Огонек лучины все никак не успокаивался - дрожал и будто прыгал, выхватывая из темноты то лицо деда Василия, то вихрастую макушку младшего братишки, то хлопотливые руки матери. Знамо дело, хлопотливые! И невелика без отца семья, а попробуй-ка накорми всех!
   И дедушку, и его, Василька, и сестренку с братишкой, те пока даже с курицей на подворье не сладят, а тоже едоки справные. Да еще и гость нынче в дому, а тут уж дело известное - при госте что в печи, то на стол мечи. Хорошо, коли есть чего метать... а ныне снова сушь и урожай сам-друг, и дед ворчит, что если отец ничего не раздобудет, то придется зубы класть на полку.
   Так что есть матери о чем похлопотать... Ране-то семья поболе была, говорят, да не убереглись от лихих людей. Средь бела дня на поле влетели, похватали кого придется, и на лошадей - в полон. И дядьев, материных братьев, и брата старшего, Иванку. Даже не сказались, кто такие - то ли татары, то ли турки, то ли навовсе "латиняне клятые", как дед говорит. И следа не сыскать.
   Худо дело..
   Такая уж тут жизнь, на днестровском берегу. Там ляхи, тут татары и турки. И все воюют и воюют. Поля топчут, дома жгут, церкви... и это б полбеды. Настоящая беда, что людей угоняют.
   Многие потому и уезжают отсюда. Кто куда. Молдаванин Иван с семьей - куда-то под Белгород, казачья вдова Катерина с дочками подалась "до Киева". Дядька Стефан по прозвищу Полтатарина в Запорожье. Может, и они скоро уедут?
   Дед все обещает: вернется отец и они тронутся в путь, и не куда-нибудь, а в Россию. Дед там был совсем мальцом, но все помнит. И часто рассказывает про громадные леса - можно идти неделю! - про зверей, которые называются "медведи", про снег, который лежит всю зиму и не тает, про села, где не бывает охотников за полоном. Неужели они будут жить в России?
   Там мама не будет вычернять себе лицо сажей, чтоб не попасться на глаза жадным торговцам. И молодшие - братик и сестричка будут играть спокойно, не прячась в схрон по-за хатой. Там отец наконец построит настоящую хату, а не землянку. Он и тут строил, да толку. Тут почитай что все в землянках живут - безопасней. А там можно будет настоящую выстроить.
   Россия...
   Ложка глухо стукнула о дно миски. Замечтавшись, он и не заметил, как съел и уху, и лепешку. А ведь хотел котенку чуток оставить...
   Огонек снова запрыгал - ветер. К холоду?
   - А какие дела творятся, добрый человек? - стук ложек за столом стих, наступало время новостей, которые можно было узнать от гостя.
   - Дела... - гость, проезжий откуда-то из Речи Посполитой, устало сгорбился над столом. - Дела худые... Опять война к нам идет.
   Кажется, даже огонек в светце замер - так тихо стало в хатке-землянке. Тихо-тихо. Только сверчок, ничего не понимая, скрипел и скрипел свою песенку.
   - Кого ж? - наконец выдохнула мать. - Татары? Гайдамаки? Ляхи?
   Да что она так испугалась? Война, она с их земли почитай что и не сходит. Уже сколь лет мира нету. Лет за пять до рождения Василька турки с Россией схлестнулись, у Бендер такое творилось... Дед рассказывал, он тогда зерно да сено русской армии возил да и пристал к донским казакам, чтоб с собой взяли.
   Тем, кто взберётся на вал первым, награда была обещана: офицерам -- чин через одну ступень, а солдатам по сто целковых. Ну и рухлядишку кое-какую можно добыть. А главное, дед свою надежду имел - полоняников посмотреть, вдруг да повезет своих сыскать? Ведь обоих сыновей тогда враз лишился. Вот и пошел...
   Атака тогда началась со взрыва "бонбы" весом в четыреста пудов пороха. Василек попробовал представить, какой это был грохот - и только головой покачал. Если уж дед едва не оглох! А потом все полезли в крепость, а внутри бои шли почти за каждый дом. Турок было убито пять тысяч человек, две тысячи -- взяты в плен, тысячи разбежались. И русских много... А сколь домов погорело, сколь полей потоптано. И сынов дед так и не нашел. Война...
   Лет девять назад или десять гайдамаки в набег на Очаков пошли - тоже эти края не миновали. Самому Васильку тогда было года три, он и не помнит ничего. Мама говорит, в землянке хоронились тогда, на краю поля, Василька маковым отваром напоили, чтоб спал и не плакал. Вот и выжили. Но не всем так повезло. Ой, не всем. Проезжал о прошлом лете из Рыбницы священник (выгнали его католики), глядел - сокрушался. Мол, вовсе земли запустели, пропадает народишко... А как тут не пропасть - то война, то набег, то шайка разбойничья.
   Хорошо, что они вот-вот уедут отсюда. Скорей бы тато вернулся. Лошадь справную раздобудет, и они уедут.
   Мама, ну что ты?
   - С кем война-то? - спросил дед.
   - Да кто знает... Прусаки да австрияки как по кусочку у Речи Посполитой оттягали, все не успокоятся никак, еще хотят. В Польше смутно, опять зашевелились конфедераты. Турки Крым вернуть восхотели, тоже к войне готовятся. Кто первый начнет, Бог весть. А начнут скоро.
   - И снова тут... - голос мамы дрогнул. Она даже забыла про печеных рыб, что ждали своего часа под рушником - смотрела в угол, на икону, и, кажется, не замечала, что дочка рядышком потихоньку скармливает кусок лепешки котенку.
   - Бог весть, - повторил приезжий.
   - Спаси и сохрани, господи...
 
