Прошу рассмотреть фрагмент:

    Госпиталь

…Снова Василич дымил в кабинете и не проветрил. Ща я ему выскажу всё, что думаю по этому поводу! То что, несмотря на все запреты, мы раньше курили на рабочем месте «на пару», сразу же забывается. Особенно если сам бросаешь, а товарищ нет. А что это за специфичный больничный запашок? Пытаемся продрать глазоньки. Текущая реальность маскируется под госпитальную палату. Или не маскируется…
Приподнимаюсь на локтях. О! Прогресс! Раньше это нехитрое движение у меня не получалось. Ну и что мы наблюдаем? Больничная палата на четверых. Моя койка ближе к двери. У входа с одной стороны какой-то шкаф, с другой стороны в углу, отделанном белым кафелем, стоит раковина. Впереди у окна между кроватями располагается стол, на котором два мужика задумчиво играют в шахматы. На одном халат коричневатый, на втором – примерно такого же цвета, но уже выцветший от стирок. «Коричневый» сидит при этом на своей койке по-турецки, а «застиранный» опустил ноги на пол. Левая у него в таком приличном (во всю длину конечности) гипсе. К тумбочке, что занимает место между "ложементами", прислонены костыли. Койка, стоящая напротив, заправлена. Что, и тут тоже нет нормальных пододеяльников? В воздухе под белым светящимся плафоном витают остатки табачного дыма.
Надо ребятам сообщить о моём присутствии и готовности пойти на контакт.
- Фу, блин, накурили!
Парень в коричневом халате даже не оторвал взгляда от шахматной доски.
- Я не курю. – Чувствуется, что эта фраза у него отрепетирована длительным повторением.
Другой товарищ в линялом коричневатом халате сделал вид, что курить тут мог кто угодно, и продолжил изображать гроссмейстера.
- А я тогда так. – Сообщил он «Коричневому», и что-то передвинул на доске.
Будем продолжать попытки обратить на себя внимание
-…Партия Алехин – Капабланка в самом разгаре. (До Магнуса Карлсена и Корякина ещё лет 70). Мы ведём наш репортаж из Васюков! – Надо же подчеркнуть знание классики.
«Коричневый» парировал ход соперника.
- Гляди-ка, этот оклемался, - заодно сообщил он «Застиранному».
- А что толку? – «Застиранный», оказывается, у нас философ. – Он всё равно контуженый. Сейчас поматерится, наблюёт и снова отключится.
Парень в коричневом халате посмотрел в мою сторону.
- Э, летун долбанутый, (это мне что ли?) у тебя возле койки тазик стоит – потренируй прицел и научись меткости.
«Застиранный халат» его ворчливо поддерживает:
- Вот где этим соколам по фашистам бить, если он даже в тазик попасть не может?
У меня даже обида появилась.
- Вы чего взъелись на больного человека? Я что, специально?
- Специально или нет, но надо уважать труд санитарок.
- Злые вы! Уйду я от вас! – Интересно этот анекдот тут уже придумали?
- Это в коридор, что ли, съедешь?
- Не-а! В Нирвану! – В ушах уже звучал привычный звон. Такая длинная беседа и попытка сесть привели к тому, что перед глазами снова всё начало кружиться и качаться. Всё – «Отбой!»

