Рассказывает Олег Таругин (Цесаревич Николай)

Следующим вечером мы с Димычем, Мореттой и всей свитой отправляемся в Мариинку . Придворные моей нареченной все уши прожужжали, насколько хорош тенор Фигнер , прибывший из Италии.  Занятно, вообще-то он русский, да вот, в России не прижился, удрал к римлянам, там женился, прославился и вот теперь явился покорять отечество. Между прочим, по петровскому билету  за выход берет. Нужно взглянуть на это диво...
Дают «Евгения Онегина», Фигнер – Ленский. Ну-с, поглядим...
- Любовь моя, вот кстати: если тебе понравятся голоса – прикажем явиться к тебе, и ты сможешь записать их на свой музыкальный центр.
Моретта суховато кивает. Она не слишком довольна моим вчерашним поведением. Дело в том, что Император соизволил милостиво повелеть назначить государственные технические испытания всего представленного Димкой в манеже оружия. Станкачей, ручников, магазинок, револьверов, пистолетов-пулеметов. На предмет поставить их на вооружение. К тому же было принято решение заказать у Димки пятьдесят пулеметов для проверки их в боевых условиях на Дальнем Востоке.  Цесаревич с Рукавишниковым постановили это обмыть и обмыли... несколько перестаравшись... Купчина-миллионщик снял целый ресторан, и мы прогуляли до рассвета. Шампанское и водка лились рекой. Димка пригласил цыган и заставлял их по десять раз кряду петь тут же разученного «Мохнатого шмеля». Потом мы хором, притоптывая в такт ногами, исполняли песню советских артиллеристов. Причем никого из присутствующих не смущало то, что артиллеристам отдает приказ какой-то Сталин. А проснувшись сегодня сильно после полудня, мы чересчур качественно (и количественно) похмелились, из-за чего сейчас пребывали в состоянии близком к вчерашнему. По крайней мере я уже раза два обнаруживал, что в голос пою «Онегин, я скрывать не стану, безумно я люблю Татьяну...», а Димыч мне радостно подтягивает, иногда правда сбиваясь на пионерский вариант: «Онегин, я скрывать не стану, безумно я люблю сметану! Отдай мне порцию свою...» Кроме того, Рукавишников уже дважды пытался ущипнуть кого-нибудь из фрейлин Моретты, а от признания в любви старшей статс-даме, госпоже Энгельман, его спасло только мое вмешательство.  Впрочем, Моретта дуется не сильно: в это замечательное время пьянство не считается таким уж серьезным недостатком. И буквально пять минут тому назад она весело хохотала над моими дурацкими шутками...
Мы рассаживаемся в ложе, и тут же гаснет свет.  Люблю я увертюру к «Онегину». Моретта прислушивается к музыке, а сзади нас возбужденно перешептываются господа офицеры и «солнце русской промышленности». Причем иногда шепот становится таким громким, что я не выдерживаю и, повернувшись, внушительно демонстрирую своим друзьям-приятелям кулак. Но вот раздвигается занавес...
Летний вечер, сад в усадьбе Лариных. Татьяна и Ольга поют романс. Ну, что ж: голоса приятные... Появляются крестьяне. Их песни занимают Моретту, которая тут же начинает уточнять: народные это песни или, все же детище таланта Чайковского? Я, как могу, выкручиваюсь. Старательно вслушиваюсь, пытаюсь что-то объяснить, но тут у меня за спиной гремит оглушительный раскат хохота. Эт-то еще что такое?!
А вот что. На сцене – приезд жениха Ольги –  Ленского, в сопровождении Онегина. Да пес с ним, с Онегиным, но Ленский-то, Ленский! Мама моя, императрица, Ленский – в усах и эспаньолке! Интересно узнать: какой придурок так загримировал Фигнера?
- Александр Петрович, – обращаюсь я к Гревсу, который в нашей компании наименее пьян, – будьте так любезны, узнайте: какой дурак назначил Ленскому такой грим? И велите там, чтоб ко второму действию его перегримировали...
М-да. Похоже я поторопился с определением степени опьянения Гревса... Он отправляется на задание немедля, попутно спотыкаясь об кресло. Авось, жив останется...
На сцене меж тем разворачивается действие. Ей-ей, этот Ленский-д’Артаньян начинает меня раздражать. Ничего, сейчас узнаю, кто так загримировал «поклонника Канта и поэта» и мало ему не покажется...
- Г-государь...
О, вот и Гревс явился:
- Ну, и кто там такой умный?
