Игорь К.
Само действие - 518, пленение ГГ 508 в плену он пробыл десять лет, соответственно его воспоминания о жизни в Гондолине это до 508, кроме того ряд воспоминаний о плене.

Действие пятое.  О том, как хорошо быть мертвым.

Вверх-вниз, вверх-вниз. Наверное, это волны закатного океана ласкают феа, вверх-вниз, вверх-вниз, и с каждой волной все ближе и ближе чертоги Мандоса. Лучи солнца нежно гладят кожу лица, рисуют лепестки мэллорна на веках, им совсем не противно: та роа, искореженная Врагом и пламенем, отброшена, как рваный плащ. Никакой сырости, воздух свежий и хрустящий, только пахнет почему-то не морской солью, а сосновыми иголками и снегом.
Снег. Холодно. Настоящий мороз, не мерзкий холодок шахт, а морозец ясного весеннего утра в горах. Лишь почти по-летнему яркие лучи солнца намекают, что в остальном мире, не вздернутом на ржавые пики стальных  гор, наступила весна. И почему так болят руки и ноги, как будто на них снова защелкнулись тесные кандалы черной стали? Откуда вообще у феа руки и ноги? Открыть глаза: свет, много света, это чувствуется даже сквозь веки, но открыть их не получается, кажется, к каждой из них привязан ствол вековой сосны, залитый собственной смолой, крепко прилипший к породившему его серому камню неприступных скал.
- Думп мааткуу!
В такой прекрасный, почти не чем не омраченный сон, ворвалось скрипение орочьей речи. Очередная волна, казалось, забросила меня к самому небу, кандалы исчезли. Я лечу! С каждым мигом воздух вокруг становился все плотнее, казалось, сейчас я просто улягусь на нем, как на лучшей из перин, но с каждым мигом меня в эту перину и вжимало все сильнее. Воздух забивался в рот, выворачивал ноздри и губы, рвал веки.  Глаза, наконец, распахнулись. В них ворвалось сияние снега, голубизна неба, сумрачность гранита, которая вобрала в себя все цвета камня - надо лишь присмотреться. Весь мир. Но всего на мгновенье. И снова тьма.
Боль. Она пронизывает всё. Тело, кажется, стало кувшином, наполненным болью. Но боль имеет не меньше оттенков, чем тьма, я знаю, меня долго и хорошо учили, лучшие мастера. Вот и сейчас каплей расплавленного металла она стекается к левой, несчастной ноге. Остальное тело наполнено лишь её туманом, тошнотворно-розовыми испарениями боли. Это можно терпеть, это не мешает думать и почти не мешает действовать, ведь роа - лишь покров для феа. Медленно и осторожно разлеплю веки, теперь я понимаю, что мешало мне: это не смола, это кровь.
Трупы. Сотни, если не тысячи трупов вокруг, большинство из них изрядно поедено, многие вообще лишены плоти, но уцелевших достаточно, что бы понять – здесь все народы Средиземья, эльфы и гномы, люди всех земель, орки и тролли. Здесь были все. Судя по состоянию костей, лежащих в основании братской могилы, это кладбище пополнялось не первую сотню лет. А высоко вверху, на белоснежном саване горы, зияла тьмой прореха пещеры. На самом её краю виднелись два крошечных, не больше мухи, пятна орочьих тел. Мои могильщики, почетный эскорт. Думаю, прах моего прадеда взвился смерчем в своей урне в этот миг.
Ладно, хватит оттягивать неизбежное. Я опустил взгляд на собственное тело. В лучах восходящего солнца оно не казалось столь ужасным, как в пещере. Да, кожу покрывали разводы черной угольной пыли и чего-то желто-зеленого, но о происхождении этого вещества я решил не задумываться. Да, руки в лопнувших пузырях мозолей, ногти сорваны до крови и забиты  все той же угольной пылью. Сын сестры моей матери, думается, нашел бы здесь повод для самоубийства. Но ничего общего с тем чудовищем, которое предстало передо мной в шахтной луже в неверном свете факелов, ничего, с чем бы не справилась горячая ванна и долгий отдых.
Но, когда мой взгляд опустился, я понял, что надеяться на это нельзя. С левой ногой, ставшей излюбленным домом боли в моей роа, все было плохо. Ссадины, синяки и отёки - это ничего, а вот странный изгиб в верхней трети бедра… Он отнимал надежду не только на лёгкий эльфийский бег, дар великого Манве, но и просто на то, чтобы встать на ноги. А убраться отсюда следовало поскорее, многие трупы были умело и с удовольствием объедены. Сейчас вокруг пусто, но падальщики всегда предпочитали ночь, а к этому времени мне нужно оказаться подальше от их трапезной.
Ущелье открывало лишь два пути даже для здорового, не говоря обо мне. На севере ждала только привычная боль. Поэтому, обдирая кожу, я взгромоздился на локти, и, воззвав к Тулкасу, который из валар более всех знает о страданиях, пополз на юг.
…Боль тянулась за мной хвостом.

