Вот думаю начать с такого пролога:

11 февраля 1948 года. Берлин. Шляйзенбанхоф. (Силезский вокзал)
Толпа стояла молча,  не двигаясь. Даже дети стояли не шелохнувшись. Бледные пятна лиц неподвижно смотрели на восток. От этого или еще от чего другого, солдаты оцепления старались не смотреть в лица немецких женщин.
Небо было под стать толпе: тяжело беременные тучи задевали шпиль чудом уцелевшей три года назад кирхи.
Время от времени заряды мокрого снега пулеметной очередью били по толпе, но она все равно не расходилась.
- Подстилки немецкие, фрицевки проклятые, - ворчал молоденький солдат, демонстративно поправляя новенький «ППШ» на груди.
Стоявший рядом старшина только усмехнулся в усы:
- Молчи уж, аника-воин.
- Эх, не успел я на войну… Как бы врезал по ним!
Старшина кашлянул в кулак, простреленное еще в сорок втором легкое давало о себе знать. Даже курить пришлось бросить. Но ничего… Выдюжил.
- По бабам, что ли, врезал бы?
- Ихние мужики моего батьку убили!
- Так с мужиками ихними и разбирайся. Чего на дитёв-то рыкаешь?
- И разберусь!
- Ну да, ну да…
Вдоль строя пробежал вспотевший от усердия лейтенант с жестяным матюгальником в левой руке. Потом резко остановился и вернулся к старшине:
- Васильев!
- Я!
- Аккуратно, Васильев. Смотри – очень аккуратно. Не дай Бог, толпа прорвется: оба под трибунал попадем. И чтобы не бить никого!
- Все нормально будет, товарищ лейтенант, - добродушно ответил старшина. – Первый раз, что ли?
- Ага, - кивнул лейтенант. – Смотри у меня…
Старшина опять усмехнулся в спину убегающего уже лейтенанта.
В это время ожил громкоговоритель вокзала:
- Achtung! Die ankommenden Kriegsgefangenen werden in der sanitären Zone für die Dreitagesquarantäne aufgestellt sein. Wir bitten Sie, sich nach den Häusern zu trennen. (Внимание! Прибывшие военнопленные будут размещены в санитарной зоне на три дня карантина. Просим вас разойтись по домам!)
Старшина вздрогнул. Он так и не научился спокойно слушать немецкую речь.
Толпа же не шевельнулась.
- Ждут, - буркнул солдат. – Мать тоже ходила каждый день на станцию.
Старшина вздохнул. Его никто не ждал. Некому было.
Толпа вдруг шевельнулась. Многоголосый стон загудел, ударяясь о разбитые войной стены вокзала. Старшина оглянулся. Так и есть – появился пыхтящий паровоз.
Стон усилился, превращаясь в вой, в крик многоголового чудовища. Толпа подалась вперед, но солдаты оцепления не дали ей прорваться к путям. Женщины завопили, закричали дети:
- Фатер, фатер!
- Цурюк, вашу мать в дивизию! Цурюк, я сказал! – старшина отпихивал автоматом настырных немецких баб, тянущих руки через плечи советских солдат к подъезжающему составу.
Бабы орали что-то нечленораздельное. Толпа давила, но продавить оцепление не могла.
Тем временем, эшелон подполз к вокзалу и остановился. К теплушкам побежали энкаведешники. Открыли дверь первого вагона. Оттуда горохом посыпались прибывшие. Большинство из них были в гражданской одежде. На некоторых – красноармейские шинели и полушубки. Лишь единицы были в чудом сохранившейся немецкой форме. Прибывшие дисциплинированно построились, но глаза их отчаянно смотрели в воющую толпу.
Когда весь состав был выстроен вдоль вагонов, строй развернули и под конвоем повели в сторону пакгуазов.
- Тише, гражданочка! Тише! – орал в матюгальник лейтенант на какую-то тетку, сующую ему в лицо бумаги. – Дритте таг карантин! Ферштейн, пля?
Толпа продолжала безумствовать. Пришлось даже дать пару очередей в воздух.
В конце концов, когда строй бывших солдат исчез из виду, толпа постепенно стала успокаиваться и даже немного рассасываться.
В это время, открыли последний вагон, на котором ярко-красно алел крест. Дюжие санитары стали выносить носилки.
Возле вагона два энкаведешных капитана начали орать друг на друга:
- На кой ты мне больных притащил? Куда я их девать буду?
- Ни хера не знаю, капитан, у меня по бумагам полторы тысячи и я их всех доставить должен и доставил!
- Не имею права их принять! Согласно приказу, все больные подлежат лечению на территории Союза!
- Да мне чихать! Я права не имел их выгрузить! Они в дороге заболели!
- А это кто такие? – под конвоем в наручниках провели троих немцев.
- Арестованы за драку в вагоне. Башку своему же проломили.
- Твою мать, этого еще мне не хватало…
Последним из вагона вытащили парня с забинтованной головой. Лицо его было землистого цвета, стоял он неуверенно, пошатываясь.
- Вальтер! Вальтер! Ваааальтер! – вдруг закричала пожилая женщина. Она сняла с головы шапочку, замахала ей:
- Вальтер! – седые волосы упали космами на плечи. – Вальтер…
Парень стоял безучастно глядя перед собой. Санитар осторожно взял его под руку и повел вдоль перрона.
- Вальтер… - крик перешел в сдавленные рыдания.
- Мамаша, да успокойся ты, - рявкнул на нее старшина. – Опосля завтра приходи, получишь своего Вальтера, чтоб его черт забрал.
К вечеру от толпы не осталось и следа. Женщины устроились на ночлег в залах вокзала. Некоторым повезло – у одного зала сохранилась крыша.
Седая женщина ушла к пакгаузам. Но там ее тоже не пропустили. Там она и сидела три дня, прислонившись к поваленному столбу возле кучи обгорелых кирпичей. Проходившие мимо солдаты качали головой и, иногда, давали ей то хлебушек, то сальца кусок.
От хлебушка она отщипывала точно воробушек. Остальное прятала в большой мешок.
Когда парень с забинтованной головой вышел через оцепление, она долго плакала на его груди. А он, так же равнодушно и бессмысленно, смотрел поверх матери на разрушенный Берлин.

Может быть: или от неестественной тишины,

Хороший отрывок, но местами - ужасно звучащий.

Это даже не повторы как таковые - восприятие текста ломается этими фразами

ц-ч-ш... слишком плотно упакованные. Попробуй прочесть вслух с выражением...

не похожи заряды мокрого снега на пулемётную очередь - ни разу не похожи... вот ледяная крупа - секущая как шрапнель, это да. Особенно, когда крупная.

два года как эмвэдешники

сомнительно-рифмованное звучание, однако.

Отпускать начали с осени 1945 года, в том числе и немцев.