   Бог не спас.
   На полдороге от кузнеца (дед послал серпы чиненые забрать) Василек остановился как вкопанный - над их крохотным поселком, Новой Землюшкой, поднимался дым.
   Нет. Не может быть... Бог не попустит...
   Но дым поднимался черными клубами, от невидимого на солнце огня дрожал воздух... а на дорогу будто набросали хворосту, целыми кучами, но хвороста живого, шевелящегося. Конные.
   Василек облизнул враз пересохшие губы. Похоже, татарский набег. Налетели нежданно, про армии люди наперед слышат. Не тати, для шайки народу много. Татары? Едут не спехом - с полоном? Не углядишь, далеко... но из Землюшки ушли, ушли...
   Скорей домой! Ведь мои-то, мама, молодшие... Он дернулся, собираясь сбежать с холма вниз, к поселку... и остановился.
   Нет. Нельзя.
   Надо переждать, пока подале не отъедут. Надо посмотреть. Если семья успела спрятаться - успела, успела! - и если ушли не все татары, Василек может привести их прямо к своим. Что делать? Переждать. Чуточку. Грызя от нетерпения пальцы, Василек скорчился за кустом...
   О Господи Иисусе Христе! Не отврати лица Твоего от нас, рабов Твоих Анны и Митрия... И Марийки... и уклонися гневом от рабов Твоих: помощник нам буди, не отрини нас и не остави нас.
   Василь с надеждой глянул на светлое летнее небо. Спаси и сохрани их, Господи...
 
   У околицы Василь остановился. Он уже видал раньше горелые землянки - прошлой осенью, когда тати приезжали хлеб отбирать. И разор на дворах видел. И ворон, которые кружат над селом, ища поживы. Если ты живешь на этой земле, то к двенадцати годам волей-неволей насмотришься... Запах - вот от чего ослабели ноги и зашевелились волосы на затылке. Горелый запах, страшный. И чей-то плач... и чей-то оклик:
   - Василь? Погоди, не ходи туда! Там... не ходи.
   Не ходить? Почему?
   - Не ходи, - повторил сиплый от дыма голос. - не надо...
   Да о чем он? Мальчишка непонимающе всмотрелся в чье-то лицо - вроде и знакомое, но такое чумазое, что не разберешь. А глаза так смотрят... так... в животе ледяным комком заворочался страх. Нет. С его родичами все хорошо. Они успели спрятаться. Они должны были успеть. Ведь они же собираются уехать...
   Они должны были успеть!
   Василь сорвался с места, будто волчонок подстреленный.
   Он должен знать, что случилось!
 
