Ну дык кончено нет. И того "нерва" тут не будет. Тут другой.

ТОМ ПЕРВЫЙ. ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
УМАНСКАЯ ЯМА

«Если тебе не снятся кошмары: ты убит»
Из письма неизвестного немецкого солдата

Пролог
13 ноября 1954 года. СССР. Владимир. Центральная тюрьма.
Дни были похожи как куриные яйца. Ничего не менялось в этом островке стабильности. Где-то там что-то происходит. Люди женятся, рождаются, умирают. В промежутках делают открытия, пишут книги, ездят на Олимпиады, воюют.
И только здесь, в одиночной камере, время замерло. Оно стало таким густым и упругим, что его можно было резать. Было бы чем. Из всех острых предметов лишь ложка. Впрочем, человек, сидевший в камере, не стал бы резать время. Он ждал, как умеет ждать военный начала атаки. Он спокоен, хотя душа трепещет. А, может быть, у него уже нет души?
Человек иногда сомневался, что он жив. Лишь еженедельные встречи с вежливыми офицерами МГБ убеждали его в реальности существования. Пожалуй, даже он сошел бы с ума, если бы не эти симпатичные майоры и капитаны. Благодаря им он еще жив.
Они дали ему единственный шанс остаться самим собой. Писать. Писать, возвращаясь в триумфальный тридцать девятый, победный сороковой, ревущий сорок первый, ледяной сорок второй, кровавый сорок третий, отчаянный сорок четвертый, горький сорок пятый.
Он путешествовал во времени. Его машиной была стопка белоснежной бумаги и карандаш. А пишущую машинку ему не дали.  Он старался писать честно, как только это было возможно. Нет, не потому, что надеялся скостить срок. Хотя, честно говоря, и это тоже. Честность памяти позволяла ему сохранить целостность личности. К большевикам он уже не испытывал ненависти. Все это осталось в прошлом.
Он просто пытался понять: почему Германия проиграла? Виноват ли в этом фюрер? Или они, генералы вермахта? Или это были объективные причины? Что было бы, если бы Гот и Гудериан прорвались бы к Москве в сентябре сорок первого? Что было бы, если бы основной удар нанесла группа армий «Север»? Что было бы, если бы Манштейна перекинули из Крыма на Кавказ? Что было бы, если бы вообще этой кампании не было?
Думать, думать, думать. Это единственное, что оставалось человеку в одиночной камере. Как только мозг перестает думать, анализировать он тут же начинает деградировать. Человек становится свиньей, если перестает читать.
Заключенный вздохнул, отложил карандаш. Встал, разминая затекшую спину. Что-то сегодня сердце колотится. Словно пытается выбраться из реберной клетки. Нет, никаких иллюзий он не испытывал. Ему уже семьдесят три года. Сидеть осталось восемнадцать. А в его роду долгожителей не было. И даже если он выйдет на свободу, ему уже будет девяносто один. Какой же это год будет? Тысяча девятьсот семьдесят первый? Но его еще ждут тринадцать лет каторги в Югославии.  Нет, он не вернется домой. Так не бывает. Поэтому так колотится сердце?
Он подошел к стенке с маленьким, под самым потолком, зарешеченным окном. В нем был кусочек неба. Небо… Как же не хватает человеку неба… Такое привычное, такое незамечаемое в обычной жизни. И прогулочные полчаса не могут утолить жажду неба.
Сердце, сердце! Что ты так бьешься? И темнеет в глазах. Боже, как не хватает воздуха.
Человек вдруг пошатнулся, опершись старческой рукой на цементную стену. Набухшие синие жилки нервно пульсировали под бледной, сморщенной кожей.
Человек с удивлением посмотрел на них, видя перед собой бесчисленные карты сотен боев. Вот здесь, на костяном холме, где сходятся увалы сухожилий надо поставить батарею штурмовых орудий…
Человек хрипло вздохнул и мешком упал на пол камеры. Буквально через мгновение заскрежетали замки, забренчали ключи, внутрь ворвались солдаты охраны, начали делать массаж грудной клетки, искусственное дыхание…
Поздно.
