Весело насвистывая, Гаор гнал фургон даже не по дороге, а по накатанной колее. Зимой такие дороги, временные, не отмеченные ни на одной карте, возникали достаточно часто, но пользовались ими только знающие. Ведь мало ли кто и зачем колею проложил. Можно и в рёмное окошко влететь. Но эта, плавно извивавшаяся по еле заметным холмам ему почему-то понравилась. И он свернул на неё, быстренько уговорив себя, что так он спрямит, минуя аж три развилки с их блокпостами. Обман, конечно, вернее, самообман, но вот захотелось и всё тут!
А так-то у него всё в порядке, тип-топ и ладушки! Всё сделано, всё как положено. А этой ночью ночевал в избе на полатях, и кто-то тронул его за волосы, ну, а там опять же всё было, как и положено, по доброму согласию и в общее удовольствие, а значит и греха ни на нём, ни на ней нет. А что он лица не видел и голоса не слышал, так то она так захотела остаться для него, полусонного, полусном-полуявью. Её воля, а мужик с бабой не спорит. Всё равно он, если надо, по-своему сделает.
Краем глаза Гаор вдруг уловил какой-то отблеск сбоку и невольно притормозил, вглядываясь. Надо же – радуга! Самая настоящая, только маленькая радуга над снегом. Никогда такого не видел! Не глуша мотор, он выпрыгнул из кабины и, увязая в мягком по колено ему снегу, пошёл к радуге, даже не подумав, что если радуга над водой, то как раз это оно и есть – рёмное окно, к Болотному Хозяину открытая дверь, шагнёшь и всё, и ни следов, ни концов никто не сыщет.
Это и в самом деле была вода. Крохотный родничок, пробивающийся из-под снега и снова исчезающий в снегу. Гаор осторожно опустился на колени, опираясь на руки, сразу утонувшие в снегу, лёг, почему-то не ощущая холода, и коснулся губами холодной воды. И… и она не оттолкнула его, не обожгла, погладила по губам, дала набрать полный рот свежести и сглотнуть, разлилась по телу упругой весёлой силой.
– Мать-Вода…– потрясённо прошептал Гаор между глотками.
И напившись, всё ещё лёжа на снегу, он вгляделся в родничок и увидел. Это не родник, а ручеёк, вытекающий из-под снега, падающий водопадом и скрывающийся опять под снегом. Водопад? Гаор медленно, прижимаясь щекой к снегу, повернул голову. Да, быстрые крохотные струйки, ледяная кромка-гребень, а дальше… дальше снег и торчащие из снега верхушки сухой прошлогодней травы, прутья кустарника, и как соринка на снегу. Но,… но это же, если смотреть вот так, снизу, это его дорога. Он же помнит, как плыл по реке, карабкался вверх по водопаду, цеплялся за камни на гребне, брёл по снегу между стволов к избушке. Это было здесь?! Кем же он тогда был? Каким он был? Если соринка была избушкой. И пар из-под снега, куда убегает ручеёк, с еле ощутимым кровяным запахом, это дорога к той развилке, где одним по кровавой реке к Огню, а другим по голубой в Ирий-сад? А радуга тогда что? Чьи-то души?
Гаор оторвал себя от снега, встал на колени и поклонился земным поклоном.
– Мать-Вода, Мать-Земля, Мать-Луна. Спасибо вам, матери набольшие, что простили меня и открыли мне. Клянусь, не во зло будет.
Потом выпрямился в полный рост и, повернувшись к солнцу, опустился, как в Храме, на правое колено, склонил голову.
– Благодарю тебя, Огонь Великий, верю в справедливость твою.
Встал и, уже не оглядываясь, пошёл к машине. Нет, об этом он никогда и никому не расскажет. Как и о странной встрече. Ведь хотел в посёлке расспросить, что за нашенскую старуху без клейма он подвозил, а что-то как удержало. А теперь понимает: правильно, что удержался. Ни о том, ни об этом говорить нельзя. А помнить надо.
А теперь домой. По колее, по дороге, на полной, какую только позволит машина, скорости. Всё, что было, было неспроста. Было да прошло, было – сплыло, водой унесло. Смотри-ка, а ведь и по-дуггурски так говорится, ещё чуть ли не от Сержанта слышал. И… и неспроста дуггуры всегда проточной водой умывались, и в душе мылись. Может, тоже что-то когда-то…
Он ехал и как когда-то, как в позапрошлом году, пел старые, фронтовые «солёные» песни. Потому что он победил, выжил, и простили ему его победу.

Отредактировано Зубатка (17-09-2011 21:18:32)

