Пока Женя укладывала Алису, Эркин приготовил вторую чашку чая. Потом Женя его позвала для обязательного поцелуя на ночь, и на кухню они вернулись вместе.
– Уф! – вздохнула Женя. – Уложили. Уже сделал? Вот спасибо.
Эркин улыбнулся.
– Долго ли умеючи.
Женя села к столу, с наслаждением отпила.
– Ну вот. Теперь… теперь давай займёмся деньгами.
– Я сейчас принесу, – встал Эркин.
– И сумочку мою принеси, ладно? – крикнула ему в спину Женя.
Джексонвилльская шкатулка для денег стояла на окне в спальне, а свёрток с ссудой Эркин вчера засунул под плиту – ему сказали, что её двигать и вообще трогать не будут – а сегодня переложил в кладовку. Говоря с Тимом о тайниках, Эркин по привычке и на всякий случай соврал. Два тайника он заложил. Один в ванной – вчера его никто не нашёл и даже Тим не заметил – а в кладовке он сделал сегодня и переложил деньги туда. Он захватил в прихожей сумочку Жени и вместе со свёртком и шкатулкой принёс в кухню, положил на стол и сел на своё место.
– Вот. А ещё у меня в кармане мелочь и в бумажнике… Принести?
– Не дури, – отмахнулась Женя, доставая из сумочки ручку и маленькую тетрадку.
– Вот, смотри, Эркин, – Женя вырвала листочек и стала выписывать цифры. – В день два рубля нам на обед, четыре недели по пять рабочих дней, двадцать дней, да на два, это сорок рублей. На домашнюю еду три рубля в день, в принципе, мы укладываемся, или нет, возьмём по четыре, на тридцать дней – это сто двадцать рублей, и всего на еду сто шестьдесят. Успеваешь следить, Эркин? – он кивнул. – А зарплата у нас, мы договор трудовой подписывали, помнишь, так там указано, и вот вместе у нас двести семьдесят. Сто десять рублей нам остаётся на квартплату, свет и всё остальное. Десятку в месяц на всякую хозяйственную мелочь надо. Остаётся… Я расчётную книжку посмотрела, вполне терпимо, а свет по счётчику, посмотрим, но тоже я думаю, потянем вполне. И все говорят, что платежи божеские, даже остаётся сколько-то. Так что ссуду можно тратить только на мебель.
– Понятно, – кивнул Эркин. – Две тысячи мы уже потратили, так?
– Да, можно их не считать. Теперь давай мебель.
Женя отчеркнула исписанную часть листа и стала выписывать столбиком кухня, Алиса, спальня. Эркин, отодвинув, чтобы не мешала, чашку с остывающим чаем, внимательно следил за цифрами и буквами, появляющимися на белом листке. Великая тайна письма всегда привлекала его. Когда-нибудь, позже, он напомнит Жене, что она обещала научить его читать. А может, и писать. Обидно ведь признаваться, что ты неграмотный. Здесь не смотрят, цветной ты или нет, а объяснять каждому, отчего да почему он ни читать, ни писать не умеет…
– Ты не слушаешь меня, Эркин?
– Нет, Женя, что ты, – тряхнул он головой. – Слушаю, конечно. Я вот о чём подумал. Может, и на кухню шкаф тоже, как стол, сделать? Филиппыч, правда, не говорил про шкаф. Я спрошу тогда завтра.
– Конечно, спроси, – кивнула Женя. – Будет очень даже хорошо. А нет, не расстраивайся, подберём. И шкафчик для ванной посмотри. Да, – Женя зачем-то разгладила свой листок, хотя он совсем не измялся, – как тебе понравилась кровать, ну, что мы сегодня у Тима видели?
Эркин неопределённо повёл плечами. Как на это ответить, он не знал. Кровать как кровать. Жене нужно, чтобы ему понравилось или нет? Непонятно. А не знаешь, как отвечать, молчи. Это он ещё мальцом усвоил.
Женя ещё раз разгладила лист и встала.
– Поздно уже. Пора спать.
– Да, – вскочил на ноги Эркин.
Он почувствовал, что Женя осталась недовольной, но не понимал, чем, и потому не знал, как поправить дело. А вечерний порядок дел шёл своим чередом. Эркин унёс свёрток с ссудой и шкатулку с расхожими деньгами на их места и ушёл в душ, а Женя стал убирать со стола и готовить всё на завтра.
