Обещанный отрывок:
Зимин Г. В. Истребители. — М.: Воениздат, 1988.
В начале октября у нас в полку появился новый лётчик.
Он подошёл ко мне, доложил, что отстал от своего полка, и назвал его. Про этот авиаполк мы знали. Где свои сейчас, пилот не знал и попросил зачислить его в наш полк. Боевые лётчики нам были нужны, и с разрешения командира младший лейтенант был зачислен в наш полк. Звали его Борис Ковзан.
Я дал указания инженеру полка организовать с Ковзаном изучение самолёта, поскольку раньше на «мигах» он не летал. Через несколько дней мне доложили, что лётчик готов к самостоятельному полёту. Я проверил знание им инструкции по технике пилотирования и был удовлетворён ответами Бориса. Его полёты по кругу и пилотаж в зоне показали, что подготовлен Ковзан вполне удовлетворительно. Требовалось отработать лишь некоторые элементы при выполнении фигур высшего пилотажа и особенно посадки.
В той напряжённой обстановке каждый боевой лётчик был на счету. Поэтому вскоре Б. Ковзан в составе группы вылетел на боевое задание. В ходе него и потом Ковзан вел себя сдержанно. На замечание командира о неважной посадке коротко ответил: «Исправлюсь». Действительно, последующие взлёты и посадки у него стали заметно лучше.
Но не успели ещё к новичку привыкнуть, толком в полку и не узнали этого паренька, как он не вернулся с боевого задания. Это случилось в конце октября. Для тех дней — горькая, но обыденная реальность нашей жизни: в тяжёлых боях мы теряли и очень опытных лётчиков, а молодому пилоту уцелеть было намного труднее. В полку посчитали Бориса Ковзана погибшим. А он вернулся на следующий день. Вернулся не пешком, не на подводе и не на попутной машине, как это бывало со многими лётчиками, которым приходилось прыгать с парашютом из горящих и повреждённых машин. Нет, Борис прилетел на своём «миге». И тут выяснилось, что накануне в бою он пошёл на таран, ударил винтом своего истребителя по хвосту немецкого бомбардировщика, и тот рухнул на землю. При таране Ковзан повредил винт и совершил вынужденную посадку в поле. Винт ему удалось отремонтировать в колхозной кузнице.
В полку младшего лейтенанта встретили с огромной радостью и искренним восторгом. Тот, кто воевал, знает это ни с чем не сравнимое чувство, когда твой боевой товарищ, которого ты считал погибшим, вдруг цел и невредим предстаёт перед твоими глазами. А он не просто предстал целым и невредимым, он совершил подвиг.
Я разделял со всеми лётчиками эти чувства и даже в душе упрекнул себя, что при первом знакомстве не заметил в этом скромном пареньке ни внутренней отваги, ни решимости. Но через некоторое время после осмотра самолёта Ковзана техники доложили мне, что лётчик истратил только половину боезапаса. Я сразу подумал, что во время атаки у него отказало оружие, — такие случаи, к сожалению, бывали чаще, чем хотелось бы. Проверили оружие — оно работало безотказно. И я уже никак не мог отделаться от вопроса: если пилот подошёл к бомбардировщику сзади вплотную и при этом имел половину боекомплекта, то почему же не стрелял? «Вероятно, — подумал я, — все произошло в горячке. Лётчик молодой, отваги много, а опыта ещё маловато, ну и решил рубануть...» Но это, казалось бы, естественное предположение мне пришлось тут же отбросить. Ведь чтобы совершить такой таран и при этом отделаться лишь повреждением винта, надо быть поразительно хладнокровным человеком. Тут ни о какой горячности не могло быть и речи.
Было совершенно очевидно, что, решившись на таран, Борис Ковзан рисковал своей жизнью больше, чем в случае, если бы он просто с близкой дистанции открыл огонь по бомбардировщику. Стало быть, он предпочёл более трудный и менее рациональный путь. Это меня и удивляло. Ведь в воздушном бою главное — суметь подойти к вражескому самолёту на близкую, не менее 100 метров дистанцию. И если это удалось — бей! И куда сложнее таранить так, как это сделал Борис. Главное — надо очень умело маневрировать, чтобы при сближении с вражеским бомбардировщиком не попасть под огонь его бортового оружия. Кроме того, воздушные потоки, отбрасываемые винтами бомбардировщика, обладают большой силой, и если истребитель, сближаясь с тяжёлым самолётом, попадает в поток от винтов, то лётчик просто-напросто может не справиться с управлением: воздушной струёй его машина может быть отброшена с курса и даже перевёрнута. И ещё одно: вражеские бомбардировщики в тех случаях, когда их атакуют, усиленно маневрируют, поэтому подойти к ним сзади вплотную ещё более сложно. Ведь не случайно многие лётчики, совершив таран, погибали, хотя они никогда не воспитывались как японские камикадзе. Вот я и спрашивал себя: почему лётчик пошёл на таран, вместо того чтобы с дистанции 60, 50, 40 метров открыть огонь?