Через сутки тюремный врач, осторожно макнув ручку в чернильницу-непроливайку, подпишет акт судебно-медицинской экспертизы.
«Заключенный Пауль Людвиг Эвальд фон Клейст скончался в результате недостаточности митрального клапана».
Место захоронения бывшего генерал-фельдмаршала осталось неизвестным.  Мемуаров, по официальной версии, он не оставил.

7 июля 1941 года. Окрестности Старо-Константинова. Панцершютце Макс Штайнер.

Дождь шел которые сутки. Словно видя очередные человеческие непотребства, верно вспомнил Бог праотца Ноя…
- Клауус! Клаууус! – Штайнер бежал, спотыкаясь. Из-под ног его летели брызги грязи.
Перемазанный маслом Мюллер высунулся из моторного отделения:
- Что ты опять натворил, юноша?
- Клаус, там началось!
- Что началось? – не понял механик-водитель.
- Соревнования же! Утром же говорили, что батальонные соревнования будут по танковому пердежу!
- О! Чегой-то совсем из башки вылетело. Командир, ты пойдешь?
- Не хочу, - откликнулся командир экипажа. – Охота мне мокнуть? Да и чего я там не видел?
Командир был новый. Мюллера и Штайнера перевели в другой взвод. Хотя… Хотя, пожалуй, все экипажи были основательно перетасованы. У одних русский снайпер снял командира, у других прямым попаданием был убит водитель, у третьих сгорел радист, у четвертых потерял руки заряжающий, у пятых исчез в разрыве наводчик. Потери были огромны.
А вот танк был старый. Та самая «четверка», которую экипаж Брандта потерял целую вечность назад. И командира потерял, да. Переведенные в резерв Мюллер и Штайнер тряслись в «Рено», когда за одним из поворотов наткнулись на очередную колонну разбитой русской техники. И каково же было удивление, когда среди перевернутых и опрокинутых советских бронемашин, обнаружилась пропажа. Причем, абсолютно целая. Нет, русские, конечно, выгребли все припасы: например, исчез прибереженный Зингером исчез. Конечно! Ведь русские те еще пьяницы. Говорят, они завтракают водкой, а ужинают спиртом. Но ни прицелы, ни даже пулемет они не сняли. Экипаж немедленно сформировали из безлошадных танкистов. Узнав историю машины, острословы немедленно и заслуженно обозвали панцера «Блудным сыном». Экипаж согласился с этим и Штайнер весь вечер любовно выписал белой краской на задней стороне башни новое имя «Четверки».
Единственный, кто не обрадовался нежданной находке, так это Зингер. Мюллер и Макс навестили его в дивизионном госпитале, когда выдалось время. Спасибо дождям, кстати. Дороги развезло и дивизия встала, пропустив вперед парней из одиннадцатой танковой генерала Крювеля. Те тоже застряли, но на переход впереди.
Зингер вообще был самым несчастным на свете. Мало того, что обгорела спина и задница и лежать можно было только на спине. Огонь еще и яйца ему опалил.
- Нет, ты представляешь? Меня на перевязки возят, значит. Лежу я, а меня по яйцам мужик кисточкой водит!
- Тампоном, поди? – усмехнулся Мюллер.
- Да какая разница! Мужик! Вот что главное! – выпучил глаза Зингер. – Мужик меня за яйца хватает! А все почему?
- Почему?
- Врач, скотина, решил, что лечения мне достаточно в дивизионном госпитале. А здесь из девок только украинские старухи в санитарках. Ужас!
- Ужас, - согласился Мюллер. - А почему в Рейх не отправили?
- Недостаточная площадь ожогов. Надо было еще и член опалить. Но, тогда, зачем мне Германия, если у меня член не работает?
- Сейчас-то работает? – спросил Штайнер.
- С трудом. Все опухло, цум тойфель. Ссать только через катетер могу. Во, смотри, краник поставили, открываешь его и оно само бежит. Сейчас покажу…
- Нет! – в один голос взревели Мюллер и Макс.
- Да? – удивился Зингер. – А мне понравилось. Удобная штука. Лежишь, а оно само бежит. Значит, кальвадос исчез?