В душе Эркин сообразил, что сегодня ему не в чем добираться от ванной до спальни. Рабские штаны остались в кладовке, а… а ладно, натянет джинсы на голое тело и дойдёт. Тоже мне, проблема…! Вот Женя чем-то расстроена – вот это плохо. И что делать, не знаешь. Раньше… раньше было проще. Эркин вздохнул. Выключил воду и раздвинул занавес. Настоящий, непромокаемый, из специальной узорчатой плёнки, что и просвечивает, и ничего снаружи не разглядишь. Повозились, конечно, но зато теперь, теперь совсем хорошо. Он вытерся, натянул на голое тело джинсы, а трусы он кинул в ящик для грязного белья ещё когда раздевался. Расправил на сушке полотенце. Вчера так устал, что, когда все ушли, то он наскоро кое-как обмылся и рухнул, ничего не соображая. А сегодня… он опять трусил. Да нет, не страх это, конечно, но… но он сам не понимает, что с ним. Эркин оглядел ванную, убедившись, что всё в порядке и вышел.
– Эркин, – окликнула его Женя из кухни.
– Да, я здесь, – готовно отозвался он.
– Иди, ложись, я сейчас.
– Да, Женя.
Он вошёл в спальню. Женя уже задёрнула шторы. Синие с белым. И плотные, не просвечивают. Он тогда в магазине специально через ткань на лампы смотрел. Так что раздевался и ложился он спокойно, не выключая света. Потянулся под одеялом. Нет, если Жене так понравилась та кровать, то на здоровье, конечно. Он на всё согласен, лишь бы Жене было хорошо. Да и чем та плоха? Что пружины звенеть будут? Так у них – Эркин вздохнул – у них им звенеть не с чего. Чёрт. Как было всё хорошо, и могло быть хорошо, если бы не эти сволочи, что искалечили Женю и всю его жизнь наперекосяк пустили. Он прислушался, встал, выключил свет и снова лёг. Чёрт, да что с ним такое? И вдруг понял. Понял, чего он хочет, чего ему недостаёт. И задохнулся от гнева и обиды. На себя, на жизнь, что у него всё так глупо и нелепо. Что опять…
Он не додумал, потому что в спальню вошла Женя. И Эркин замер, зажмурившись, притворился спящим. Сейчас Женя разденется, сбросит халатик, наденет ночную рубашку, ляжет, пожелает ему спокойной ночи заснёт. И он тогда сможет перевести дыхание и расслабиться. Эркин лежал и слушал шелест ткани. Упал халатик, Женя достаёт из-под подушки и надевает ночную рубашку, откинула одеяло, легла, укрылась, сейчас…
– Эркин, – вдруг сказала Женя. – Ты ведь не спишь, я знаю.
Она лежала на спине, положив руки поверх одеяла.
– Что с тобой, Эркин?
– Женя, – наконец смог он разжать губы, но ничего, кроме её имени, не выговаривалось. – Женя…
– Нам было так хорошо, Эркин. Что же теперь? Почему ты…? – она не договорила.
– Женя, – он наконец смог продышаться, – ты…ты сердишься на меня? За что? За что, Женя? Что я сделал?
– Ничего, – Женя говорила ровно, но он почувствовал, что она плачет. – Ты ничего не сделал. Ты… почему ты такой?
– Женя, – он порывисто повернулся к ней, приподнимаясь на локте. – Женя, я всё для тебя сделаю, чтобы тебе хорошо было, я… я только не знаю. Скажи мне, я всё сделаю.
– Скажи, – горько повторила Женя. – Почему я всё должна тебе говорить? Ты же… ты же взрослый мужчина, а… а хочешь жить по чужим приказам.
– Женя, ты же не чужая мне!
– А кто я тебе?
Женя говорила по-прежнему спокойно, но Эркин вздрогнул, как от удара. Вот оно! То, чего он так боялся. Он молча лёг на спину, привычным движением закинув руки за голову, и замер, готовый покорно принять любой удар.
– Кто я? – повторила Женя и сама ответила: – Твоя жена, так? Так. Но разве… разве ты муж мне?
– Женя, – вырвалось у него, – Женя, прости, я… я не знаю, ничего не знаю. Скажи мне, я всё сделаю.
– Опять скажи. Опять я должна и решать, и говорить тебе, и… и неужели ты не понимаешь, не чувствуешь ничего? Ты что, совсем бесчувственный?
Этого удара он не выдержал. Не может, не должна Женя так говорить, такими словами.
– Нет, Женя, не говори так, не надо.
– Не надо? А что, что мне делать, чтоб ты понял, почувствовал? Я же… я же живой человек, я не могу, не хочу так больше. Не хочу, понимаешь?