   Они, наверное, не успели спрятаться. Может, Марийка опять искала котенка - он вечно удирал куда-то. Может быть, их как-то нашли - по следам или случайно. Может... Василь еще не умел читать следы. Дед обещал, что научит потом.
   Не научит.
   Они лежали прямо у входа в схрон, открытого входа. Все четверо. Дед... чуть подальше Марийка и Митрий. И мама...
   Нет. Василь закрывает глаза, потому что это не по правде. Ну не по правде же!
   Они ведь должны были уехать...
 
   - Василь... - Ион топтался за спиной, будто собирался что-то попросить. - Наши завтра уезжают. Вот-вот начнется.
   - Знаю я.
   - Мы последние, мы да Епуре. Ты один останешься.
   - Проживу, - Василь не обернулся.
   Говорить с Ионом было тяжело. Тот был другом и хорошим, но после похорон Василек видел всех, как будто сквозь туман. Кто-то приходил к нему в землянку, кто-то помогал обмыть и обрядить родных, кто-то что-то спрашивал. Но все будто не по-настоящему. Он замечал, что поселок пустеет, уцелевшие односельчане куда-то перебирались вместе с небогатым скарбом. Но это тоже было будто не по-настоящему. Только на огороде, убирая остатки урожая, он чувствовал, что туман словно тает потихоньку, и все становится как раньше. Вчера, когда попалась ящерка, он даже по привычке потянулся за торбой - порадовать молодших... а потом вспомнил. И стало совсем по-настоящему. Только больно так, что не опишешь.
   - Да как проживешь? Бендеры уже ждут осады, говорят, армия вовсе близко, день-два пути. А мы тут рядышком. Ты сам знаешь, что будет. Татэл спуне... - Ион спохватился и снова перешел на русский, - отец говорит, что ты можешь ехать с нами. Мы у родичей будем, место найдется.
   - Не поеду.
   - Василе...- голос у Иона был расстроенный, - Опасно же! Если ты останешься...
   - Не поеду.
   - Война же...
   - Здесь всегда война.
 
   Василь не мог объяснить, почему ему нужно остаться. Он же хотел... все хотели. А теперь нет. Это не только из-за отца. И не только из-за родных могил, которые нельзя так бросать.
   Это просто его земля. Их земля, они здесь выросли. Строились, расчищали поля, две зимы плели из хвороста маленькую церковь. Жили дружно, на празднике урожая ели галушки, русские пироги и молдавскую мамалыгу, плясали гопак и хору, пели песни на четырех языках. Вместе прятались от набегов, делились зерном с теми, у кого сгорели посевы. Хоронили своих, тут на околице уже есть небольшой погост. И теперь уехать... так просто нельзя.
 
   Два года спустя.
 
   Август 1789 года выдался теплым, но нежарким. Солнце не жгло, по небу плыли ленивые белые облака, посылая на землю прохладную тень. Хорошая погода. Сейчас бы фасоль убирать. Дергать пересохшие, шелестящие кустики, потом лущить и ссыпать в глиняную миску прохладные гладкие фасолины. А потом мастерить бусы для...
   Василь быстро перевернулся на спину, сорвал первую попавшуюся травинку и стиснул зубами, глуша непокорную память. Во прошлом месяце уже два года минуло, а по-прежнему, как что вспомнится, так будто кто сердце в ладонях жмет. И молитва не всегда спасает.
 
   Неисповедимы судьбы Твои, Господи! Неизследимы пути Твои! Даяй дыхание всякой твари и вся от не сущих в бытие приведый, Ты овому посылаеши Ангела смерти в День, егоже не весть, и в час, егоже не чает...
 