- Русские выпили.
- Свиньи! – поднял палец к потолку радист.
- Несомненно! – согласились товарищи.
Лежащий рядом артиллерист с полностью забинтованным лицом что-то простонал. Сквозь бинты проступали желтые пятна.
- Свезло мне, - шепнул Зингер. – Мне только задницу выжгло. А ему лицо.
- Мы пойдем, Ральф, - грузно поднялся Мюллер. За ним вскочил и Штайнер. – Говорят, завтра снова идем вперед. Ты. Давай, лечись. Мы будем ждать.
Уже на пороге палаты Зингер их окликнул:
- Кёллер – всё?
- Не, Ральф, он там это… На хозяйстве он, - торопливо сказал Штайнер, не смотря радисту в глаза.
- Кёллер – всё, - вздохнул Зингер и упал лицом на подушку.
Они тихо прикрыли дверь.
Дивизия не тронулась на следующий день. И еще через день не двинулась и еще. Дивизия сначала карабкалась через грязь, потом встала. Гусеницы танков и колеса грузовиков вязли в жирном черноземе. Пришлось ждать окончания дождей. И кто знал, чем закончится эта задержка? Впереди бои вели только пехотинцы.
- Шенинг, а ты пойдешь?
Новый молчаливый наводчик покачал головой. Он  все еще возился с прицелами. Ему было некогда. Из всего экипажа с Мюллером и Штайнером пошел только стрелок-радист Руди Демме. Тощий и вертлявый рейнландец был ровесником Макса.
В соревнованиях по танковому пердежу участвовали исключительно механики-водители. Это была их привилегия. Более того, их почетная обязанность. В мирных условиях соревнования проводили раз в месяц. А раз в полгода проходил дивизионный чемпионат. Победитель получал официальное звание: «Главный пердун-водитель» и поощрительный приз от офицеров: бутылку шампанского.
Ныне бутылку заменила фляжка с русской водкой.
Болельщики расселись большим кругом. Каждый взвод заготовил свои флаги. Ну как флаги… Кто грязными трусами махал, кто березовыми ветками. В центре круга стояли табуреты: для соревнования пришлось разорить ближайшее село. Да ничего, новых наколотят.
- Мюллер! А ты нормально пожрал? – вдруг забеспокоился Штайнер.
- Будь спокоен, юноша, - усмехнулся водитель сквозь пробивающиеся усы. После ожога он перестал бриться. Больно… - Горох и сало. Вот наша победа.
- Внимание! – крикнул обер-лейтенант и трижды дунул в свисток. – Спортсменам занять места!
Мюллер сел на крайний слева табурет. И подмигнул Мюллеру.
- Забавно тут, - хмыкнул Демме. – Он справится?
- Да, - твердо ответил Макс. – Мюллер настоящий победитель.
- Позиция! – рявкнул обер-лейтенант. – Тишина!
Солдаты затихли.
Водители вытянули ноги вперед. Причем так, чтобы ступня полностью опускалась на землю.
- Первый… Старт!
Первым был Мюллер. Он сделал вид, что нажимает педаль. Коснулся земли подошвой сапога. Издал короткий пук. И двинул правой рукой, сымитировав переход с нейтралки на первую передачу.
- Второй!
Его движения повторил коренастый мехвод из второго взвода.
- Третий..! Четвертый..!
С первой передачей справились все.
Каждый пук солдаты-болельщики встречали одобрительными возгласами.
На второй передаче спортсмены начали сходить с дистанции. Газа не хватало некоторым. Под свист и недовольное улюлюканье они пристыженно покидали арену матча. До шестой передачи допердели лишь трое. Мюллер и два водителя из третьей роты.
- Так нечестно! – заорал кто-то из толпы солдат. – Третью роту сегодня тушеной капустой кормили!
- На войне побеждает тот, у кого снабжение лучше, - меланхолично ответил обер-лейтенант. – Внимание! Финал!
Финал, собственно говоря, повторял и предварительный этап. Только сейчас передачи выпукивать необходимо все подряд. От первой до шестой. После этого ход переходил к сопернику. Побеждал тот, кто больше передач выпердит.