– Ты… – Эркин, забыв обо всём, встал на колени, откинув одеяло, – ты гонишь меня? Женя? Я должен уйти? Женя?! – и совсем тихо, чувствуя, как по щекам текут слёзы, – Я надоел тебе? Женя? Женя, ну, ну, скажи мне…
Она молчала. Эркин устало, по-рабски, сел на пятки. Сколько раз он вот так сидел, вымаливая прощения, а виноват ни разу не был, а сейчас… сейчас что. Слово Жени – закон для него. Клятва есть клятва. Он всхлипнул, вытер лицо ладонями.
– Женя, раз так, я уйду. Ты не думай, прямо сейчас уйду…
– Голым? – ядовито спросила Женя.
– Как ты скажешь, – растерянно ответил он.
– Дурак! – Женя всхлипнула и рассмеялась сразу. – А если я тебе скажу в окно прыгать? Прыгнешь?
– Да, – сразу ответил он. – Женя для тебя я на всё готов, Женя, я всё сделаю.
Рука Жени вдруг легла на его колено, погладила. И от этого прикосновения его обдало сразу и жаром, и холодом.
– Дурак, – уже другим тоном сказала Женя. – Какой же ты дурак.
– Ага, – готовно согласился он, осторожно зажимая ладонь Жени коленями.
– Тебе же холодно, ложись.
Он тут же послушно вытянулся на постели. Женя стал его укрывать, натягивать на него одеяло. Её тело было рядом, мучительно рядом, её запах окутывал его. И он не выдержал.
– Женя, прости меня, прости, я всё знаю, всё понимаю, – бормотал он. – Прости, но я не могу больше, Женя, я осторожно, я чуть-чуть, ну, совсем немного, Женя, Женя, ну, пожалуйста, ну, позволь мне, я буду осторожен, Женя, прости, только не сердись на меня, не гони меня, я… я хоть полежу так, рядом, Женя, ну, пожалуйста…
А его руки быстрыми мягкими движениями скользили по телу Жени, забирались под рубашку, касались её спины, груди, живота…
– Дурак, дурак мой, дурачок, – шептала Женя, так же гладя его голову, плечи и спину.
Он снял с неё рубашку, отбросил. Лёжа на боку, обнял и прижал к себе Женю, ощутил её всем телом. Руки Жени обвились вокруг его шеи, её губы коснулись его лица. И он не слышит, а кожей ощущает её слова.
– Дурак, дурачок, ну, чего ты ждал, сам мучился, меня мучил, Эркин, ну, что же ты, Эркин…
– Женя… Женя…– повторял он, с ужасом чувствуя, что не может и не хочет остановиться, не может распустить напрягшиеся помимо его воли мышцы. – Женя, прости меня… ты… ты пустишь меня? Можно, Женя?
И вместо ответа губы Жени касаются его губ, прижимаются к ним. Остатком сознания он заставил себя входить медленно, осторожно. Но… но слава богу, Жене не стало больно, она впустила его, не оттолкнула. Только не навалиться теперь. Мягким плавным движением он скользнул под Женю, положил её на себя…
– Господи, Эркин…
– Женя… милая… Женя…
Неудержимо вздымающаяся волна всё сильнее захлёстывала его, он уже не шептал, хрипел, всё плотнее прижимая к себе Женю, выгибался под ней, качая её на себе. И уже ничего не было, и так хорошо, так блаженно хорошо… Он и помнил, и не помнил себя… И не мог остановиться, и не хотел, чтобы это кончилось… и… и… и…
…И они лежали рядом, и такого спокойствия, такого блаженства он ещё никогда не испытывал. Женя лежит щекой на его плече, гладит его грудь. Неужели всё это было с ним, с ними…?
– Эркин…
– Да, Женя… Тебе… тебе было хорошо?
– Да, Эркин, очень. А тебе?
– Да, Женя, да. Спасибо, Женя.
– За что?
– Что… что простила меня.
Они говорили шёпотом. Не потому, что кого-то боялись, а просто… просто не было сил говорить громко.
– Ты ни в чём не виноват, Эркин. Что ты выдумал?
Голос у Жени сердитый, а рука на его груди мягкая, добрая.
– Женя, не сердись на меня. Но… но я и вправду не знаю, как это, жить в семье. Пойми, Женя, я ведь питомничный, – заговорил он по-английски. – Потом Паласы, я ведь не был домашним рабом, а в имении я был скотником, жил прямо в скотной, в закутке. Пойми, Женя, я… я боюсь сделать что-то не так, обидеть тебя.
Рука Жени на его груди, дыхание Жени на его плече. Она поцеловала его в шею, чуть пониже уха.
