лошадей на продажу, или казак, отставший от своей станицы. Во всяком человеке мог оказаться подручный литвинского перебежчика, но понимали это обычно не раньше, чем они кидались со всех сторон, на неугодного царю человека. Как они кидаются, впрочем, тоже никто не видел, но говаривали всякое. А ведь люди зря болтать не станут!
Вскорости маленький обоз достиг приказного подворья, и Гусев и его подьячие попрощались с охраной. Панин ответил на прощальный поклон и повел своих людей прочь. Федор не зря в разговоре упомянул своего бывшего наставника - был такой наказ от самого царя поминать того при всяком случае в Москве, чтобы у людей создавалось впечатление, будто Михальский со своими людьми никуда и не исчезал. Сам поручик прекрасно знал, где Корнилий, потому что тот хотел взять его с собой в очередной поход. Но государь отчего-то воспротивился этому, и Панин остался. Вправду сказать, дел у него и без того было невпроворот. Прежде в драгунском полку было едва двести душ вместе с ним, но в последнее время число служивых неуклонно увеличивалось. Верстались в драгуны люди всякого рода, были и недоросли из дворян и гулящие люди и возможно даже беглые холопы. Всех их надо было поставить в строй и обучить, а потому молодой офицер разрывался на части, чтобы успеть всюду. Если так и дальше пойдет, то скоро позабудет, как Ефросинья с детьми выглядит. А ведь от всякой иной службы драгун никто не освобождал, и в караулы ходили и в патрули. Слава богу, хоть полковник фон Гершов по приказу царя послал нескольких капралов ему на помощь, и пока он с половиной регимента выполнял службы, они в хвост и в гриву гоняли новичков по плацу. На такие учения часто приезжал посмотреть государь. Иной раз просто смотрел, а бывало, что и вмешивался в обучение, если капралы делали свое дело не ладно.
***
Каждую пятницу я, если был в Москве, непременно появлялся на Земском Соборе. Этот русский рейхстаг действовал без перерыва с самого моего избрания на царство, правда, уже в качестве чисто совещательного органа. В принципе, после возвращения Смоленска и Новгорода особой необходимости в нем не было, но я не торопился его распускать. Он был нужен мне как противовес Боярской думе. За прошедшие годы состав земцев сильно уменьшился и не раз менялся, поскольку участие в соборе никак не оплачивалось, а было скорее службой, причем довольно обременительной.
Кстати, «появлялся» звучит довольно забавно, ибо не я приходил к ним, а они ко мне. Совместные заседания проходили, как правило, в Грановитой палате Большого дворца, благо зал этот довольно большой и хоть и с трудом, но вмещает всех.
- Царь всея Руси, а также Казанский, Астраханский, великий князь Владимирский, Рязанский и Смоленский,  а также великий герцог Мекленбурга… - начал перечислять мои титулы Никита Вельяминов и все присутствующие в палате дружно бухнулись на колени и не подняли головы пока я не вошел. Мероприятие это довольно важное и потому на мне напялено ненавистное мне затканное золотом платно и Казанская шапка. Вообще полагается чтобы царя вводили, держа под ручки, знатнейшие бояре русского государства, но вот фиг им! Сам зайду, для того кто сутками таскал на себе трехчетвертной доспех это не вес, хотя честно скажу: униформа жутко неудобная! Тяжело ступая, подхожу к трону и усаживаюсь. Тут без помощи не обойтись, но двое молодых людей помогают моему величеству примостить свой тощий зад на символ власти московских государей. Убедившись, что мне удобно, они тут же подают державу и скипетр и, отступив назад, становятся рядом с рындами. Собственно они тоже рынды, только те берегут мой покой, опираясь на серебряные топорики, а эти кладут руки на рукояти сабель. С рындами, кстати, отдельная история. Убедившись после Смоленского похода, что боевая польза от них сомнительна, я преобразовал это подразделение в кирасирский эскадрон. Поначалу хотел в гусарский, вроде тех, что у поляков, но все же передумал. Скажут еще, что латинство ввожу. Служат там стольники да стряпчие со своими холопами, на амуницию и коней средств у них хватает, так что выглядят они вполне презентабельно. В бою попробовать случая еще не случалось, но гоняют их на совесть. Так что и держать строй и вольтижировать молодые люди умеют. Самые лучшие удостаиваются чести стоять с топориками на торжественных приемах, ну а кто нерадив… не обессудьте! Так нехитрым способом, я пытаюсь донести до подданных, что происхождение вещь конечно важная, но служить все одно надо! Есть еще один кирасирский эскадрон из мекленбургских дворян, во всем соперничающий со своими русскими товарищами.  До дуэлей, слава богу, пока не доходило, но смотрят ребята друг на друга частенько волками.