Первый из финалистов сошел с дистанции уже на третьей передаче. Как он ни тужился, но даже тихого шептуна пустить не смог. А может и пустил, да шептуны не считаются. Пук должен быть громкий.
Второй финалист - угрюмый здоровяк – легко выдал три передачи. Четвертая пошла с трудом, как бы затухая. Пятую он тормозил как мог, потом поднатужился так, что лицо покраснело…
- Давай! Давай! Давай! – начала скандировать третья рота, хлопая в ладоши и стуча касками. 
Судья соревнований даже наклонился к пыхтящему водителю, прислушиваясь…
И кивнул.
- Есть! – взревели солдаты. Пятая передача на втором круге – это мощная претензия на победу.
На шестую здоровяка не хватило. Но его, тем не менее, проводили аплодисментами.
Настала очередь Мюллера.
Тот вышел в круг. Рукавом протер табурет. И, как бы сам себе, но громко сказал:
- Кто-то обосрался от натуги…
Его незамысловатую шутку встретили хохотом.
- Ну, папаша, ну дает, - восхищенно сказал Демме.  – Он всегда такой?
- Папаша? Хм… Пожалуй, да, - ухмыльнулся Штайнер.
Поляна замерла.
И первую же передачу Мюллер едва не запорол. Пук был такой жалкий, что сразу все стало ясно: не конкурент.
После еле выдавленной второй зрители засвистели:
- Да это чириканье воробьиное, а не пердеж! Долой! Вон с поля! На мыло!
Мюллер встал, сняв пилотку, поклонился…
- Что, все что ли? – разочарованно сказал Демме.
- Позор! – заорали танкисты.
Мюллер усмехнулся, сел на табурет, вытянул ноги… И выдал четыре могучих залпа, сравнимых с выстрелами гаубиц, за пару секунд. После чего повернулся к зрителям лицом, нагнулся и рявкнул, перекрывая восторженные крики:
- А теперь задняя!
Треск был такой, что Максу показалось: у Мюллера штаны порвались.
Фляжка досталась экипажу Штайнера. Мюллера же в расположение первая рота принесла на руках.
Уже после того, как фляжка была распита по кругу, Демме спросил:
- Слушай, папаша, а как у тебя так получилось? Вот это же невозможно?
- Папаша… - ухмыльнулся мехвод. – Сынок, этому меня еще до войны научили. Рассказать? Знаешь, какой круг разворота у нашего «Блудного сына» на первой передаче?
- Нет… Я ж другому обучен…
- Пять метров и девяносто два сантиметра. На второй – тринадцать метров ровно. На третьей – двадцать один и тридцать. Четвертая – тридцать пять с половиной метров. Пятая – без десяти сантиметров шестьдесят. Самая большая – семьдесят два и еще двадцать.
- Метров?
- Сантиметров. Так вот. Обервахмистр нас гонял подобным образом. На поле круги разворота нарисовали мелом. Пробегаешь по нему и пердишь. Не пернул – снова бежишь. И так, пока не выполнишь норматив. 
- О как!
- А то… В нашем деле главное что? В нашем деле главное это контроль сфинктера. Ну и пожрать. Нормально пожрал – нормально посрал. Плохо пожрал… Сам понимаешь. К чести сказать, кормили нас для танкового пердежа нормально. Одними овощами и никакого мяса. А с овощей хорошо пердится. По мужицки. Однако, я спать пойду, сынки… - Мюллер встал, надвинул капюшон на голову и пошел к своей палатке. Потом вдруг остановился, оглянулся, ощерился, приподнял левую ногу и снова густо пернул, дернув правой рукой.

7 июля 1941 года. Окрестности Старо-Константинова. Шютце Вальтер Бирхофф.

Рота выстроилась квадратом с одной открытой стороной. Сапоги были начищены, пряжки надраены, форма выстирана. Еще бы: сегодня самый сладкий день для солдата. Вся война ради таких дней.
Сердце Вальтера билось как синица в клетке старого еврея-старьевщика. Будет о чем написать сегодня родителям. И Урсуле…
- Унтер-офицер Ковальски!