– Эркин, милый мой. Я же тоже не знаю, не понимаю тебя. Ты же ничего не объясняешь. Молчишь, обижаешься, терпишь. А не надо терпеть. Ты говори, понимаешь?
Эркин мягко, преодолевая истому во всём теле, повернулся к ней, обнял, не сказал, а выдохнул два своих самых первых русских слова:
– Женя, милая, – нашёл губами её лицо, поцеловал в углы рта. – Спасибо, Женя. Женя, ты… ты не устала?
– А ты ещё хочешь? – тихо засмеялась Женя.
– Ага-а, – протяжно выдохнул Эркин, целуя Женю.
Он целовал её шею, плечи, ямки над ключицами, груди, трогал губами соски, склонялся над ней, сталкивая, отодвигая одеяло. В комнате было темно, но он не закрывал глаз, вглядываясь в темноту, в неразличимое тело. Он знал его и видел сейчас, и темнота не мешала ему. Женя тихо смеялась, ерошила ему волосы, прижимая его голову к себе. И Эркин решил рискнуть. Осторожно, упираясь ладонями в перину у плеч Жени, не наваливаясь, лёг на Женю. И она подалась навстречу ему.
– Женя, я… я иду, Женя.
– Иди, – рассмеялась Женя. – Входи, я встречу, – и тихо радостно охнула. – Здравствуй, Эркин.
– Здравствуй, – охотно подхватил Эркин. – Здравствуй, Женя.
Удерживая себя на вытянутых руках, он медленно и широко качался, стараясь не бить, он ещё помнил, что Женю надо беречь. Но руки Жени на его плечах тянули его вниз, к ней, и, поддаваясь, отвечая её желанию, он опускался, ложился на Женю, и она всё сильнее прижимала его к себе, отвечала его толчкам, так что всё равно толчки сменялись ударами. Губы Жени гладят его лицо и, наткнувшись на его губы, прижимаются к ним.
– Женя, ещё? Да, Женя?
– Да, Эркин, Эркин…
И наконец он замирает неподвижно, хватает пересохшим ртом горячий воздух и осторожно, чтобы не разорвать замка, поворачивается вместе с Женей набок, целует её шею, лицо, углы рта, глаза… И только ощутив, что Женя уже расслабилась, мягко выходит.
– Господи, – вздохнула Женя и повторила: – Господи…
Эркин одной рукой нашарил одеяло и потянул его, укрывая Женю.
– Вот так, Женя, хорошо?
– Ага, ты только не уходи.
– Куда же я уйду, – засмеялся Эркин. – Вот он я, весь здесь.
– Весь? – переспросила Женя.
– Весь, – твёрдо ответил Эркин. – Весь, без остатка. Я никуда не уйду, Женя. Пока ты этого не захочешь.
– Опять? – грозно спросила Женя.
– Я говорю правду.
Он укрыл, закутал Женю, обнял, притягивая к себе.
– Можно? Можно так полежим?
– Конечно, – Женя поцеловала его в щёку. – Тебе хорошо?
– Лучше не бывает.
– Знаешь, – Женя погладила его по затылку, провела пальцами по его шее, – знаешь, я так мечтала об этом. Ну, чтоб ты был рядом, не уходил, чтобы просыпаться рядом. Правда, хорошо?
– Да, – убеждённо ответил Эркин.
Он не мог оторваться от Жени, хотя понимал, что больше сегодня ничего не будет, нельзя, да и незачем. Женя… Женя пустила его, и вот так лежать, просто лежать рядом с ней, чувствовать, ощущать её… это уже счастье. Что бы ни было, как бы ни было, сейчас он счастлив. Три страха у спальника: повредиться, загореться и влюбиться. Повредишь лицо или тело – не пройдёшь сортировку, загоришься – сам не кончишься, так тебя кончат, а влюбишься – работать не сможешь, сам голову о стенку бей или подушку у сокамерников проси. И вот все три у него. Влюбился, перегорел и лицо повредил. И живёт. Он любит, и… и его любят. Он уже понимает это. Только ради любви Женя простила его, пустила к себе…
Женя ровно, сонно дышала, уткнувшись в его плечо. Эркин медленно, плавно распустил мышцы, откинулся на спину, ещё раз поправил одеяло и, уже засыпая, подумал, что кровать у Тима хреновая: звенеть будет. И жалко, что темно так в спальне, он совсем и не видел Жени, и сам ей не показался. И… и если цветы ещё… Тим вчера обмолвился, что его дом, дескать, будет не хуже, чем у тех белых сволочей. И тут Тим прав, конечно, так что и он отставать не будет. Ну, насчёт гостиной или столовой он сказать ничего не может, не бывал, не видел. А вот спальня… У той беляшки шикарная спальня была. Конечно, такая им и не нужна, но чтоб и не кабина в Паласе. Кровать, шкаф, тумбочки у кровати и… да, трюмо, как это? Трельяж. Это всё нормально и хорошо.