С парнями познакомились немножко позднее. «Коричневый» оказался москвичом по имени Виктор. Артиллерист. Командир батареи. Свою пару осколков в спину получил при авианалёте. Ранение у него вызывало досаду и недоумение. Как оказалось, при той бомбёжке кроме него ранило пару ездовых и убило трёх лошадей. Осколки прошли по касательной, и Витька решил, что с такими ранами не только в госпиталь, а даже в медпункт обращаться стыдно. Заставил своих бойцов промыть спину водкой и замотать инд.пакетами. О том что «царапины» могут воспалиться, и что два мелких осколка остались в лопатке он не знал. Когда его, потерявшего сознание, приволокли к медикам, те схватились за голову и ближайшим транспортом отправили в тыл. Противные кусочки железа смогли обнаружить только в госпитале – когда рентген сделали. А «выковыряли» их у Витьки за пару дней до моего вселения в данные апартаменты.
Паша, раненный в ногу, был пехотинцем. Родом он из-под Тихвина. Успел нормально окончить училище. То есть отучился полный курс, а не ускоренный. После выпуска получил направление под Киев, в какой-то городок. Они должны были охранять какой-то укреплённый район. При начале боевых действий их подразделению предписывалось занять оборону перед укреплениями. ДОТы, ДЗОТы, капониры у Паши мелькали в речи через раз. Об укрепрайоне он отзывался с уважением и считал, что если было бы больше боеприпасов и твёрже стояли соседи, то немцы ни за какие коврижки  не смогли бы их выбить с позиций. Потом были переходы, отступления, контратаки – Пашка этого черпанул полной ложкой, пожалуй, даже половником. Через некоторое время в полку кадровых командиров осталось три – четыре человека. Пашина рота сократилась до взвода. И это с учётом того, что их пару раз пополняли личным составом.
В одной и контратак Паша получил порцию металла в ногу и был отправлен сначала в санбат, а потом без задержки в госпиталь.
Мне соседи по нашей офицерской палате нравились. Нормальные парни, молодые, немого ершистые. Любители позубоскалить. При этом всегда готовы помочь. Оказалось, что нашей медсестре (милой тётушке за 50, которую так хотел увидеть раньше) помогал за мной убирать Витя. Он, вообще, считал, что в госпитале находится случайно, что его место на батарее, и что пока он тут делает вид, что лечится, другие бьют врага. И ему потом ничего не достанется.
Молодёжь; они ещё не успели обзавестись семьями, и про своих подруг тоже скромно умалчивали. Видимо, их пока не было. Сестричкам, которые работали в госпитале и иногда к нам заглядывали, ребята глазки не строили. Они сразу становились очень серьёзными и даже немного важными. На обходе и при осмотрах у них никогда ничего не болело, и всё было хорошо. Любой визит специалиста у них заканчивался вопросом: «А когда меня выпишут?» Паше мы прощали, когда он втихаря вечером курил в палате. Днём он героически ковылял на улицу и дымил в сторонке у входа.
Мне прощалась молчаливость и нежелание рассказывать о себе. А также полное неумение играть в шахматы. Фигуры я не путал, и как они ходят тоже знал. Только ни одной партии у своих соседей я не выиграл. Даже ничьи не получалось. На подкалывание ребят отвечал, что у нас больше в чести домино и в нарды.
С расспросами «а кто ты и откуда» особенно никто не приставлял. Считалось, что если захочет человек, то сам всё расскажет, а если не хочет, - то и не надо «в душу лезть» грязными сапожищами. Мы болтали о книжках, о фильмах, о том, как разворачивались боевые действия (в частности, немакам уже успели крепко влупить под Москвой и начали давить на южном фланге). Расспросы — рассказы про дом и про родных мы с Витькой тактично обходили - у Пашки уже месяц не было никаких известий от своих. Я успел позабавить ребят рассказами из студенческой и курсантской жизни. Хм-м. Разница почти в шестьдесят лет, а приколы за исключением отдельных нюансов примерно такие же. (Дежурный заходит, а этот пентюх «на тумбочке» уснул... Вот он от великого ума плавиковку в стеклянную пробирку и налил. Пока спохватились - два этажа насквозь прожгло. Профессор тогда ему и говорит... И будут копать от забора до обеда... А нашего старшину обворовали, - спёрли всю его библиотеку - целых две книжки. Одну он даже раскрасить не успел... Ему-то хорошо бежать в спортивных штанах и парусиновых тапочках. А мы в полной выкладке, да ещё и в противогазах... Он тогда под маску противогаза спичечный коробок засунул, ну чтобы хоть чем-то дышать. А на коробке был «наш ответ Керзону» - вот кулак у него на щеке и отпечатался. Ротный и говорит - кулак сам нашёл щёку подлеца. Только жалко, что маленький и нарисованный...)
Ещё из развлечений у нас были газеты и тарелка репродуктора, установленная в холле. Одна на весь этаж. Вечером по радио передавали музыку, или что-нибудь читали. Ран-больные, как нас называли местные медработники, собирались в холле на вечерние посиделки. При этом все готовились к данному мероприятию как моя Красотуля к походу в театр. Мои соседи одёргивали пижамы, застёгивали все пуговицы и обязательно причёсывались. В холле слушатели сидели на кушетках или подпирали стены. Негромко переговаривались.
После у ходячих был ужин в небольшой столовой, которая расположилась между процедурной и холлом. Вечерние назначения (перевязки, уколы, порошки) и отбой.