Эмоция шестая. Помолвные камни.

В час, когда вечер затекал в кузницу сквозь вытянутые редкие окна, когда камни стали холодны и серы, и ломкая тишина наполнила зал, мы молчали как никогда выразительно.
- Он остался один. В песках пустыни, выгоревших на солнце. На дороге, где справа – сосны, а слева – колышущаяся кожа озера. В городе, где солнце так часто отражается от зеркальных окон, что все уже забыли, какое из них настоящее. Он спускался в пеструю воду южных рек, забирался в глубокие пещеры и до боли смотрел в тишину. Но глаза, в которых он видел себя и становился целым, смотрят на него с неба. А это слишком высоко, и даже он их уже не видит.
Запах теплого травяного отвара заполнил собой все пространство, укутал мысли и чувства. Я чувствовал странную ностальгию – этого вечера никогда не могло повториться, и я уже скучал по происходящему.
- Я темный шелк, дремучий лес, объятия – зола.
Как ненадежен в марте лед! Зачем же ты пошла?
Дробится под ногами путь, и к донным холодам
Ты опускаешься в песок, вечерняя звезда.
И там, в зеленой толще вод, где время не течет,
Моя вечерняя звезда, ты оборвешь полет.
Я ил, я полночь, я зима, темны мои глаза.
Ты подо льдом, вокруг вода, и нет пути назад.
Тем временем совсем стемнело. Я знал, что город наполнился сотнями разноцветных, трепыхающихся сердец светильников. Как россыпи самоцветов на синем бархате, они блестели тут и там, в прекрасном хаосе бьющейся жизни. Я думал о Туллиндо, своей легкокрылой ласточке. Она ждет меня в самый темный час ночи на площади у фонтана, где цветет слива, рассыпая снег тонких лепестков на его бортики. Глядя в темный рубиновый сумрак  бокала, она увидит на дне мой помолвный подарок.
- Возьми прозрачный корунд, Финмор, лазоревый яхонт. Самый сильный - звездчатый, внутри которого -  скользящая по бездонной васильковой поверхности звезда с 12 лучами. Отражение звезды от глади вод – сочетание благословения Ульмо и Варды. Он помогает завоевать любовь и убережет от вероломства и оговора, гнева и страха, черной зависти и светлых глаз смерти, устанавливает мир и покровительствует хранящим верность.
Я слишком долго донимал князя Ломиона своими душевными переживаниями. Мы огранили за эти десять предпомолвных дней  слишком много камней, и я не мог ни на что решиться. Я поднялся с длинной лавки, стоящей у окна, и подошел к вырубленной в камне узкой полке.
- Почему не алмаз, изумруд, рубин?
- Ты тяготеешь к прекрасному, как насекомое к самым душистым цветам, - усмехнулся князь, - Финмор Вильварин, бабочка в моей пещере.
Я держал на раскрытой ладони тот самый корунд, и видел, как сумерки наполнили его далекие глубины. Я шел сквозь них, на меня повеяло холодом странствий и одиночества. Там, в синей пустоте камня, распускались призрачные цветы далеких событий. Я шел через двери памяти молиться витражам незнакомого мне Тириона-на-Туне, и алмазный песок скрипел под моими ногами. В том тумане я натыкался на грядущие события, и они превращались в острые игольчатые включения минерала рутила, сливающиеся в двенадцатиконечную звезду. Я видели в ее свете земной рай, воплощение самого Валинора, знаки самой чистой и заветной мечты. А надо мной, в синей до боли в глазах глубине камня, кружилась маленькая ласточка.
Я сжал камень в руке, поклонился и поспешил к выходу. Князь Маэглин был прав, самый сильный камень – звездчатый сапфир, в его гранях заблудилась надежда без надежды, Эстель. Туллиндо ждет меня.
- Постой, Вильварин, - князь дома Крота привстал, - Отдай это от меня своей ласточке, она знает, кому передать.
Он кинул мне маленький простой холщовый мешочек. За порогом его пещеры любопытство победило, и я ослабил завязки. Внутри лежали серьги из черного опала со вспышками других цветов: синего, зеленого, золотого...
Госпожа Идриль совсем не любит черного цвета, мой князь. Тебе не хватит подков и коней, чтобы угнаться за ее красотой.