Командир взвода сделал три шага вперед, развернулся, выпятив грудь.
- Унтер-офицер Ковальски за спасение командира, а так же за героизм и отвагу, проявленные в боях под Дубно награждается от фюрера и Германии Железным Крестом второго класса и суточным увольнением!
Ковальски поднял брови от удивления. Куда тут в увольнение идти? В ближайшую деревню, что ли?
У Вальтера голова все еще болела, чертова лопатка проклятого русского едва не отсекла ухо. Поэтому Бирхофф не сразу расслышал свое имя. Его толкнули в спину и только тогда он вышел из строя на ватных ногах.
- Шютце Бирхофф! За спасение командира, а также за гшероизм и отвагу, проявленнуе в боях под Дубной вы награждаетесь Железным Крестом второго класса, а также внеочередным повышением в звании и суточным увольнением!
На левый бок Бирхоффа лейтенант прицепил драгоценную награду, а гауптман рявкнул над раненым ухом:
- Обершютце Бирхофф, встать в строй!
- Зиг хайль! – в ответ рявкнул Бирхофф и шагнул в строй.
Награждение проходило долго. Дождь наград. Как и дождь из воды, пролился на всех. Некоторым первый класс достался, некоторым просто значки за штурмовые атаки.
После награждения почтили память павших товарищей минутой молчания, сняв шлемы.
Когда солдат распустили, новоиспеченный обершютце пристал к унтер-офицеру:
- Ковальски! А что с увольнением делать будем? А, Ковальски?
- Бирхофф, иди в задницу. Я лично собираюсь спать, пока эти хляби небесные не закроются.
- И все?
- И все.
- Может сходим куда-нибудь?
- Куда тут сходишь? – удивился Ковальски.
- Командир! Тут деревня рядом, - подошли Гансы-пулеметчики. – Там наверняка есть добрые девки и еда.
- Хм… Логично… - почесал подбородок Ковальски. – Вам тоже выходной дали, близнецы?
- А как же! – заулыбались пулеметчики. – Мы сегодня все герои.
- Согласен. Тогда в порядок себя приводим и идем.
- В какой еще порядок? Даже ты сегодня побрился!
- Спокойно, парни. Это я по привычке. Сейчас старшего за себя оставлю и в роте доложусь. Гут?
Через полчаса, путаясь в длинных плащах, четверо солдат шли по лесной дороге в сторону ближайшей деревни. Яйца там, молоко, куры, девки опять же. Оружие, в том числе и пулемет, взяли с собой. Увольнительная увольнительной, но русские все еще бродят по лесам. Мало ли.
Разговаривать не разговаривали. Лень было говорить. Просто шли. А Вальтер сочинял в уме письмо Урсуле. Надо обязательно написать ей о своих подвигах. Как тащили лейтенанта, например, как он, Вальтер, дрался в рукопашной, как…
- Дурак!
- Что? – не понял Бирхофф.
- Не надо ей об этом писать, - стер с носа каплю Ковальски.
- Откуда ты…
- Думаешь слишком громко. На весь лес бубнишь: «Урсула, мой командир настоящий герой!» - тонким голосом передразнил Вальтера унтер-офицер.
Гансы захихикали.
- Парень, девке нужно только одно: знать, как сильно ты ее любишь. Вся твоя война ей неинтересна. Все это дерьмо вокруг не для нее. Пиши, как по ней скучаешь.
- И все?
- Как тебе снятся ее глаза. У нее какие глаза?
- Ультрамариновые, а что?
- Ё! Голубые, что ли?
- Не совсем, но…
- Пиши, что «васильки, которые я сегодня вдыхал, отражение твоих глаз».
- А холмы отражение ее титек, - хохотнул старший из Гансов.
- Цыц! Пошляк… Такое можно писать лишь жене. Она тебе жена, Вальтер?
- Нет еще…
- Тогда пиши про васильки.
- Но васильки не ультрамариновые!
- Какая разница? Пиши как любишь ее, как ее помнишь.
- И как дрочишь ночами на ее фотографию.
- Заткнитесь, жертвы царя Ирода! Вальтер, ты понял?