Наконец, усевшись, я делаю знак Вельяминову, и тот заканчивает титулование словами:
- Жалует своих верных слуг!
Собравшиеся дружно поднимаются и занимают свои места. В смысле думские чины и духовенство рассаживаются по своим лавкам, стоящим вдоль стен, а земцы остаются толпиться посреди палаты. Затем вперед выходит Кузьма Минин и, поклонившись, разворачивает скрученный бумажный лист. Вообще-то бывший посадский староста давно пожалован в думные дворяне и награжден вотчинами, но по-прежнему является представителем городов. Читать он, кстати, не умеет, но шпарит по памяти так, будто заправский глашатай, читающий указ на площади:
- Великий государь, мы, верные твои холопы, припадаем к ногам твоим и просим милости!
Разумеется, я знаю заранее, о чем будет говорить Минин, но форма превыше всего и он обстоятельно докладывает обо всех обстоятельствах дела. Если коротко, то все началось с жалоб посадских на царских воевод, поставленных на кормление. Потомки удельных князей немало поиздержались за время Смуты и, оказавшись в провинциальных городах, решили, что настало самое время, чтобы восполнить потери, тем паче, что практически полное отсутствие внятного законодательства открывает самые радужные перспективы для подобного рода деятельности. Города, правда, тоже не благоденствуют, и потому действия воевод не находят понимания у электората. К тому же царские подати тоже растут, но то царские! Так что, надежа государь, для тебя нам ничего не жалко, а вот от мздоимства ослобони! Представители духовенства помалкивают, дескать, то дела мирские, думцы в основном тоже не реагируют, но есть и среди них буйные. Не дождавшись окончания «чтения» с места вскакивает князь Лыков и трубно кричит:
- Царь батюшка, это что же за поклеп на слуг твоих верных! Они ночами не спят, все думают, как твоему величеству услужить, да прибытки казны умножить, а черные людишки на них за то ябеды пишут! Конечно, со своим нажитым расставаться никто не хочет, но ведь то твои воеводы не для себя, а для твоего царского величества стараются!
Бояре, до сих пор сидящие смирно заметно приободряются и одобрительно кивают на каждое слово Бориса Михайловича.
- Так это значит курский воевода Юрка Татищев за-ради государя гостей* тамошних в клетку сажал и голодом морил, пока их родные не выкупили? – не без ехидства спрашивает у него Минин.
- Тебе бы Кузька по худости рода промолчать! – зло огрызается Лыков, но тут же переменяет выражение лица и, глядя на меня продолжает: - Что-то сомнительно мне, что все так было! Может эти гости подати не платили, а когда воевода осерчал, стали на него клепать неподобное!
В палате немедля поднимается гвалт и все начинают говорить, стараясь перекричать друг друга. Наконец, мне это надоедает и Вельяминов по моему знаку стучит колотушкой в гонг, повешенный специально для таких случаев.
- Тиха!!! – ревет он во всю мощь своих медвежьих легких и шум понемногу стихает.
- Кто еще сказать хочет?
- Если позволишь, государь, - поднимается с места Романов.
- Говори, Иван Никитич!
- Слышно, в курских землях разбойники озоруют, - начинает он издалека, - а на воеводах много всяких служб лежит. Может было, то в чем его обвиняют, а может и не было! Может он прибытков ради своевольничал, а может дознание чинил над теми, кто татей укрывает и подати тут вовсе и не при чем. Разобраться надо бы.
- Уж не прикажешь ли, боярин, мне ехать в Курск да расследовать сие? – немного насмешливо говорю я.
- Да зачем же тебе? - нимало не смущается тот, - разве мало у тебя слуг верных! Пошлем стольника какого, вместе с сыщиками, да пусть и разберутся на месте. Коли воевода виновен, так и привезут его в цепях на суд. Коли не виновен, так пусть сыщут, кто на него клепает и тоже доставят!
- Это все хорошо, Иван Никитич, а только что с податями делать? Сам, поди, знаешь, нет денег в казне! Хоть опять пятину собирай.
- Что тут сделаешь, государь, - тяжко вздыхает Романов, - по старине надо!
- По старине! – тут же начинают поддакивать бояре, потому что «по старине», для них все равно, что бальзам на душу.
- И что все с тем согласны?
- С мудрым словом как не согласится! – с притворной улыбкой восклицает Лыков и с ним дружно соглашаются сидящие на скамьях бородачи в горлатных шапках.
- А что там в старину то решили об сем предмете?