   Этой молитве - об умерших внезапно - его научил отец Феодосий, армейский священник. Еще тогда, почти два года назад, поздней холодной осенью, когда солдаты Южной армии отправились проверять, что за дымок середь поля, и наткнулись на брошенную деревеньку из землянок и полуодичавшего мальчишку. Он тогда и разговаривать почти разучился. Отец так и не вернулся - Бог весть, что с ним сталось - и говорить было попросту не с кем.
   Да и с ними он сначала не говорил. Завидел зеленые мундиры, и в глазах темно стало. Русские. Армия. Защита. Если б они были тут три месяца назад, если б только!..
   Его затрясло, будто в ознобе.
   Если бы только... Если б горло не сдавило, он бы накричал на них, упрекнул... наверное. Но он мог только молча смотреть.
   Солдаты пожалели мальчишку: сначала угостили настоящим русским хлебом - черным, с кислинкой, потом стали расспрашивать. Вызнав, что у парнишки нет на свете ни единой родной души, забрали и сдали с рук на руки отцу Феодосию. Тот научил его молитвам, обучил писать и читать, но одному научить не смог - кротости, смирению. Не было у него в сердце смирения перед судьбой.
   То, что случилось с его родными, несправедливо. Несправедливо, и все. И не поедет он ни в какой приют для сирот. И в церковное училище не поедет. Подрастет и пойдет в рекруты.
   Нет, отче, я хочу стать солдатом не из мести.
   Я просто хочу мира. И все.
   А потом оказалось, что для службы в войске русском вовсе не надо расти. Началось с того, что он подслушал разговор на том базарчике, куда вечно привозили свои товары окрестные крестьяне. Просто несколько слов на турецком, от которых он остановился как вкопанный.
   - А на сколько человек должно хватить твоей отравы?
   - Много хватит, много, - отвечает второй голос, тихий, опасливый, - Только размешай хорошо.
   - А деньги?
   - Будут деньги, будут, тихо! Но помни: другие будут травить колодцы. Твоя задача - офицеры.
   Отравы. Василь стискивает зубы. Отрава. Колодцы. Офицеры... Ну уж нет!
   Он замирает, у плетня, стараясь не пропустить ни слова. Слушает. Запоминает. Когда они расходятся, провожает одного из них до палатки - тот и не замечает тощего паренька - запоминает место и потом рассказывает отцу Феодосию.
   И скоро у Василька появляется настоящая служба. Он невысокий и худой, а потому неприметный, знает четыре языка, памятлив на лица и речи. Он умеет отбирать важное... наверно. Поэтому он все чаще ускользает от книг и перьев и все чаще попадается у толмачей, у телег приезжающих крестьян, у купеческих шатров. Слушает...
   И, хорошо, видно слушал, потому что скоро отец Феодосий привел его к Ивану Игнатьичу - немолодому офицеру с очень цепким взглядом.
   - Это и есть Василек? Что ж, мал золотник, да дорог. В разведку пойти хочешь?
 
   И вот теперь - разведка. Здесь, на заросшем терновником холме они ждут корпус Гассана-паши. Если все так, как болтали вчера в мейхане турецкие солдаты, то отряд Гассана-паши должен двинуться не с остальной армией. Он идет куда-то еще... А вот зачем?
   Ух. Василь торопливо выдернул изо рта стебелек и закашлялся, нашаривая флягу с водой. Прополоскал рот и слабо улыбнулся. Надо же...
   Травинка оказалась полынью, и горечь наконец пересилила ту, в сердце.
 
   Молим Тя, приими их под Твое благоутробие и воскреси их в жизнь вечную, святую и блаженную. Аминь.
 
   - Василь, гляди-ка! Никак пыль над дорогой? - дед Серьга, на этой разведке игравший дедушку самого Василя, потянулся за клюкой. - Ну что, внучек? Поглядим, что там? И голубку не забудь.
   - Да не забуду...
 
   Василь бессильно опустился на песок. Сил никаких уже. Совсем. Он гонит двое суток, и лошаденка плоха стала, и ноги будто и не свои. Никогда так долго не ездил.
   Но делать нечего. Вставай, Василь... надо ехать... предупредить надо...
   Корпус Гассана-паши действительно не пошел со стотысячной армией Юсуфа-паши. Он двинулся восточнее Прута, к Сальче. Отвлечь внимание, пока главные силы будут подбираться к союзникам-австриякам. Если войско Суворова не успеет, то тем придется плохо.
   Надо спешить. Депеши через голубей ненадежны, их часто сбивают. Он должен успеть...
   Василь с трудом поднялся на ноги и согнулся, пережидая, пока перестанет кружится голова.
   Разъезд бы встретить. Или фуражную команду. Хоть кого. Передать...
   Надо спешить.
 