Женя лежала на его левом плече. Эркин ещё раз поправил укрывающее их одеяло и закинул правую руку за голову. Улыбнулся, не открывая глаз. Вот и всё, вот всё и хорошо, всё хорошо… Господи, я не знаю, есть ли Ты и есть ли Тебе дело до нас, но… но, если всё так, как говорил поп в Джексонвилле, и Ты есть и слышишь нас, то я прошу об одном. Оставь всё так, как есть. Я не прошу о помощи, прошу… нет, не знаю, как сказать, но оставь меня жить по-своему. Поп говорил, что Ты испытываешь нас, посылая страдания, чтобы потом вознаградить. Мне не надо никакой награды, Господи, я прошу Тебя, забудь обо мне и моих близких…
Он осторожно, чтобы не потревожить Женю, вздохнул. Надо спать, Жене завтра с утра на работу. И ему… странно как, что знаешь заранее, к какому часу прийти и что будешь делать. И зарплата. Ребята в бригаде говорят – получка. Он получил за семь дней пятьдесят два рубля пятьдесят копеек. И Ряха отдал долг. При всех. Двадцать три рубля. Он вспомнил жалкое лицо Ряхи, дрожащие пальцы, отсчитывающие рубли, и поморщился. Хоть и шакал Ряха, а всё же… ему двадцать три рубля, да на бригаду десятка, сколько ж у Ряхи осталось? Получили остальные… он видел цифры, когда расписывался, да, по семьдесят пять, и осталось у Ряхи до получки сорок два рубля. Если Ряха один, то перекрутится, а если семейный… Говорили, что когда своя семья, то без своего огорода и другого хозяйства туго. Но это проблемы Ряхи. Да и какая семья у шакала может быть… Нет, это чужие проблемы, а у него свои. Как они сегодня считали с Женей, им должно хватать. Но это у них ссуда комитетская сзади, спину им прикрывает, не будь её… долго бы им пришлось на полу спать, а уж о гарнитурах и не мечтать.
Женя вздохнула, потёрлась щекой о его плечо, приникла к нему. Эркин улыбнулся: теперь-то уж точно всё будет хорошо.

*   *   *

Ларри принимал гостя впервые в жизни. К Старому Хозяину гости не ходили, о правилах приёма он знал со слов Энни, да и то только касавшееся слуг. Но Майкл держал себя так спокойно и уверенно, что всё получалось как-то само собой и так, как и должно быть. Ларри показал Майклу свою выгородку и мастерскую, предложил выбрать что-либо в подарок, извинившись, что материал, конечно, бросовый, нет ничего настоящего…
– Рука мастера сразу видна, – возразил Михаил Аркадьевич, – любуясь браслетом-змейкой.
Ларри польщено улыбнулся.
– Благодарю вас, сэр. Не сочтите за дерзость, сэр, но вы говорили, что у вас есть дочь, прошу вас, сэр, примите в подарок, сэр.
– Спасибо, Ларри.
Себе Майкл выбрал брелок, а дочке брошку-бабочку, и за брошку заплатил несмотря на сопротивление Ларри.
Марк всё время был рядом. Майкл и с ним поговорил. К удовольствию Ларри, Марк говорил вежливо и правильно, поблагодарил за подарок – книгу и кулёк конфет. Потом Ларри подвёл Майкла к Джонатану и Фредди, представил их друг другу, мобилизовав все свои познания в этикете. Фредди из-за спины Джонатана показал ему оттопыренный большой палец, что, дескать, всё в порядке, и Ларри облегчённо перевёл дыхание. Потом зашли на кухню, где у Мамми уже были готовы свежие лепёшки и кофе, а к кофе сливки. И Майкл тоже так сумел всё повернуть, что и знакомство, и угощение прошли без сучка и задоринки.
Обедать Майкл не остался. У него просто дела в округе, и он завернул навестить знакомого.
– Сейчас, конечно, не так, – улыбался Ларри, – а летом здесь очень красиво.
– Верю, – кивнул Майкл. – Ларри, а какие у тебя планы на будущее? Работы ювелира здесь не так много.
– Да, сэр, разумеется, вы правы. Но я ещё не подписывал контракта на будущий год. Своё дело я не смогу открыть, сэр.
– Да, понятно, – кивнул Майкл.