- В 7057лето господне  от Сотворения Мира** - начал постным голосом дьяк Обросимов, - по повелению благоверного и всемилостивейшего государя Ивана Васильевича для исправления по старине судебника был созван Земский Собор. На коем решено было: что подати во всех городах, посадах, волостях и погостах, не исключая и удельных, будут собирать старосты и целовальники, коих надлежит выбрать из числа местных жителей и со всеми областями заключить уставные грамоты, дабы управлялись без царских наместников и волостетелей.
- Что, правда? – округляю я глаза, - интересные обычаи были в прошлом! Хотя по старине, так по старине. Быть по сему! Ты чего-то сказать хотел, Борис Михайлович?
Боярин продолжает стоять посреди палаты, как громом пораженный, то краснея, то бледнея и я про себя надеюсь, что болезного хватит удар. Однако чаяниям моим сбыться не суждено и князь Лыков справляется с волнением.
- Надежа-государь, - начинает он тихим голосом, - мудрость твоя велика и не нам сирым и убогим обсуждать твою волю. Однако же, хочу напомнить, что по решению Собора недолжно тебе жаловать вотчинами иноземцев, не состоящих в подданстве твоего царства.
Этот момент сценарием не был предусмотрен и я не без интереса слушаю боярина. Впрочем, слушаю не я один. Думцы, духовенство и даже земцы жадно внимают ему и лица у них, скажем так, не слишком благожелательные.
- Ты кого-то конкретно в виду имеешь? – нейтральным голосом интересуюсь я, тщетно пытаясь сообразить, о чем он говорит.
- Да про деревеньки под Тулой я речь веду, государь, кои ты своему розмыслу*** Рутгеру Вандееву пожаловал от щедрот своих. Он конечно не латинец, а все же не православный!
Среди собравшихся постепенно нарастает ропот. Наконец вперед выходит местоблюститель патриаршего престола митрополит Исидор и вопросительно глядя на меня спрашивает:
- Верно ли сие, государь, что ты иноверцу отдал земли с православными христианами?
Окинув взглядом настороженные лица собравшихся, я понимаю, что в данной ситуации не отшутишься, слишком уж серьезно они все это восприняли. Все дело в том, что я и впрямь отписал эти деревеньки Ван Дейку. Мой инженер испросил разрешения взяться за добычу железа и самое главное - плавку чугуна. Получив его, он выписал из Голландии мастеров и вместе со своими земляками рьяно принялся за дело. На его родине эту технологию уже освоили, а у нас чугун именуют не иначе как «свиным железом» и выкидывают как брак. Если у Рутгера получится, то он обеспечит меня и мою армию пушками, ядрами и картечью, ибо медь с бронзой дороги, а каменными много не навоюешь. По заключенному мною с ним ряду, пушки и прочее он будет поставлять мне по цене в полтину за пуд. Сейчас их льют из меди, которая стоит как минимум вчетверо дороже, а уж готовые изделия вдесятеро. Излишки он волен продавать куда захочет, хотя есть у меня подозрение, что никаких излишков у него еще долго не случится. Столь радужные перспективы в свое время так меня увлекли, что я совсем позабыл о том, что мой голландец иноземец и протестант и для того чтобы у Ван Дейка не было проблем с рабочей силой пожаловал ему эти деревеньки. Кстати, в поместье, а не в вотчину. Кто же знал, что через это могут возникнуть такие проблемы?
- Верно, да не совсем.
- Мудрено ты говоришь, государь, не пойму я тебя.
- Да что уж тут не понятного, просто розмысел наш, Ван Дейк который, так поражен был святостью церкви русской, что пожелал креститься в истинную веру и перейти в подданство наше, за что был пожалован землею.
- Благое дело, - одобрительно покачал головой Исидор, - а как нарекли раба божьего?
- Гхм… Романом, в честь э… святого…
- Мученика Романа Ольговича, - заканчивает за меня иерарх.
- Ага, его.
Митрополит сел на место, а я тихонько перевел дух. Вельяминов немного ошарашено повертел головой, но справившись, провозгласил:
- Государь, уходит на молитву!
Все опять дружно падают в ноги, и я величественно отправляюсь в Архангельский собор. Пока мы идем, окольничий настороженно спрашивает меня:
- А когда это Рутгер крестился?
- А я знаю? - отвечаю ему вопросом на вопрос, - должно быть, вчера еще!
От этих слов Никита снова завис. Вроде бы давно мне служит и всякого навидался, но вот то, что я, не моргнув глазом, могу врать церковному иерарху для него все еще дико. А я тем временем добавляю своему ближнику смятения:
- Ты бы послал к Ван Дейку человека потолковее, обрадовал что ли?
- Чему обрадовал?
- Тому, что истинную веру обрел!
--------
*Гость – купец.
**7057 год от СМ. – 1549 от РХ.
***Розмысл – инженер.

Отредактировано Старший матрос (24-01-2018 10:17:23)