Дествие седьмое. То, что страшнее пыток.

Сквозь золотой туман воспоминаний настойчиво пробивалось какое-то чувство. Не боль, эту иллюзию роа мне удалось загнать в самый дальний угол разума, где она сжалась в неопрятный комок и лишь временами огрызалась обломками крысиных зубов. Это было совсем другое ощущение, ощущение пустоты. Только покинув Ондолиндэ – совершеннейшую крепость моей феа, где она скрывалась от холода, окружающего мира я понял, что этим чувством является просто голод. К счастью, пустота поселилась не в душе, а лишь в желудке, но и оттуда она причиняла массу неприятностей.  Думать о высоком сквозь тянущую тошноту, поднимающуюся  из самой глубины тела, и вновь соскользнуть мыслью в убежище сладких воспоминаний так же не удалось. Пришлось обратить свой взор к миру.
Вокруг царила ночь, назвать это пронизанное светом звезд и полной луны отраженным от далеких горных верши время темным, после многих лет долгих лет шахт я просто не мог. А горы действительно далеки. Не знаю, сколько времени я провел в мечтах о Гондолне и тех, кто ждёт меня там, бросив своё тело на произвол судьбы, но оно проявило верность достойную вассала дома Семицветной Дуги, оно ползло и ползло. Вокруг были не бесплодные и голые камни, лишь  кое-где припорошенные снегом, который не успел выдуть северный ветер, и даже не высокогорные луга, радующие глаз изумрудом шелковой травы, и рубинами маков навевающие сладкий сон. Оставшиеся  за спиной горы скрывал густой лес, лишь их сияющие вершины виднелись над кронами могучих сосен, золотые стволы которых возносили руки ветвей, украшенные кистями трехгранных игл, скрывающими нефритовые коконы только завязавшихся шишек  от отливающего холодом мифрила полного лика луны. Взгляд терялся в переплетении лунных теней на покрове поглощающего взгляд малахита мха, лишь кое-где нарушенного прихотливой вязью следов тонкорогих оленей и долгоухих зайцев. Мир, казалось, вновь открылся мне, исцеляя феа и наполняя разум восторгом пред совершенством мелодии Илуватора.
Однако громкое бурчание живота внесло диссонанс в эту прекрасную песнь существования. Впрочем, эльф не может остаться голодным в лесу, это столь же невозможно как холодный огонь или живой труп. Конечно, сейчас весна, ни плодов, ни ягод, ни орехов еще нет, для  грибов тоже рано, но ведь всегда можно уговорить кого-нибудь из лесных обитателей отдать роа для поддержания моей, и утешить его отлетающий дух участием в вечном и неизбывном круговороте природы. Я глубоко вдохнул воздух насыщенный запахом хвои, моховой прелости, и свежести весеннего леса, прикрыл глаза и распахнул феа навстречу Арде.
Тишина, глухая, ватная тишина. Нет, я прекрасно ощущал металлическую кислинку свежести лесного ручья текущего шагах в пятидесяти справа, солидную, непоколебимую на протяжении жизни даже эльфов сладкую горечь гранита под моими ногами, и даже пряную маслянистость янтаря, в пяти шагах к северу и на два локтя вглубь. Но жизни я не ощущал. Я распахнул глаза: лесные исполины никуда не делись, они были вокруг меня, но я не мог ощутить текущих в них соков, я не ощущал тех сотен и тысяч ниточек и узелков жизни которые несомненно сплетались вокруг меня. За деревьями я не видел леса, леса квенди.
Вспомнился девятый зал пыточных Ангабанда, где в один из дней их служитель, в рясе со столь глубоким капюшоном, что я даже не мог сразу опознать, к какой расе он принадлежит,  поднес к моим глазам странный инструмент, как будто в насмешку покрытый чистой белой эмалью. Казалось, одно движение, и мои глаза окажутся на ложечках этого произведения   Вражьего искусства. Я тогда испугался, как оказалось, зря. Десятилетие пыток и шахт отняло у меня нечто более важное чем зрение. Не знаю, остался ли я еще эльфом.
Я медленно добрел до звенящего ручья. Старые знания не подвели, на его берегах действительно рос рогоз. Не обращая внимания на боль от порезов ладоней, я вытягивал его целыми охапками. Потом мыл корневища в холодной воде, отдирая грязь и кожицу обломками ногтей. Все это время в сознание нарастало свинцовое отупение, казалось, разум не соглашался впустить в себя очевидное.  Не помню, как я развел костер и испек корни, когда я начал их есть, то ощутил на языке сладкий хруст, напомнивший печенье, которые мы с сыном сестры моей матери так любили. Так, после третьего корня, мои мысли опять соскользнули в счастливые времена Ондолинэ.