Журавлёв конечно же не знает, а вот Цаплин - в курсе. Он посвятил боевым искусствам Востока не один год. При этом познакомился с основами философских учений дзен, синто и дао. И просто увлекался историей династий Цин и Минь, а также Чисонской империи. Но более всего его внимание притягивала эпоха Тукогавы. Прямого упоминания в тексте этого нет. Но вкрапления присутствуют.
О питании в госпитале, как и о восточных занятиях будет чуть позднее. Можно проверить по самому первому варианту, предложенному всеобщему вниманию ещё в феврале.

Отредактировано CHAK_alchemist (13-06-2019 21:26:43)

Прошу рассмотреть фрагмент:

Ну, что, новая реальность, начинаем осваиваться?
О том, что я Алексей Журавлёв, узнал из листа назначений, который был закреплён в ногах койки. Это повышение (в алфавитном порядке) в стае пернатых меня позабавило. Прежде был Цаплин, и тоже Лёшка. Судя по информации, полученной из скромного набора личных вещей и документов, обнаруженных в прикроватной тумбочке, затонированной белой масляной краской, здесь позиционируюсь как лётчик. Всё остальное оставалось загадкой. Спустя пару недель, когда валяться стало уже просто противно, решил встать на ноги и, морщась от боли, похромал по палате. Но сразу без подпорок чему позавидовал Паша. Его жутко раздражали собственные костыли и «костяная нога». Кости у него срасталась медленно (как он считал). К тому же жутко чесалось. Пашка на улице даже выломал прутик и пытался его засовывать под гипс, чтобы унять зуд.
Зеркало обнаружил в умывальнике – туалете, который был расположен в конце центрального коридора. Ну, что, здравствуй новая рожица?.. Так, минуточку, а рожица-то старая! То есть в зеркале обнаружил своё отражение, правда, лет так на двадцать моложе (А, может, не своё? Но очень уж похожее). Я таким был, во время службы в армии, вернее, сразу после армии, когда в институте начал учиться. В солдатчине, несмотря на фирменные блюда нашей солдатской столовки: «пюре в мундире» и «жареная селёдка», щёки все ребята себе отъели так, что со спины становились видны. А вот у студентов вопрос «пожрать» всегда был в разряде «не было» - то денег не было, то времени не было. Потерявшие армейский жирок щёки как раз соответствовали успешному (а, что? – ведь без троек же!) окончанию первого курса. Признаки растительности собрались проявиться над верхней губой и на подбородке, но, похоже, ещё пребывают в раздумьях. На моей многострадальной головушке наши медицинские специалисты навертели тюрбан из бинтов. Выше наблюдалась верхняя крышка черепа с причёской «стриженый ёжик». Я даже рукой потрогал. Так, кому тут что не нравится? Всем любителям модельных стрижек – моё почтение! А у меня «умный волос начал покидать дурную голову» лет в тридцать. Химическая промышленность не способствует пышности шевелюры, хотя, впрочем, есть и исключения. Вид существа, которое рассматривало меня из зеркала, напомнил магазинного цыплёнка советского периода – худой и синий (зато без вредных биодобавок). Общий вид тела, доставшегося при «переезде», примерно соответствовал моим двадцати годам. Исчезла родинка на поясе, которая меня так раздражала, зато появился небольшой участок шкурки возле правого локтя, покрытой рубцами (похоже, был когда-то приличный ожог). Ноги.... Не мешало бы как следует помыть - попарить, срезать роговые мозоли... И, конечно же, подстричь ногти. Ну-ка! Маникюрный набор в студию! И поживее! Да к тому же если форма моих «хваталок» вроде бы как осталась прежней, то на ладошках появились приличные такие мозолюки. Я в своей реальности был далеко не белоручкой, но на работе все технологические операции проводили в «резинках» (я в резиновых крагах даже письма писать могу), а на фитнесе, который уже лет десять как заменил пристрастие к восточным забавам, пользуюсь перчатками. Со своим «аппаратом J-6» и по дому «вожусь» тоже в перчатках (правда, в х/б - чтобы потом руки легче отмывались). Короче я - это не совсем я. Можно даже поразвлекаться - типа найти в двух картинках десять отличий.
В остальном текущая реальность совсем не радовала. И за что мне такое везение – фонарик не горит, свисток без дырки, а акула глухая попадётся! Ребятам этот анекдот уже успел рассказать – хохотали до слёз. В общем, за окошками, заклеенными полосочками бумаги крест-накрест в каждом переплёте, стоял ноябрь сорок первого года.
Снежок припорошил парк на окраине Москвы, в котором расположилась бывшая детская больница, а теперь госпиталь № **57. Медперсонал смену подопечных особо не заметил и обращался с нами как с детьми. Поэтому пациенты с усами и самокруткой в зубах рассматривались не как нарушители дисциплины, а как малолетние преступники, которых следовало выпороть и поставить в угол. У нянечек и медсестёр даже обращение к нам было забавное: «ран-больные». Они его придумали из нового «раненые» и привычного «больные». А чаще нас звали «сынки» или «мальчики».
- Просыпаемся! Так, сынки, градусники берите. – Это пришла наша МедФёдоровна и включила круглый плафон под потолком палаты. На самом деле она Мефодьевна, а МедФёдоровной её зовёт маленькая девчушка, которая иногда прибегает по вечерам. Малышка приходится ей какой-то внучатой племянницей, что ли… Видно, родители этой пигалицы где-то вкалывают по сменам. В день её «дежурства» часть вечерней пайки нашей палаты (сахар, масло, белый хлеб) шла в фонд подрастающего поколения.
Такие же «воробьята» постоянно крутились у нас в госпитале. Они себя гордо называли «тимуровцами», и изо всех сил старались помогать. Стакан воды подать, письмо под диктовку написать, помочь санитаркам полы помыть… Самые ответственные и важные от осознания порученного дела вечером опускали на окнах светомаскировку – одеяла, которые утром поднимали на верёвочках обратно верхнее положение. Вечером, как все поужинают, наших «тимуровцев» собирали в столовой и подкармливали тем, что осталось в котлах и на раздаче. После отбоя, когда ходячие ран-больные укладывались на койки и гасилось основное освещение, освободившаяся смена уходила домой. По тёмной дорожке среди заснеженных деревьев брели усталые мамы-нянечки и тётушки-санитарки. С ними, держась за ручку, семенили наши маленькие помощники. В возрасте чуть постарше моей Лизаветы.
…а как там мои? Блин, что-то в носу защипало.
Нюни отставить! Все проблемы решаются по мере важности и времени поступления. У нас что сейчас главное? Привести себя в порядок! Вот и будем лечиться.