   К вечеру стало совсем худо. Усталая лошаденка брела шагом, да и то спотыкаясь, руки и ноги были как деревянные, и болела голова. Где-то у края рощи, когда кобыла упала, он ушиб голову. Даже не приметил, обо что, даром что искры из глаз посыпались.
   Деду Серьге надо было ехать. Он бы справился быстрее. Или...
   - Стой, кто там? - послышался оклик из темени. Целую секунду Василь смотрел в темноту, не веря... Кобыла устало брела вперед.
   - Стой, говорю! - уже сурово повторил голос, и мальчишка почувствовал, как перехватывает горло. Говорили по-русски. Он успел!
 
   В лагере пахнет дымом - не пороховым, а обычным, от печек. Полковые команды хлебопеков уже задвигали в печи железные листы с тестом. Значит, вот-вот светать будет. Полночи ехали...
   Сил уже нет никаких, и Василь не спрыгивает, а просто сползает с чужой лошади. Утоптанная земля под ногами пробует пуститься в пляс, палатка Ивана Игнатьича видится будто сквозь дым. Не упасть бы.
   - Тут побудь, - хмурится офицер из разъезда. - Войдешь, ежели позовут.
   Он тоже не верит, что турки двинулись не на Молдавию, не на Бендеры, а на австрияков и Суворова. Что Гассан-паша только приманка. Трудно сразу поверить. Не долетела, видать, голубка...
   Он скрывается за пологом, и паренек пользуется мигом передышки - садится на землю. Или падает - как посмотреть. Хоть минутку посидеть бы. Спокойно посидеть. Глаза прикрыть. К запахам дыма потихоньку примешивается дух печеного хлеба, потом варева мясного - где-то поспевает кулеш.
   - Василек? - полог откидывается. - Заходи.
 
   - Да верны ли донесения?
   Василь затаивает дыхание. Иван Игнатьич разговаривает со светлейшим. В высокий белый шатер мимо него прошло много офицеров, но все они сейчас молчат. Говорят лишь светлейший... и Иван Игнатьич. Поверят ли?.. Не ошиблись ли они?
   - Принес верный человек, ваше сиятельство.
   - Что ж. Шлите депеши Репнину на нем Гассан-паша и Измаил... и Суворову. Идти ему на соединение с принцем Кобургским и неприятеля разбить. Мы же к Бендерам двинемся.
   Бендеры? Совсем близко от его родных краев! Василь на какое-то время даже про совет забывает. И про часовых, которые с него глаз не спускают. Неужто он сможет побывать в родных местах? Поклониться матушке...
   Что говорят в совете, он уже не слышит. Только последние слова:
   - А верного человека награди... коли все правда.
 
   Украинцы зовут этот месяц вересень. Месяц обмолота хлеба
   В это время приходит весть, что армия Юсуфа-паши встречена у Рымника и разбита графом Суворовым. Василь ходит по пятам за молодым офицером, привезшим весть о победе, слушает, как тот снова и снова рассказывает о сражении. И впрямь похоже на обмолот.
   Разбит и корпус Гассана-паши. Армия графа Репнина еще в конце августа остановила его у реки Сальча и теперь гонит на Измаил.
   Приходят вести о взятии Хаджибея, Аккермана, Измаила...
   Скоро все закончится.
 
 
   От Землюшки за два года почти ничего не осталось. Поля заросли, крыши покоробились и кое-где провалились. Человечье жилье без хозяев быстро дичает. Даже холмики на погосте осели, сгладились.
   Василь поправляет покосившийся крест. Словно гладит. Конец октября, но солнце светит, и сухое дерево совсем не холодное.
   - Здравствуйте...
   Он замолк. Показалось - слова царапают горло. Мама...
   - Простите, что долго не приходил. Вот... мне уже четырнадцать. Я в русском войске, в толмачах. Перевожу, когда надо.
   Он и правда сейчас не в разведке, а переводит. Разговоры, документы. Ездит с разъездами, на всякий случай, буде кто попадет, так поспрошать.
   - Работа не тяжелая. Бендеры сейчас в осаде. Светлейший велел растянуть армии на десять верст вокруг, чтобы турки думали, что нас больше. Они перепугались, переговоров запросили. Ходят с подарками. Помнишь, деда, тот приступ, где ты сам был? Они вот тоже не забыли...
   Солдаты вечерами у костра посмеиваются: струсили турки, "аману" просят. А с чего? У них триста пушек, пороху довольно, стены крепкие, провианту довольно. Но они боятся. Офицер было послушал, так объяснил: все дело в том, за что воюешь. Русские пришли защищать православных братьев. А турецкие ага да татарские мурзы здесь сколь лет только грабили.
   - Говорят, после победы тут где-то военную крепость построят. Я туда служить попрошусь. Чтобы рядом. Я.. я так скучаю...
   Резкий свист!
   Василь вскочил. Что?
   - Толмач, эй! Василь, ты где?
   - Здесь!
   Из кустов выломился конник. Иван. В поводу лошадь Василька.
   - Живо сюда! Татары...
   - Кто?
   - Татары! Больше тысячи. Идут к городу.
   Татары. Вот как. Василь взлетел в седло, не чуя упряжи. И сразу послал коня в галоп, едва успев кинуть прощальный взгляд на погост.
 