Эмоция восьмая. Тень князя Маэглина.

Помолвная звезда сапфира так и осталась лежать в моем кармане. Ночь распустилась нежным цветком: сперва я проходил сквозь едва синие лепестки, пока, все дальше раздвигая ее своим телом, не дошел до черной сердцевины. Теней не было, я плыл в обволакивающей бескрайней темноте, как в стоячей воде, не нарушая тишины. Ветра не было, ненасытная летняя жара наполняла каждый закоулок города, не выпуская из объятий даже ночью.  Я считал шаги и вдохи до встречи с Ней, и чудом сдерживался, чтобы не перейти на бег. Два поворота между белыми нахохлившимися домами, три флага в темном полуночном воздухе. Я уже слышал, как неумолчно перекатывает свои хрустальные струи фонтан, но потом перестал его слышать – так сильно билось мое сердце. Мое судьба будет отныне и навсегда связано с тобой, мое сердце в твоих руках.
Когда мне оставалось сделать не более десятка шагов и выйти из арки на светлую от разноцветия фонариков площадь, как вдруг я услышал голоса.
- Я весь завернут в темный саван ночи, потому что я само Отчаяние! – с гадким гнусавым завыванием говорил золотоволосый сын сестры моей матери, и ему вторил звенящий смех.
- Я вожу дружбу лишь с цветами зла, вырастающими под взглядом Врага, и я не какая-нибудь там бабочка, я ночной Мотыль! – полы его плаща, изображавшие крылья, отбрасывали на Ласточку длинные тени.
- Тише, тише, Аралин, ты же разбудишь всех на много лиг вокруг! – веселым шепотом-смехом отвечала она, - Зачем насмехаешься над Финмором?
- О-о-о-о, я не Финмор боле, я – тень князя Маэглина, темная и угрюмая, и душные кузни – прибежище моего разума! – прыгал вокруг нее Аралин, довольно правдоподобно изображая неуклюжего ночного мотылька, - И дивные девы в сияющих голубых одеждах мне совсем не интересны!
- Что же интересно мрачному Финмору? – подыграла моя любовь.
- Исключительно холодные и одинокие лесные владыки, - со знанием дела ответил сын сестры моей матери, лучший певец и, как выяснилось, талантливый актер из дома Арфы.
Мне не было смысла выходить к ним или ожидать конца разговора. Медленно развернувшись, я шел через ночь, заливающую мне глаза, и ничего не видел. Огней не было, тьма и не спадающая жара разогнали всех с белокаменных улиц Города. Как странно, что от жары даже звезды тряслись и плавились в моих глазах.
Камень, лазоревый яхонт, который я крутил в руках, был самим сосредоточением непроглядной ночи. Тускло и безжизненно светила звезда в его сердце, отражая своих сестриц, звезд небесных. Финмор мрачный шел отдавать камень прежнему владельцу.
Когда я входил в кузницу князя Маэглина, я надеялся не застать его там. Но он спал, сидя на той самой длинной лавке, откинув голову к стене. На столе в подсвечнике в виде женщины в ниспадающем балахоне, несущей в молитвенно сложенных руках свет, догорала свеча. Я положил камень на стол и направился к выходу.
- И тебе доброй ночи, Вильварин, - его голос был хриплым.
- Почему князю Ломиону не спится в столь поздний ночной час? – с досадой ответил я.
Маэглин удивленно поднял на меня свои пугающе черные глаза.
- Почему счастливейший из мельда приносит мне свой помолвный подарок? – вопросом на вопрос ответил князь.
- Потому что бабочка порхала мимо счастья, - ответил я, - И тени князя Маэглина негоже ловить весенних птиц, летающих в поднебесье.