- Государь, а... – Гревс явно не знает, как сказать, – его ... в общем, он не в гриме.
- Как это – не в гриме? – обалдело интересуется Димыч.
Из дальнейшего рассказа Гревса выясняется, что Фигнер наотрез отказался бриться, заявив, что публика ходит не посмотреть на Ленского, а послушать его, Фигнера, голос. Ну, наглец! Зря он так, право...
Я поворачиваюсь к Моретте:
- Душа моя, я должен ненадолго тебя оставить. Дело в том, что тут возникли некоторые проблемы с господином Ленским, который, – у меня кажется родилась неплохая идея! – который должен явиться перед вами в золотых кудрях и без этой мефистофельской бородки. Сейчас мы все уладим...
За кулисами людно, но это многолюдство мгновенно развеивается дымом, когда там появляемся мы. Так, ну и где тут Фигнер?
Я останавливаю какого-то человечка:
- Любезнейший, вы не подскажете мне, где гримерная Фигнера?
«Любезнейший» трясущейся рукой показывает мне на дверь.  Ага... Ха, а вот и сам «г-н Ленский», собственной персоной:
- Ваше высочество, я польщен...
- А я – нет. Любезный, какого черта вы себе позволяете? Ленский должен быть с чистым лицом и золотыми кудрями. Извольте немедля привести себя в надлежащий вид!
Фигнер начинает бормотать, что это невозможно, что борода и усы – его собственные, и он не намерен на потеху...
- Не намерены? Как угодно, как угодно... Вот только дело в том, что я намерен. А ну-ка...
«Ленского» как он есть, во фраке и брыжах, усаживают на стул. Попытки вырваться жестко пресекаются. Без мордобоя, но не менее эффективно.
- Егор, братишка, пошли кого-нибудь из своих за гримером. И пусть прихватит с собой все, что может потребоваться.
Через секунду перед нами появляется седой гример с бледным лицом и  трясущимися руками. Ну, а он-то чего перепугался?
- Ефим, – посланный за гримером атаманец вытягивается во фрунт, – ты зачем так перепугал господина гримера? Ну что ты ему, братец наплел?
- Дык, твое велико, – Ефим не большой мастак говорить, хотя на шашках – мастер, каких еще поискать! – я тока и сказал, шоб шел скорее, шо государь ждать не любит...
- Небось, ухи обещался обрезать, – меланхолично замечает Шелехов, – дык ведь не обрезал же...
- Ну-ну, господин гример, успокойтесь, – я успокаивающе хлопаю старика по плечу. - Ефим – добрейшая душа, а что с виду грозен – вам ли не знать, как обманчив может быть внешний вид?
Гример икает и быстро-быстро кивает. Мне становится страшно: а голова у него не оторвется?
- Но, к делу. Вот этого, – я указываю на Фигнера, – надлежит загримировать так, чтобы он был похож на Ленского. Приступайте!
Гример дотрагивается до уса тенора и издает какой-то горловой звук. По-видимому, это означает вопрос: что делать?
- То есть как «что делать?» Брить. К чертовой матери брить!
Дрожащими руками гример взбивает пену и берет в руки бритву. Э-э! Так не пойдет! У бедолаги так трясутся руки, что он, пожалуй, зарежет русского итальянца! Ну, это лишнее... Э-эх, опять придется все самому...
Не помню, как в моих руках оказывается бритва. Сознание возвращается ко мне в тот момент, когда вопящий, но крепко сидящий на стуле Фигнер уже без бородки, одного уса и... половины волос на голове! Блин, увлекся!
- Вот, господин Фигнер, а сделали бы сами – обошлось бы без бритья головы. А так будете ходить со стрижкой по-николаевски!
Через пять минут все кончено. Фигнер сидит с трясущимся подбородком, похожий на Агопита, из старого детского фильма. Ну-ну, чего ж так переживать-то?
Димыч  подходит поближе. Он проводит ладонью по бритой голове, а затем произносит:
- Ну, если цесаревич брил, то освежить и миллионеру не зазорно! - с этими словами он вытаскивает из кармана серебряную фляжку с коньяком и обильно смачивает им салфетку, которой и протирает голову «клиента», приговаривая: - вот какой у нас красивый мальчик, блестящий как коленка…
Делает он это так уморительно, что все покатываются со смеху, даже бледный гример. А вот кстати:
- Теперь будьте добры, загримируйте его как положено. Желаю здравствовать, господа...
Можно обратно в ложу. Посмотрим, как понравится Моретте новый, настоящий Ленский...