- Я понял, но…
- Хочется про свой крест написать? Поверь, ей все равно на железные кресты. Если она тебя любит… Кстати, она тебя любит?
- Я не знаю…
- Осторожнее, корень. А она знает?
- Нет…
- А какого хера ты ей не сказал об этом?
- Как то неудобно…
Ковальски вдруг остановился и развернулся к Вальтеру. Лицо его исказила странная гримаса:
- Идиёттен… Знаешь, чем отличается солдат от обычного человека?
- И?
- Идем. Мы все смертны. Смертны здесь и сейчас. И только солдат об этом знает. Обыватель закрывает глаза на это знание. Да и что ему грозит? Трамвай из-за поворота? Кирпич с крыши? А у тебя пуля над головой. Постоянно. Может быть, прямо сейчас в тебя целится русский снайпер.
Вальтер машинально пригнулся.
- И ты упустишь свой шанс, потому как завтра тебя убьют. Пусть она знает, что ты ее любишь.
- Командир, а ведь ты не прав, - неожиданно серьезно сказал первый номер расчета.
- Это еще почему? – удивился унтер-офицер.
- Я своей не сказал. Она ждала, а я не сказал. Понимаешь, ей так легче будет, если меня убьют. А меня убьют. На войне всех убивают. И как она жить после этого будет? Я ей даже не пишу.
- Значит, тебя уже убили. А я живу. Пусть и одним моментом.
- А иногда жалею. Может и надо было сказать. Хотя… Хотя она мне и так дала. Как узнала, что завтра уезжаю, так и дала. А до этого ломалась. Дура. Сколько времени потеряли… Вальтер, а ты свою уже того?
- Заткнись, - буркнул Бирхофф.
- Не дала, - резюмировал Ганс.
- Иди в задницу.
- Не посылай, куда не пустишь.
- Я сейчас тебя… - Вальтер дернулся было, перехватывая карабин как дубину, но Ковальски остановил его, дернув за плечо.
- Спокойно всем! Еще не хватало драки! По наряду вне очереди обоим!
- Беда какая, - буркнул первый номер.
- По два!
- Молчу, молчу…
И опять перестали разговаривать. Каждый думал о своем. Или о своей?
Деревня появилась неожиданно. Лес, лес и сразу – раз! – деревня. Маленькая. Одна улица восемь домов. Сразу на околице на солдат бросилась с диким гавканьем собачонка. Пулеметчик тут же пристрелил ее, не пожалев десятка патронов на очередь:
- Не люблю мелких шавок, - пожал Ганс плечами.
Жителей видно не было. Словно попрятались.
- Не нравится мне эта увольнительная, - мрачно сказал Ковальски и перехватил карабин. – Эй! Есть кто живой?
Ответом была тишина. Не совсем тишина… Из-за плетня высунулся котенок и немедленно замявкал.
- Ути, ути… Кс-кс-кс! Смотри какой окрас дымчатый! Красавец! Или красавица? – второй Ганс осторожно взял котенка и посмотрел под хвост. – Не! Красавец!
- Вальтер, глянь в окно.
Бирхофф перемахнул через покосившийся серый палисадник. Стер рукавом капли дождя со стекла. Заглянул. В доме никого.
- Зайти, командир?
- Погоди. По улице пройдемся. О! Слышали?
Коровье мычание услышали все, потому все и кивнули.
- А ну - за мной!
Четверо солдат побежали на звук. Это был третий дом от начала улочки. Единственный, у которого дверь не была подперта дрыном.
- Гансы, с улицы прикройте!
Пулеметчики немедленно устроились в кусте сирени, нацелившись своим «МГ» на дом.
Дверь выбили пинком. И сразу наткнулись на молодую женщину, испуганно глядящую на ворвавшихся солдат. Она теребила углы платочка около рта и что-то там шептала.
- Эй, мать! Ферштеен?
Женщина что-то залепетела.
- Еда есть? Самогон? Курицы? Молоко? Яйца? Хлеб, в конце концов?
- Ковальски, смотри!
Вальтер, сглотнув сухую слюну, показал стволом карабина в угол.