На рассвете хмурого ноябрьского дня нас покинул счастливый Витька. Он всё-таки добил главврача и получил разрешение на выписку. Наш артиллерист забежал в палату шумный, весёлый, довольный. Серая шинель перетянута портупеей, ушанка на затылке, вещмешок в левой руке. На краю газеты, что лежала на столе, карандашом написал номер полевой почты. Крепко меня сжал, так что я охнул от боли в боку, потом обнялся с Пашкой.
- Вы мне пишите! Обязательно пишите, - потребовал он. – Только я вам отвечать буду редко, я сам писать не люблю.
Потом повернулся к вошедшей МедФёдоровне, наклонился и поцеловал её красноватые ладони.
- Спасибо Вам, Мария Мефодьевна, - сказал он улыбнувшись.
- Счастливо, тебе Витя…
Витька махнул нам на прощание рукой и рванул по коридору, как будто боялся, что сейчас передумают, и его снова возвратят на койку.
- Дай Бог тебе вернуться… - чуть слышно сказала МедФёдоровна вслед и тихонько его перекрестила… Потом промокнула глаза и приняла серьёзный вид.
- Журавлёв, давай на перевязку, - сказала и вышла из палаты.
Настроение у Паши испортилось на весь оставшийся день. Даже радио не пошёл в холл слушать вечером. Я ему компанию составил сходить – покурить. Пашка зло дымил папиросой и отстранённо смотрел вглубь заснеженного парка. Мне не хотелось его отвлекать или тормошить. Пусть успокоится, потом поговорим «за жизнь». А так я просто дышал морозным вечерним воздухом. У него особенный запах. Такой бывает только в начале зимы. В нём есть надежда на метели и морозы, на Новый год, на лыжные прогулки и на что-то такое щемящее и неуловимое из детства. Даже Пашкин дым его не портил. Да и само курево имело более приятный аромат, чем та гадость, к которой я привык в своё время.
Пашка добил второй «ствол» папиросы и кинул «отстрелянную» гильзу в мусорку. Как-то горько вздохнул и двинулся «домой», в палату. Поднимаясь по лесенке, на мою попытку помочь буркнул: «Я сам». После того как мы поднялись в палату, он уткнулся в «Красную Звезду». На все вопросы отвечал односложно не поворачиваясь. Чувствовалось, что у парня кошки на душе скребли.