Утром Тихоню разбудили не голоса или свет, а запахи. Пахло едой. И он, ещё не открывая глаз, завозился и заворочался, а потом уже услышал смех и голоса. Незнакомые слова, а среди них…
– Эй, парень, слезай. Жратву проспишь!
Голос был насмешливым, но не злобным, и Тихоня, быстро натягивая на себя рубашку, штаны и джемпер – ботинки и носки он оставил вчера внизу – откликнулся:
– Да, сейчас. Доброе утро.
Теперь засмеялись все.
Спрыгнув вниз, Тихоня сразу увидел стол с мисками и кружками, а уж затем людей. Бородатых взлохмаченных мужчин, женщин с длинными, заплетёнными в косы волосами… Все они смотрели на него тоже… насмешливо, но не злобно. Тихоня неуверенно сделал шаг к столу и повторил:
– Доброе утро.
– И тебе доброго утра, – кивнула та самая немолодая рабыня. – Умывайся и садись. Работать пора.
Видно, здешняя Старшая – понял Тихоня, неловко умываясь у странного рукомойника. Интересно, женщина, а Старшая, как так? Но выразить как-то своё недоумение он не посмел, усаживаясь на указанное ему место. Ему дали ложку и поставили миску с горячей, ещё дымящейся кашей. Хлеб, нарезанный толстыми ломтями, лежал общей кучей в центре стола, и, покосившись на соседей, он рискнул взять и себе кусок. Сошло.
Глядя, как он жадно и в то же время осторожно, будто вот-вот отнимут, ест, Большуха сокрушённо покачала головой. Надо же, как зашугали парнишку.
– Старшая Мать, Рыжего-то нету. Куда его пока?
Нянька кивнула.
– Как тебя, Тихоня? Раньше-то кем работал?
Тихоня, вздрогнув, поднял на неё глаза. Вот и наступил самый страшный момент. Момент ответа на этот неизбежный вопрос. Сказать правду… убьют. Соврать? Не сумеет. Придётся правду.
– Я домашним был, – обречённо ответил он.
Но… но никто не заорал: «к ногтю гомика!», «бей подстилку!» или ещё чего, даже есть не перестали, а вполне доброжелательно спросили:
– И чего делал? Ну, по дому?
И ещё не веря, не в силах поверить, что они, дикари, або, не знают, что это такое, что у него появился шанс, стараясь и не соврать, и не сказать страшного, Тихоня ответил:
– В комнатах убирал, еду готовил…
– О! – засмеялись за столом. – Так тебя не к Рыжему, а к Милуше с Малушей в подручные ставить надо!
– И чего готовить умеешь? – спросила девочка с белыми, заплетёнными в косы волосами.
– Кофе варить, бифштексы жарить по-разному, гарниры, салаты, десерты, ещё разное, – уже совсем спокойно стал объяснять Тихоня. – Ну, и на стол красиво подать.
– Старшая Мать, так пусть он нам в комнатах и помогает, – предложила красивая черноволосая и очень похожая на дуггурку женщина.
Старшая покачала головой.
– Хозяин его к Рыжему велел. А в комнатах вы и одни справитесь.
– Да куда его к Рыжему, – заговорила ещё одна женщина. – Забьёт же мальца. Тебе-то сколько лет? – обратилась она к Тихоне.
– Семнадцать, – ответил Тихоня и уточнил: – Скоро будет.
– Ну вот, – женщина с мольбой смотрела на Старшую. – Ну, куды ж его в гараж. Лутошку-то он как мордовал, а этого и вовсе забьёт.
– Что, Красава, – засмеялись остальные, – думашь, хозяин его тебе заместо Лутошки отдаст?
Красава только вздохнула в ответ.
Тихоня не понял и половины из сказанного, так густо вплетались в общую речь незнакомые слова, и только переводил глаза с одного говорившего на другого.
– Так ты совсем ничего не знаешь? – спросила его беловолосая девочка. – Ну, ни словечка.
И Тихоня, расхрабрившись, и вдруг вспомнив слышанное тогда от Лохмача, старательно выговорил:
– Мир дому и всем в доме.
И по одобрительному общему шуму понял, что не ругательство сказал, а что-то хорошее.
– Здороваются так, – объясняли ему наперебой.
– Как в дом зайдёшь, это и говори.
– Ну, что ты свой.
– А то по ошейнику не видно?
– А сказанное вернее.
– Ладноть, – прекратила шум Нянька. – Работать пора. А ты седни, – обратилась она к Тихоне, – на подхвате у всех будешь. Чтоб запомнил, где что. Рыжий-то только к вечеру, а то и завтра вернётся. Джадд, вводные ему ввалишь.
Джадд покачал головой.
– Хозяин нет сказать. Я ждать.
«Вводные»? Вообще-то Тихоня слышал об этом. Ну, что новокупленного раба помимо положенной оплеухи ещё и порют. А это значит, местный палач? Но… но это же аггр! Совсем настоящий, даже косы до плеч, как на картинке! Ну, ни хрена себе, какое здесь?!
Но все уже вставали из-за стола, разбирали стоящие у дверей сапоги. Многие доставали из них куски белой материи и обматывали ими ступни, а уже потом обувались. Тёмнобородый мужчина – остальные его называли Тумаком – заметил его удивление и рассмеялся.
– Ты чо, парень? Портянок не видел?
Тихоня молча кивнул, быстро зашнуровывая ботинки.
– Не по нашей зиме обувка, – покачала головой наблюдавшая за ним Большуха. – Ладноть, сейчас уж так беги. Вечером подберу тебе.
– Айда, паря, – позвал его ещё один. – Подмогнёшь мне.
– Сивко, куды ему, – засмеялись остальные.
– Ты чо, не слыхал?
– Он же городской да домашний. Коровы в жисть не видел.
– Вот и посмотрит, – хмыкнул Сивко и повторил. – Айда
– Айда, – согласился, пробуя новое слово, Тихоня.
На дворе темно и холодно, под ногами звонко визжит снег. Но Тихоне почему-то стало совсем не страшно, а даже хорошо. Он быстро шёл за позвавшим его рабом со странным именем, крутя головой и старательно запоминая пока ещё малопонятные объяснения. Бить его пока никто не собирался, и эти люди очень походили на того садовника в Амроксе и на Лохмача, а ни от того, ни от другого он плохого не видел. Так что, может, и обойдётся.

Отредактировано Зубатка (18-09-2011 19:17:03)