Через двор прошли к кладовкам.
Мамми достала из-под фартука связку ключей и зазвенела замком.
– Сейчас постель возьмёшь, – объяснила она Чаку. – А там и одёжу подберём. Сказано, чтоб всё, а это, значитца, полное обеспечение.
Порядок в кладовке был… настоящий. Мамми ловко и точно вынимала из аккуратных стопок нужное и бросала на руки Чаку, приговаривая:
– Одеяло, простыней… две… наволочки… две… Одну, что погрубее, набьёшь, а тонкую сверху… Тюфяк держи… Тоже набьёшь… у Рола в сенном… Он покажет, из какого брикета брать… Ну, стружек у Сэмми добавишь…
– Опилки ещё есть, – подал голос Роб, хвостом ходивший за Мамми вдоль стеллажей.
– Вот и покажешь, где взять… Так, полотенце держи, мыло… Здесь всё, пошли дальше.
– Мамми, а записать, – опять вмешался Роб.
– Сейчас и запишем, – засмеялась Мамми, раскрывая лежавшую на столике у окна толстую разграфлённую тетрадь. – Вот, парень, твой лист будет. Масса Фредди уже определил.
Чак подошёл поближе и чуть не присвистнул. В самом деле, наверху листа было написано коротко – Чак.
– Грамотный? – вдруг спросила Мамми.
От неожиданности Чак кивнул.
– Правильно открыла?
– Да, Мамми, – Чак в который раз заставил себя улыбнуться.
Мамми взяла прикреплённый к тетради длинным шнурком карандаш и старательно проставила палочки напротив нарисованных столбиком слева картинок: простыня, полотенце, мыло, наволочка, тюфяк, одеяло.
– Вот так, парень. А когда рассчитаешься за них, я зачеркну, чтоб крест получился. Понял?
Чак кивнул и осторожно спросил:
– И что, так и останется у меня?
– А куда ж ещё? Вычесть вычтут, и будет как купленное. Раз крест стоит, значит, без возврата.
– Понятно, – хмыкнул Чак.
Они вышли из кладовки, Мамми заперла её и открыла соседнюю. Здесь была одежда. И тоже всё разложено – рубашки, штаны, кофты, юбки, куртки, сапоги, шапки, платки, а детское отдельно…
– Держи. Штаны, рубаху, куртку, сапоги, портянки… две пары… шапку ещё…
– И тоже, – Чак подбородком придерживал заметно выросшую стопку, – в вычет пойдёт?
– А как же! На халявщину жить – последнее дело. Сапоги если малы, поменяю.
И здесь такая же тетрадь. Мамми записала на его странице выданную одежду, и они пошли к выходу.
– Мамми, – вдруг спросил Роб, – так чего, так и будет лишнее без дела лежать?
– Кто ж без массы Джонатана такое решит, – Мамми вытолкнула Роба из кладовки.
– А масса Фредди?
– Иди, я сказала, вот масса Джонатан приедет, ему и скажешь. Помоги лучше донести.
– Обойдусь, – отказался Чак.
Когда он вошёл в кухню, Фредди там не было. Уже легче. Чак отнёс все вещи в свою выгородку, свалил на кровать. Что ж, от чего бежал, к тому и вернулся. Он уже заметил, что все, даже беляк, в рабском. Одежда, правда, крепкая, целая, хотя… за год особо сносить и не успели. Сволочь, конечно, Бредли: за рабское шмотьё вычитает. Да ещё за жратву, за жильё… это ж сколько на руки останется? В прошлую пятницу хорошо заплатили, за три рабочих дня и за сверхурочную первого, тут ничего не скажешь, не обманули. А вот что теперь будет?
За этими мыслями он разобрал по табуреткам и гвоздям вещи, взял тюфячную и подушечную наволочки и пошёл искать набивку. Сена, конечно бы, лучше, на опилочном жёстко.

Отредактировано Зубатка (16-02-2014 06:18:04)