Когда время, подобрав свое разбухшее от ночных горестей брюхо, перевалило к рассвету, мы закончили наш разговор. «Можешь отправиться со мной в поход к новым железным жилам, - сказал мне Ломион, - Мы немножко нарушаем правила владыки Тургона, так что у тебя будет шанс почувствовать себя героем. Ты вернешься в ровном расположении духа, вся боль сегодняшней ночи отступит назад, спрячется в тени твоей души и не будет показывать длинного носа. Поговоришь с ней, как вернешься». Это была очень длинная речь для князя Маэглина. Я встал и собрался было уйти, но остановился, пораженным собственным нахальством:
- Так почему князь не спит в ночной тишине после дня праведных трудов, а сидит в кузнице один и пьет вино? – спросил я, указав на бутыль темного стекла, стоящую под лавкой у его ног.
- Сегодня ее сыну исполнилось шесть лет, - ответил князь Маэглин так мрачно, как могут только холодные и одинокие лесные владыки.

Что сделал со своей душой, мой князь?

Вижу любовь свою в саване свитом,
Встреть меня, милая, встань у ворот.
Конь темноглазый ушами прядет,
Жаден могилы уродливый рот,
Кости и черви – почетная свита.

Конь мой оседланный бьется отчаянно,
Рыжие камни копытом дробя.
Я, бесконечно и страшно любя,
Темный опал на груди у тебя.
Нам ли могилой дорога венчаема?

Jack
Спасибо.
Вы мне льстите, но я действительно в этом последую примера Мартина, и вставлю имена в названия эпизодов. Может быть для понимания не только от кого но и когда и даже немного почему стоит еще более углубиться в традицию и сделать названия глав типа "Финмор Вильварин.  508 г. ПЭ. Гондолин. Эмоция восьмая. Тень князя Маэглина"?
Понимаю что с интерлюдиями текст будет восприниматься проще, но по моему слишком многое потеряеться, для меня например ловить авторские намеки и пасхалки одно из основных удовольствий от чтения, не хочу лишать его потенциальных  читателей.
Да, более того изначально предполагалось строгое чередование, в связи с разным размером эпизодов так получилось не везде, но идея была такова.
А не слишком маленькие посты получаться? В первой части главы идут чуть больше страницы.

Действие десятое. Финмор Вильварин 508г.П.Э. Гдето то  между Тангодримом и Гондолином.То, что поросло быльем. 