И не стал больше расспрашивать. Как-то так получилось, что он прошёл по всему имению, со всеми познакомился, поговорил, поздравил с приближающимся Рождеством, пожелал удачи, а с Джонатаном обменялся визитными карточками. Ещё одну карточку оставил Ларри со словами:
– Если возникнут какие-то сложности, дай знать.
– Да, сэр, благодарю вас, сэр.
– Думаю, – и мягкая добродушная улыбка, – вернее, надеюсь, мы ещё увидимся.
– Да, сэр. И вам счастливого Рождества, сэр.
Когда Майкл наконец уехал, Ларри, стоя посреди двора и глядя вслед уезжающей машине, перевёл дыхание и вытер выступивший на лбу пот. Потом посмотрел сверху вниз на Марка.
– Молодец, сынок. Всё было правильно.
Марк просиял широкой улыбкой.
– Ага, пап. А он ещё приедет?
– Не знаю, – пожал плечами Ларри. – Но думаю, – и усмехнулся, – в этом году уже вряд ли. Пойдём в мастерскую, Марк, надо закончить работу.
– Ага, – кивнул Марк.
И когда они были уже возле мастерской, спросил замирающим голосом:
– Пап, а подарки до Рождества?
– Нет, зачем же, – улыбнулся Ларри. – Можем и сегодня.

Михаил Аркадьевич вёл машину уверенно и без ненужной сейчас рисовки. Что ж, оказалось весьма интересно и где-то даже познавательно. Немудрено, что ребятки обломали зубы на этом тандеме. Да, чтобы их взять… надо иметь очень вескую причину. Разумеется, когда их припечёт по-настоящему, они будут спасать себя и сдадут. Всех. Кроме друг друга. И тех, кого они решили не сдавать. И, похоже, в это список попали пастухи. Второй тандем. Столь же парадоксальный. Аристократ и «белая рвань». Спальник и лагерник. Не в этой ли парадоксальности и причина взаимной верности? Спальник их тоже не сдал. Жаль, очень жаль, что лагерник погиб. По многим причинам жаль. По логике спальник, оставшись один, должен был не эмигрировать, а прибиваться к Бредли и Трейси. Правда, люди редко поступают логично. Но если Бредли – а лидер, конечно, он – начнёт налаживать мост через границу, то эмиграция спальника становится полностью логичной. Посмотрим. Где обосновался парень, легко проверить через Комитет. А там посмотрим, куда направится Бредли. Разумеется, спешить он не будет. Потому как осмотрителен и предусмотрителен. Но и нам здесь и сейчас спешить некуда.

Фредди вошёл в комнату Джонатана и, кивнув, взял молча протянутый ему Джонатаном стакан. Глотнул и улыбнулся.
– Счастливчик Джонни.
– Спасибо, – кивнул Джонатан. – Но это капитал на крайний случай.
Фредди кивнул.
– Таким козырем по маленькой не играют, – отхлебнул ещё и поставил стакан на каминную доску. – Завтра съезжу, отвезу бижутерию.
Джонатан улыбнулся.
– Ларри всё-таки довёл дело до конца?
– Ага, – Фредди потянулся, упираясь кулаками в поясницу. – Если б это была не жесть, Джонни…
– Будет, – кивнул Джонатан. – Фургон уже готов?
– Ты его не проверил? – удивился Фредди и первым засмеялся.
Засмеялся и Джонатан.
– Поймал. Расчёт я подготовил, послезавтра двадцатое. С утра по одному и пропустим.
Фредди кивнул, забрал с камина стакан и сел в кресло. Джонатан заложил в сейф папку с бумагами, поставил бар на место и расположился в соседнем кресле.
– Двадцать первого и второго съездят в город посменно. Ну, и двадцать третьего. А там сочельник…
– Мгм, – согласился Фредди, разглядывая сквозь стакан огонь в камине.
Джонатан подозрительно посмотрел на него. Неужели ковбой не оставил своей идеи с ёлочками перед мэрией?
– Слушай, Фредди…
– Не трепыхайся, – отмахнулся Фредди. – Я о другом думаю. Генерал дал Ларри за брошку для дочки десятку.
– По-генеральски, – кивнул Джонатан.
– Да, но такие цены цветные не потянут, а для другой клиентуры материал не тот.
– Ларри ты это объяснил?
– Он это сам понимает. Положим в среднем пятёрку с штуки. Сбрасываю оптом Кларку.
– За опт скидка не продавцу, а покупателю, – напомнил Джонатан. – Сколько на круг выходит?
– Двести с небольшим. Там есть очень интересные вещи.