Джонатан приехал в Краунвилль днём. Ясные холодные дни снова сменились моросящим дождём, но его это не смущало. Он был настолько доволен поездкой, что всё ему казалось сейчас предвестием удачи и самой удачей. И он не отказал себе вс удовольствии пройтись по Краунвиллю, нанеся несколько кратких дневных визитов. И, разумеется, не миновал небольшого и очень изобретательно – из большой развалины сделан маленький уют – отремонтированного дома.
– Ну, наконец-то, Джонатан, – встретила его хозяйка. – Я уже думала, что вы забыли меня.
– Вас?! – изумился Джонатан, усаживаясь к камину. – Миссис Кренкшоу, вы несправедливы ко мне.
– Ну-ну, Джонатан, справедливость вообще в нашей жизни слишком большая редкость. И у вас в оправдание одни слова и заверения, а у меня в доказательство, – она улыбнулась, – факты.
– И какие? – тоже с улыбкой спросил Джонатан.
– Сначала кофе. Надеюсь, вы не откажетесь?
– Вы, как всегда, правы, – кивнул Джонатан. – Не откажусь.
Миссис Кренкшоу дёрнула за шнурок, и на хрустальный нежный звон сразу отозвался молодой весёлый голос.
– Иду-иду, мисси. Вот она, я.
Миссис Кренкшоу кивнула появившейся в гостиной молодой мулатке в белом фартуке поверх полотняного платья и белой, отороченной узким кружевом на чёрных кудрявых волосах.
– Подай сюда кофе, Энди.
– А мигом, мисси. Доброго вам здоровьичка, масса, – она кокетливо присела перед Джонатаном и убежала.
И действительно тут же, будто всё у неё уже было готово и стояло за дверью, вкатила столик с кофейным сервизом. Мгновенно переставила к креслам столик, накрыла, убежала и тут же вернулась с подносом, на котором красовался серебряный кофейник и серебряная ажурная сухарница с сухим печеньем. Пока Энди накрывала, миссис Кренкшоу взглядом обратила внимание Джонатана на её руки. Правое запястье Энди украшал браслет-змейка. Энди заметила это и несколько смущённо улыбнулась.
– Это мне супружник мой, на Рождество подарил.
И, поймав еле заметное движение глаз хозяйки, тут же сняла браслет и протянула его Джонатану.
Разумеется, он с первого взгляда узнал работу Ларри. Но взял браслет и осмотрел как незнакомую вещь. Да, разумеется, это жесть, баночная жёлтая жесть, свёрнутая в трубку, с выгравированным узором змеиной кожи, глазками из зелёного бутылочного стекла и радостно-глуповатым и в то же время наивно-хитрым выражением на морде змеи, разглядывающей крохотный цветочек из прозрачных осколков, зажатый кончиком хвоста.
– Отлично сделано, – искренне сказал Джонатан.
И Энди радостно просияла широкой улыбкой, бережно принимая и надевая свою самую большую драгоценность.
– Спасибо, Энди. Ступай.
– Ага, мисси.
Когда Энди убежала, миссис Кренкшоу сама налила Джонатану кофе.
– Так я не ошиблась, Джонатан?
– Вы во всём всегда правы, дорогая, – Джонатан с наслаждением отпил ароматного крепкого кофе.
Их с Фредди расчёт сработал. Работа Ларри замечена, и теперь пойдут заказы. Из материала заказчика и их собственного. И ручеёк плавающих камней и прочего повернёт к ним сам. Не они будут искать и просить, а к ним придут и предложат.
– В молодости Маркус Левине, тогда ещё младший Левине, – задумчиво сказала миссис Кренкшоу, – любил пошалить. Правда, он никогда не работал с… таким материалом. Но… но школа осталась. Не так ли?
– И опять вы правы.
– Разумеется, змея для меня несколько… экстравагантна. Но ведь этот мастер работает не по готовым образцам?
– Да, миссис Кренкшоу.
– У меня есть брошь и сломанные серьги, – тон миссис Кренкшоу стал деловым. – Работу я, разумеется, оплачу. У вас есть каталог работ этого мастера.
– Сейчас нет, – спокойно ответил Джонатан. – Но я приглашаю вас к себе, в «Лесную Поляну». Там мы договоримся более конкретно, – и улыбнувшись: – Когда прислать за вами машину?
Миссис Кренкшоу задумалась.
– Дня через два. Около десяти, Джонатан. Вас устраивает?
– Разумеется, – улыбнулся Джонатан. – За мной ленч.
Миссис Кренкшоу кивнула и стала рассказывать Джонатану последние сплетни округа и даже графства. Он кивал, поддакивал, ужасался и восторгался, вылавливая нужные ему крупицы. Миссис Кренкшоу – настоящий виртуоз в такой болтовне, и работать с ней – одно удовольствие.