В нашей печати и прежде, да и теперь немало пишут о таранах, упирая, как правило, только на морально-волевые качества лётчика, его способность к самопожертвованию. Я сейчас хочу сказать, что эти качества большинства наших лётчиков проявлялись прежде всего в их высокой профессиональной готовности к бою. А это выражалось в том, что, воюя без отдыха, без перерывов, в численном меньшинстве, часто на устаревших и слабо вооружённых машинах, они, прежде чем сложить голову, сбивали несколько самолётов врага. Только этим и объясняется тот изумительный, но непреложный факт, что за первый месяц войны гитлеровцы потеряли 1284 самолёта. Таранами таких результатов не достичь. Таран — это последнее и отчаянное средство лётчика, который уже исчерпал все другие возможности боя. Надо иметь в виду также то, что в 1941–1942 годах нам катастрофически не хватало самолётов. А таран — это не что иное, как намеренное столкновение в воздухе двух машин, идущих на больших скоростях. В результате, как правило, это размен 1 : 1. В военные годы наша печать прославляла эту намеренность, как проявление духовной силы советского лётчика. Тогда этот подход можно было попять: мы находились в тяжелейшем положении, и такие примеры мужества воспитывали в массе воюющих советских людей величайшую стойкость духа. Показателен и другой момент. Начиная с сорок третьего года, когда самые тяжёлые времена остались позади и фронт уже получал в достаточном количестве новую боевую технику, количество таранов резко уменьшилось, и мы стали меньше о них говорить. Это закономерно: у нас появилось сильное оружие, и потому отпала необходимость в этих крайних мерах.
В общем, я, как командир, должен был поговорить с Ковзаном, чтобы этот многообещающий лётчик не погиб уже в ближайшем бою. Выбрав момент, когда наш разговор не привлекал бы к себе внимания со стороны, сказал ему, как высоко я ценю его мужество, решимость и волю, но при этом объяснил, что всем этим качествам необходимо найти лучшее применение, именно на умелом использовании своего оружия.
Ковзан молча слушал меня и опускал голову всё ниже. Казалось, его что-то тяготило. И тогда я сказал, что если он мне не объяснит, почему не стрелял, то придётся отстранить его от полётов.
То, что я услышал, меня поразило.
— Я не умею стрелять, — мучительно выдавил он из себя.
— Как — не умеешь? — с изумлением спросил я. — Ты же воевал в своём полку?
— Я летал на самолёте связи... Если бы я об этом сказал, вы бы меня не взяли в полк...
Я был ошеломлён: с У-2 пересесть на Миг-3!
— Почему же ты не изучил систему вооружения и хотя бы основы теории правил стрельбы? — допытывался я.
— Боялся спрашивать... Сразу бы определили, что я не лётчик-истребитель. Вынужден был молчать. Ну в пришлось применить таран...
Так закончил свою «исповедь» Борис Ковзан.
Что было делать? Открывать его тайну, пожалуй, было поздновато. Тут Борис был прав — командир полка мог бы и отчислить его, узнай он, что Ковзан раньше летал на самолёте связи, или снова пересадил бы его на связную машину, что для лётчика было равносильно отчислению. И я поневоле стал «заговорщиком» и решил по мере возможности сам ликвидировать пробелы пилота в огневой подготовке. Я прекрасно понимал, что научить хорошо стрелять, точнее — сбивать самолёты, в полевых условиях, без учебной базы, без тренировочных стрельб по воздушным мишеням (сколько мы времени уделяли этому до войны!), да ещё при том жёстком режиме наших фронтовых будней — чрезвычайно сложно. Но при огромном желании с его стороны ему можно было в этом помочь. И я сделал всё, что было в моих силах.
Впоследствии наши военные пути разошлись. Борис Ковзан всю войну провоевал на истребителях. И, видимо, вполне надёжно овладел оружием: иначе бы он очень быстро погиб. И высокое звание Героя Советского Союза он, конечно, получил вполне заслуженно. Ну а тайну его, которая открылась мне трудной осенью сорок первого года, я, как и обещал, хранил почти полвека и считаю, что этим своим рассказом я своего обещания не нарушил.
----- С октября 1941 года по апрель - май 1943 года - уникальное время - "Рай для попаданцев". Можно было прибиться к кому угодно и заявлять всё, что захочется. Требовалось от человека только одно - воюй. А кто ты, и что за зверь - потом разберёмся.
На всякий случай сделаю ремарку: пересесть с У-2 на МиГ-3 равносильно пересадке с трёхколёсного велосипеда на болид формулы один. Желающему рекомендую просто сравнить количество приборов в одной и другой машине.
Отредактировано CHAK_alchemist (19-03-2020 19:02:24)
Здесь вы можете обсудить фантастическую и историческую литературу.