Из-под длинной русской шинели высовывался приклад винтовки Мосина. Ее очертания уже очень хорошо были знакомы немцам.
- Таааак.., - протянул Ковальски. – Прячем большевиков, фройляйн?
Из-за ситцевой занавески вдруг выполз малыш. Пухлые его ручки цеплялись за выскобленные добела доски пола. На стене тикали ходики. Младенчик, увидев чужих, немедленно заорал. Мать, суетясь, схватила его на руки.
- Не фройляйн, а фрау, - подытожил Ковальски. – Фрау! Где твой мужчина?
Она опять что-то забормотала по-славянски.
- Смотри, Бирхофф. У нее засосы на шее. Эй, где твой муж?
Женщина вдруг встрепенулась, посадила орущего младенца на пол и бросилась к большой печи. Сняв заслонку, она вытащила из большого отверстия большой круг еще теплого хлеба и ароматно пахнущий чугунок.
- О! Топленое молочко! – обрадовался Ковальски. – А сало? Сало есть? Шпик? Ферштеен? Нихт ферштеен… Так, фройляйн. Быстро собираешь нам продукты и мы уйдем. Но винтовочку заберем. Понятно?
Русская закивала. Поняла ли слова, не ясно. Но интонации точно поняла. И метнулась в сени.
- А жопа у нее ничего такая, - ухмыльнулся Ковальски. – Я б вдул.
- Командир…
- Да шучу я. Ты русским владеешь? А… Точно нет. Надо учить. Всем.
Тяжелые сапоги Ковальски звякнули подковками по полу.  Унтер-офицер подошел к углу над столом. На столе лежал пучок лука, на стенах висели иконы и фотографии.
- Да не ори ты! – раздраженно прикрикнул унтер-офицер на ревущего младенца. – Вот сучонок!
Ковальски замахнулся было прикладом карабина но Вальтер, сделав шаг вперед, крикнул:
- Ты что? Дас ист киндер!
А потом отдернул ногу, почувствовав под сапогом мягкое. Он сделал шаг назад и недоуменно посмотрел вниз.
Ребенок заорал еще больше. Нога немецкого солдата раздавила ему кисть.
- Я не хоте…
Договорить Вальтер не успел. Вдруг распахнулись темные одежды на противоположной стене и оттуда выскочил мужчина в нижнем белье и с ревом бросился на солдата. Он почти вцепился в горло обер-стрелку, но удар ножом в шею успокоил его.
- ААААААААА!!!! – дикий крик ударил по ушам. На пол шлепнулся шмат сала и разбилась еще одна крынка, облив белым красное.
Вальтер бросился бежать с низкого старта и, перепугавшись, боднул женщину головой в живот. Она упала в сени.
За ним уже побежал и Ковальски, машинально выстрелив в кричащую женщину. Услышав грохот и выстрелы, открыли огонь пулеметчики.
- Тихо, твою богородицу, тихо! – придя в себя, скомандовал Ковальски.
- Ну и морда у тебя командир! – хихикнул второй из Гансов. – Ты ж прямо в коровью лепешку носом плюхнулся!
- Поговори мне еще, - матюгнулся унтер-офицер. – Уходить отсюда надо.
- Э! А еда?
- Берем, что найдем и уходим.
Ранцы набили тушками куриц. Второй Ганс потащил корову на веревке. Вальтеру, как самому молодому, пришлось тащить куриные яйца в двух ведрах, которые нашли в сарае. Орущего младенчика оставили в доме. Наверняка у него какие родственники есть. Русские они размножаются как кролики. А котенка взяли с собой.
Вечером взвод пировал, отмечая награды. Правда, Ковальски поругивали: бимбера не догадался найти. Или что тут, в Украине, гонят? А корову передали в батальон. Отныне к утреннему кофе всегда будет немножко молока. Солдат много - корова пока одна. Ничего, еще будут.
Поход на Восток только начинается. Правда, же?

Отредактировано Годзилко (23-08-2012 19:26:30)

исчез прибереженный Зингером исчез
Что-то не так

Отстал от обсуждения. Мне нравится, да.