– Двести Кларк даст, – кивнул Джонатан. – Начни с двухсот пятидесяти и остановись, не доходя до двухсот. Твой процент?
– Тридцать. Пусть привыкает к пропорциям, – Фредди улыбнулся. – Он отдавал всё в уплату долга.
– И ты?
– Ему нужны живые деньги, Джонни.
– Тогда взял бы десять процентов, – усмехнулся Джонатан. – А то заломил по максимуму.
– Двадцать процентов в уплату долга, это нормально, Джонни.
– По долгу ты ему счётчик на какой оборот включил? – деловито спросил Джонатан.
– А за это отдельно, Джонни, – пообещал Фредди.
– Я подожду, – кивнул Джонатан. Посмотрел на свою руку с кольцом. – Думаю, ему пора взяться за наши завалы.
– Подожди Нового года, Джонни. Уверен, появятся охотники на его работу с нашим материалом. А до Нового года пусть разберёт банку.
– Резонно, – кивнул Джонатан.
Фредди вытянул ноги к огню и вздохнул.
– Всё путём, Джонни. Конечно, он мастак… складывать мозаики, и край надо знать, но…
– Но, Фредди, согласен. Если что, Ларри за него задвинем.
– Ларри он прикроет, слов нет. А остальное… наше дело.
Джонатан кивнул. За окном зимний ветер перебирал ветви деревьев, в камине потрескивали поленья. Тишина и спокойствие.
– Он много знает?
Ларри получил в подарок книгу. «Русское ювелирное искусство». С фотографиями и прорисовками.
– На английском? – удивился Джонатан.
Фредди кивнул.
– Да, тамошнее подарочное издание. Но для специалистов. Есть ещё вопросы, Джонни?
Джонатан молча покачал головой. И снова тишина.

ТЕТРАДЬ ШЕСТЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ

*   *   *

Перед выпиской Рассел зашёл к Жарикову. Поговорить и попрощаться.
– Спасибо за хлопоты, доктор, – Рассел уже не в госпитальной пижаме, а в своём костюме, вычищенном и отглаженном, держался с корректной уверенностью.
– Не за что, – улыбнулся Жариков. – Я рад, что у вас всё наладилось. Вы уже решили, куда поедете?
Рассел пожал плечами.
– Буду думать. Искать. Съезжу в Стетсоновский технологический университет. Может, в лабораториях нужен техник.
Жариков кивнул.
– Вы хотите вернуться в научную среду?
– И да, и нет. Эксплуатационник я… Да и нет сейчас…моего производства, – Рассел усмехнулся. – И никогда не было. Штучное производство по индивидуальным заказам. Ничего более конкретного я сказать не могу. Вы мне сами всё объяснили про блоки и последствия их взлома, – Жариков кивнул, и Рассел продолжил: – Так что это можно спокойно забыть. А во всех других отраслях все места заняты. Там, где эти отрасли работают. Безработных инженеров и без меня много. А предприниматель… Нет, доктор я знаю свои возможности, и, – новая усмешка – соразмеряю с ними свои потребности. Но… мне жаль, что вы не смогли познакомиться с парнями из Исследовательского Центра в Гатрингсе. Да, доктор, я всё знаю и понимаю. И они были тоже, в своём роде, узниками. И в прямом, и в переносном смысле. И работали на… скажем так, преступные цели. Но, доктор, они были свободны. В идеях, исканиях. Идеи для них были всем. Как и для моего отца. Но разве это их вина, что преданность идее оборачивалась… Возмездие было страшным. Но… я понимаю, заслуженным и закономерным. И, знаете, доктор, в этом парне, Андре, есть нечто подобное. Он просто ещё не нашёл своей идеи.
– А вы? – спросил Жариков.
– Буду искать, – улыбнулся чуть веселее Рассел. – Прежняя не только исчерпана, но и доказала свою несостоятельность. Для меня, во всяком случае, – он достал сигареты и, взглядом спросив разрешения, закурил. – Доктор, я давно хотел спросить. Отец в последние годы работал над проблемой обратимости процессов у спальников. Вы… вы выяснили это?
Жариков кивнул.
– Да. Вся физиология необратима.
– А психика?
– Мы не ставили задачи вернуться к исходному. Вы же знаете. Рабская психология формируется с рождения, психология спальника с пяти лет, – Жариков говорил спокойно, размышляя. – Комплексы, фобии, стереотипы поведения и восприятия… Фактически парни теперь сами решают, от чего избавляться, а что оставить. Мы просто создали им условия, позволяющие сделать выбор. И осуществить его.