Даже у квенди феа не властвует над роа в полной мере. Приготовления к походу утомили меня, хотя утро только занималось. В оправе малахитовых прожилок травы все еще играли в косых лучах солнца бриллианты росы. Весна только вступила в свои права, и поутру еще ощущался морозной хвост уползающей в горы зимы. Я решил немного отдохнуть: в путь тронусь, когда солнце подсушит дорогу. Выбрал самый южный, успевший высохнуть валун и сел на его крепкий округлый панцирь, привалился спиной к сосновому стволу в тщетной надежде ощутить ток весенних соков под киноварной корой и слегка смежил веки. Мои мысли скользнули к началу иного похода, похода изменившего мою жизнь, похода в никуда.
Тогда, после утонченного, как и подобает произведению выходца из дома арфы, сатирического спектакля, столь благосклонно воспринятого единственной, но наиважнейшей зрительницей, мне было все равно куда идти - в Аман, в Оссирианд, да хоть в Тангодрим. Бойтесь своих желаний, особенно мимолетных: по воле Исказившего именно они сбываются чаще всего.
Предложения Тано (формального приятия в ученики между нами не было, но я уже многие недели называл Князя в душе именно так) придало моей жизни хоть какой-то смыл и направление, хотя бы в ближайшее время. Я долго думал, как снарядиться приличествующим образом. С одной стороны, в бой достойно идти в цветах и доспехах своего дома, и конечно они у меня были, когда наставники признали что я готов встать в линию строя дома Небесной Дуги и разделить с его воинами песнь стрел, отец преподнёс мне полный комплект. Конечно, это не гвардейский доспех королевского дома, где мифрила не меньше, чем стали, но щит голубел чистыми небесами,  и в центре искрилась наша радуга семи самоцветов, а звезда шлема пылала надо лбом, подобно третьему глазу, видящему неведомое.
С другой стороны, эти вылазки Королем не санкционированы, по крайне мере официально, хотя все конечно догадываться, почему кузни Ондолиндэ не остановились по сию пору.
Так имею ли я право вмешивать Дом в свои личные сумасбродства?  Кроме того, как оказалось, меня считают тенью Маэглина - что ж, пусть будет так. Я нашел свой старый, еще тренировочный щит, и на скорую руку обтянул его черным шелком, многоцветная радуга саадака так же скрылась под тканью цвета ночи, доспехи были не в чести в нашем доме, а в повседневной одежде в последнее время я и так предпочитал цвета мглы и пепла. Закинув мешок с лембасами и мирувором за плечи, я отправился к месту сбора у последних Стальных врат Города. Увидев отряд Тано, я возрадовался своему решению: в цветах Радуги среди этих суровых ветеранов, единственным украшением которых была угольная полоса кротиного меха на круглых шишаках без плюмажа, я бы выглядел пестрой канарейкой, залетевшей в стаю воронов.
Странно было пробираться по знакомым с детства улицам родного города во тьме, опасаясь патрулей, словно орочий лазутчик, пришедший за знанием для своего Властелина. Конечно, никто не посмел бы задержать прославленного ветерана Нирнаэт Арноэдиад  и князя одного из Великих Домов, но зачем ставить патрульных в неудобное положение и, главное, беспокоить Короля.
Мифриловый лик луны еще не пролил  серебро слёз на скалы музыки вод,  а наша черная десятка уже покинула стены Гондолина. Летящим волчьим шагом, которым опытный ходок на дневном переходе обгоняет скаковую лошадь,  мы двинулись к окружным горам, стальной короной венчающим долину Ондолиндэ. Эта гранитная твердыня была создана во времена, когда Деревья были маленькими, песнью Валар, и уже сотни лет хранила покой града Тургона. На другой день мы пересекли их.
Теперь наш путь лежал по землям,  уже затронутым мрачной тенью и отравленным взглядом Врага. Опасность могла таиться за каждым камнем. Однако это почти не повлияло  на Князя и его Кротов: все так же каждый вечер зажигались костры, лился в простые походные кубки чеканного серебра мирувор, лютни, настроенные на целую октаву ниже, чем принято в Долине, подпевали глухим голосам воинов. На шероховатую вязь затейливых аккордов ложились угловатые, будто вырубленные двойной секирой, строки рун, повествовавших о былых походах, победах и поражениях. Здесь не пели песен о том, как ветер треплет радугу сотен шелковых флагов, а лучи восходящего солнца дробятся на несчетные тысячи бликов в самоцветах доспехов и слепят врага. Здесь пели о боли, крови и дружбе, о той войне, о которой молчат, о которой не рассказывают внукам за вечерним стаканчиком вина, глядя, как закат золотит крону родового мэллорна. Это были слезы о войне, которой не хвастают юным девам, желая полюбоваться на влажный жемчуг зубов в их распахнутых от удивления ртах. Об этой войне вспоминают лишь те, кто сумел выжить, и только в те редкие мгновения, когда оказываться среди своих, когда воспоминания с кровью сдирают повязки со старых ран души, а мирувор смывает с них ороговевшие, казалось бы недвижимые корки засохшей крови. Я был горд тем, что меня сочли достойным слышать это. Но и в такие минуты не меньше пятой части отряда, пренебрегая скромным уютом полевого лагеря, паучьим шелком походной палатки и лебяжьим пухом спального мешка рассредоточивались вокруг лагеря, редким, но прочным бреднем секретов охранения.
Наш поиск затягивался, все ближние жилы давно разработаны, а серый волк войны продолжает неуемно жрать свой стальной хлеб, с каждым разом Тано был вынужден уходить все дальше и дальше он Скрытого Утеса, и все ближе и ближе к Ангбанду. На этот раз мы продвинулись так далеко, что даже Кроты стали роптать: в конце концов, руду можно поискать и в другом конце Беллирианда. Князь и сам понимал, что идти дальше на север бессмысленно и небезопасно, и после сегодняшней ночевки мы решили повернуть обратно, на юг, к дому, ведь это не последний поход. Тогда мы все верили в это.
Песнь осени мира
С паденьем листа ясеня битвы
Стала чиста.

Отредактировано Вольноопределяющийся (06-05-2013 12:09:54)