   Их не тысяча, больше. Цветная река накатывает, будто горный сель, о котором рассказывал у костра грузин Левани. Но сель грохочет, а эти..
   - И-и-и-я!
   - А-а-а-а-а!
   Василь стиснул зубы - вой и визг были нестерпимы. Не оглядываться! Не оглядываться... гляди вперед и под ноги, ведь если конь оступится...
   - И-и-и!
   Показалось или голоса звучат ближе? Кони устали... Краем глаза Василь видит, старший оглядывается через плечо.
   - Всем вправо, ребята! К роще!
   Копыта дружно бьют о землю, разъезд поворачивает... пожелтевшая трава под ногами сливается в одну дорогу... и тут же гулко ухают пушки. Артиллерия? Тут? Откуда?
   Приученный к выстрелам, конь не шарахается, но дрожит и "пляшет". За спиной слышатся разрывы и визг становится другим, уже испуганным. Разъезд останавливается на краю рощи, кони и люди тяжко дышат, еще не веря, что на этот раз все, позади...
   - Артиллерия... тут... вчера... предупредили... - выдыхает старший. - И... егерский корпус...
   - Какой корпус?
   - Кутузова... вот тот...
 
   А на поле уже темно от конников. Русская конница словно выливается из-за недальних холмов, и широкой темной лентой движется вперед, тесня татар к реке, отрезая путь назад.
   - А что, ребята, может, махнем саблей? - вдруг спрашивает старший.
   Разъезд оживляется:
   - Знамо дело!
   - Разомнемся, робя!
   - Толмач, ты тут останься, а то мало ли...
   Вот еще!
 
   Сель разбился на отдельные речки и водовороты, они кружили, то затягивая в себя русских солдат, то рассыпаясь. Столкнувшись с сильным противником, татары потеряли свой задор. Они старались найти слабое место, прорваться и уйти. А им не давали.
   Сшибались лошади. Звенели, скрещиваясь, сабли. Воздух стал каким-то густым, и из него выплывали то перекошенное страхом и ненавистью скуластое лицо, то чужой клинок.
   Василь старался держаться рядом со своими, управляться с саблей так ловко, как они, у мальчишки не было умения. Да и силы нужной не было. Он только и мог, что отбивать случайные удары и держаться на лошади... А стреляющая, вопящая толпа кружила и напирала, стараясь вырваться из нечаянного капкана.
   Короткий свист. Что-то с силой дергает из седла. Аркан?! Земля бьет в лицо, по глазам хлещет трава, потом - темнота.
   - ..силь! - рвется в уши знакомый голос. - Толмач, глаза открой. Целый?
   - Ага... - выдыхает мальчишка. - Ага...
   - Вставай. Осторожно...
   Ох! Больно как... Разрубленная петля аркана валяется рядом. Это первое, что видит Василь, поднимаясь на ноги. Потом - лицо Ивана. Солдат протягивает ему флягу:
   - Попей. Голова как, не болит?
   - Нет...
   А потом Василь видит их.
   Теперь они совсем не выглядят грозными - без оружия и арканов, без коней. Просто невысокие смуглые люди в долгополых кафтанах и отороченных мехом шапках. Пленные...
   Василь молча смотрит на тех, кого с детских лет привыкли бояться все здешние. Знать бы, кто-то из них был здесь два года назад?
   Не узнаешь.
   Что ж, эти уже никого не убьют.
   И Василь с легким сердцем выслушивает нагоняй от старшего за самовольство...
 