– Техника могла бы помочь. Но, – Рассел развёл руками. – Вся аппаратура уничтожена. Восстановить её я не в силах.
– Спасибо, – серьёзно сказал Жариков. – Спасибо за предложение помощи. Но… но дело не в аппаратуре.
– Да, я понимаю, – Рассел улыбнулся. – Оставим прошлое прошлому, – встал. – Вы разрешите писать вам, доктор?
– Разумеется, – встал и Жариков. – И приезжайте, если захотите поговорить.
Они обменялись рукопожатием. Обязательные фразы прощания. Рассел взял свой портфель, пустой и непривычно лёгкий. Но необходимую мелочь он собирался купить по дороге. В Джексонвилль возвращаться, даже просто заехать за оставшимися на квартире вещами, он не хотел. Незачем. Начинать заново – так начинать.
Когда за Расселом закрылась дверь, Жариков сел за стол, достал свои тетради, но писать ничего не стал. Ну вот, сегодня Рассел Шерман ушёл начинать новую жизнь. Инженер Шерман. Сын доктора Шермана. Жертва Империи, СБ, расизма, рабства… По представлению получил единовременное пособие от Комитета защиты бывших узников и жертв Империи. На первое время ему хватит. А дальше… он – свободный человек и не только вправе, но и обязан сам делать свою жизнь. Практически здоров. А характер – не болезнь. Как и у Чака. Жариков посмотрел на часы. Да, через десять минут время Чака. А в двенадцать придёт Гэб. Гэб уже встаёт, начал потихоньку разрабатывать руки. И отчуждение между ними становится всё более явным. Не ненависть, а именно отчуждение. Чак перестал заходить к Гэбу, как только у того заработали руки, подчёркнуто, демонстративно не интересуется им. Гэб столь же демонстративно платит взаимностью. А по Шерману всё-таки надо сделать последние записи. Не откладывай то, что можно сделать немедленно. Как и не делай сразу того, что нужно сделать позже…
– Иван Дормидонтович, можно?
Жариков поставил точку, перечитал запись, закрыл тетрадь и улыбнулся приоткрывшейся двери.
– Конечно, Андрей, заходи. Ты во вторую сегодня?
– Я с ночной, Иван Дормидонтович. В душ только сходил и поел, – Андрей сел на стул перед столом. – Я на минутку. Шерман… ушёл?
– Да, он выписался и ушёл. А что? Ты хотел поговорить с ним?
– Нам не о чём разговаривать, Иван Дормидонтович. Я о другом. Иван Дормидонтович, мы приглашаем вас к нам. Послезавтра двадцатое. Мы хотим отметить, – Андрей улыбнулся. – День Свободы, Иван Дормидонтович.
Жариков мгновенно понял и кивнул.
– Спасибо за приглашение, Андрей, приду обязательно.
– Мы в холле у себя, в шесть собираемся. Мы, – Андрей смущённо улыбнулся, – кому во вторую и в ночную выпадает, подменились все. Все будем.
– Спасибо, – повторил Жариков.
Он хотел спросить, кого ещё пригласили, и почему в холле, а не в столовой, где праздновались все дни рождения, праздничные даты и тому подобное, но Андрей сказал сам.
– Мы ещё Юрия Анатольевича позвали. И Тётю Пашу. И подумали, что остальные обидеться могут, ну, они же тоже спасали нас, но… – Андрей неопределённо повёл рукой. – Но это же другое.
– Я понял, – кивнул Жариков. – И потому в холле?
– Да.
– Ну и зря. Никакой обиды не будет. Это ваш праздник, и вы сами решаете, кого хотите видеть. А в холле вам будет тесно. Договаривайтесь со столовой.
– Хорошо, я поговорю с парнями, решим, – Андрей встал. – В среду в шесть, Иван Дормидонтович. Мы будем ждать.
– Спасибо, обязательно.
Андрей прислушался.
– Идёт уже, – и улыбнулся. – Всё, пойду отсыпаться, Иван Дормидонтович.
– Хорошего отдыха, – улыбнулся в ответ Жариков.
Распахнулась дверь, и на пороге встал Чак. Быстро внимательно оглядел Жарикова и Андрея.
– Спасибо, Иван Дормидонтович, – Андрей, будто не замечая Чака, заканчивал разговор по-русски, – до свидания, – повернулся к двери и перешёл на английский: – Привет, Чак
– Привет, – нехотя ответил Чак, пропуская его мимо себя из кабинета и закрывая за ним дверь. – Добрый день, сэр.
– Добрый день, – кивнул Жариков, привычно щёлкая переключателем. – Проходите, садитесь, Чак.