 
   Ноябрь прошелся по земле первым морозцем, вычернил листья, высеребрил траву. Ближе к полудню, когда солнце набрало силы, иней растаял, но лежать на земле все равно было холодно. Турецкий ага, наверное, замерз сразу, как лег перед светлейшим, прося пощады городу и своему войску.
   Но ни Василь, ни солдаты, плотно окружавшие шатер Потемкина-Таврического на Борисовском холме, мужчине в чалме и цветном халате не сочувствовали. И уж конечно, не было сочувствия на лице светлейшего. Фельдмаршал Потемкин-Таврический стоял под балдахином, холодно озирал турецкое посольство и молчал. Молчали и офицеры.
   Турки изрядно потянули время, торгуясь с фельдмаршалом об условиях сдачи. Сначала надеялись на татар, потом на стены и пушки. Лишь на днях, когда в предместья вошли русские войска и сделали вид, что готовятся к штурму, осажденные прислали парламентера с просьбой принять капитуляцию.
   И уж тут-то командующий не пощадил неприятельской гордости.
   Стенки шатра с двуглавым орлом были подняты, офицеры собраны на Борисовском холме. И, привлеченные мгновенно разнесшимся слухом, к шатру стали стекаться солдаты.
   Турецкое посольство ехало точно сквозь строй. Солдаты шушукались:
   - Глянь, толмач, как этот нос дерет. Будто не сдаваться едет, а на чай приглашен!
   - Будет ему чай.
   - Табак ему будет!
   - Ишь зыркают...
   - Толмач, ты чего молчишь-то?
   Василь не ответил. Он во все глаза смотрел, как турок в большой чалме слезает с лошади, как ловко, привычно опускается на землю и расстилается у подножия холма, будто перед своим султаном. Сердце колотилось, будто стараясь выглянуть и самому посмотреть: неужто сейчас... вот именно сейчас!.. капитуляцию подпишут? Неужели именно сейчас, с этого дня, настанет мир?
   Мир...
   Кто-то выскользнул из невеликой группы золоченых халатов, склонился в поклоне и, не разгибаясь, стал подниматься по холму. В его руках что-то блестело. Офицеры зашевелились, подались вперед, и командующий остановил их движением руки.
   - Спокойно.
   - Это ключи от города, сиятельный, - глухо проронил турецкий паша, не поднимая головы. - Прими их и пощади город!
   Тихо-тихо стало у холма. Даже слышно, как разочарованно каркнула где-то ворона, уже понимая, что сегодня не будет ей поживы. Затихли солдаты, застыли, не шевелясь, офицеры, замерли турки.
   - Да будет так.
   Холм взорвался криками. Полетели в воздух шапки, и солдатские, и местных поселенцев. Гулко ухнула пушка, за ней другая.
   И Василь по прозвищу Толмач вытер слезы. Мужчины не плачут, но ведь ему всего четырнадцать...
   И для него война, его личная война, кончилась сейчас.
 
   Василь не знает, что с этого дня для поднестровских земель начнется, наверное, самый долгий период мира в истории...
   Он не ведает, что вскоре встанет на Днестре новая военная крепость, близ которой начнут селиться люди, и новый город этот назовут Тирасполем. А за ним появятся Григориополь, Парканы, Терновка...
   Он не может знать, что императрица Екатерина вот-вот подпишет указ о привлечении на обширные свободные земли переселенцев и оказании им государственной поддержки. И скоро по берегам Днестра вырастут новые селения. Украинцы, русские, молдаване, немцы, евреи, армяне, греки будут жить здесь бок о бок, строить города и села, распахивать земли, стосковавшиеся по умелым рукам земледельцев... Склоны холмов покроются виноградниками, на полях будет зреть пшеница, фасоль, кукуруза, и осенью торговцы из разных краев будут приезжать сюда на знаменитые ярмарки за дарами прекрасных садов - изумительно вкусными яблоками и грушами. По Днестру поплывут корабли, железные дороги пролягут между городами, и молодежь будет отправляться в иные земли не под плетью захватчиков, не в полон, а в училища и университеты получать образование.
   Впереди были годы мира.
   Впереди была жизнь.