*   *   *

Джо и Джим сегодня в ночной смене, и Андрей допоздна засиделся за книгой. Тогда сгоряча он нахвастал, что читает Рейтера, так что теперь приходилось отдуваться. Правда, было интересно. Но и трудно. Много незнакомых слов. И словарь не помогает. Ни английский, ни русский, ни двойной. Но как это получается, что он читает, пишет, что-то соображает и тут же думает совсем о другом, и даже не думает, а словно спит и видит сон наяву, но это не сон…
…Он вытирает руки, вызывает, поглядев на список назначений, следующего. И к нему в кабину, стуча костылями, входит его хозяин.
– Вот и отлично! Куда теперь?
– Сюда, сэр.
Он механически, ничего не сознавая и не чувствуя, указывает, куда положить одежду, как лечь. Ещё раз смотрит назначение, достаёт нужную растирку. И привычные механические движения успокаивают. Это только больной, не больше и не меньше, как десятки других.
– Вы готовы, сэр? – спрашивает он, подходя к столу.
Он уже совсем успокоился и берётся за работу как обычно. И вдруг… вдруг неясный приглушенный стон.
– Больно, сэр? – не скрывает он удивления. Ведь нечему там болеть, он уверен.
– Нет.
Голос лежащего на массажном столе человека сдавлен, но не от боли, а от непроизнесённых слов.
– Какие у тебя руки… – хрипит лежащий. – Ты… ты не знаешь, какой ты…
Он заставляет себя не слышать, не узнавать этот голос, не понимать слов, не понимать смысла этих стонущих всхлипов.
– Вот и всё. Отдохните пять минут, – говорит он равнодушно вежливым тоном и выпрямляется, вытирая руки, стирая с них едкую прогревающую растирку.
Кто там следующий? Контрактура… стягивающие рубцы, значит, раненый, уже хорошо, не эта белая сволочь.
– Можете одеваться, сэр, – говорит он, не оборачиваясь.
За спиной кряхтят. Не всерьёз, а пытаясь привлечь его внимание. Он стоит неподвижно и слышит:
– Помоги.
В этом отказать нельзя, он не имеет права на отказ, он сам так решил, принёс клятву, не раба, Гиппократа, клятву медика. И он поворачивается, подходит, помогает одеться. И чужие жадные пальцы как когда-то вцепляются в его плечи. Он мягко выворачивается.
– Почему? Послушай… постой…
– Вы можете идти, сэр.
– Нет, послушай, давай поговорим…
Он откидывает занавеску входа и зовёт следующего. Молодого парня с рукой на перевязи. И вежливо сторонится, давая двум больным разминуться в узком для хромого и однорукого проходе…
…Сосредоточенно хмуря брови, Андрей выписал в тетрадь ещё одно новое слово. Резистентность… потом надо будет спросить у Ивана Дормидонтовича, этого он совсем не понял. Так, в общем, догадывается, но догадка – не знание. А те… мысли идут своим чередом…
…Он был доволен собой, доволен, что сумел удержаться, остаться не равнодушным, а спокойным. Он – медик, а это – больной, вот и всё. Но беляк ничего не понял. Он просто по-рабочему вежлив, а беляк вообразил себе. Сегодня он даже открытым текстом сказал, неужели до того опять не дошло?...
…Пустынный в это время коридор. Подстерегал, что ли?
– Нам надо поговорить.
– Нам не о чём говорить, сэр.
– Нет, подожди. Пойми я не хочу тебе зла. Тебе будет лучше со мной. Меня скоро выпишут, и мы уедем. Деньги у меня есть.
Искательный просящий взгляд, просящий голос.
– Нет, – мотает он головой.
– Но почему? Ты… тебе так нравится твоя работа здесь? Массажистом? Ну, так пожалуйста, ты будешь работать, я не против, это же только массаж, у тебя будут свои деньги, тоже согласен. Ты слышишь? Я согласен на всё, на все твои условия. Слышишь? Ну?
– Нет, – повторяет он и выталкивает: – Я не хочу, нет.
– Постой, как же так?
И он повторяет уже легко.
– Я не хочу…
… Андрей дочитал главу, вложил закладку-зажим и закрыл книгу. Ну вот, и это он сделал. Завтра он спросит самые непонятные слова у Ивана Дормидонтовича и, когда всё выяснит, перечитает главу. А сейчас пора спать, поздно уже.
Он встал и потянулся, сцепив пальцы на затылке. Да, пора. Что мог, он сделал. Но если беляк не отстанет, придётся опять идти к Ивану Дормидонтовичу и просить, чтобы уже тот сам объяснил беляку. Хотя… нет, не стоит. Есть ещё один вариант, самый простой. Согласиться, прийти к тому в палату на ночь. И всё сделать самому. Во сне смерть лёгкая.

*   *   *

1997; 19.02.2014

Маленький двор Колькиного дома стал ещё меньше от загромоздивших его брёвен. Еле-еле козлы поместились. Получалось, что два воза больше грузовика? Или грузовик маленький, или тогда Женю нагрели… Да, чёрт с ним, всё в прошлом уже.
Эркин повесил в сенях полушубок, надел свою рабскую куртку. Топор он тоже принёс свой, вернее, Андреев, хоть Колька и сказал, что топоры есть.
День стоял ясный, белая плёнка, все эти дни затягивавшая небо, поредела, солнце уже заметно просвечивало, но и холод столь же заметно не отпускал. И хотя они работали без остановок, но скинуть куртку Эркину и в голову не приходило. Визжала, вгрызаясь в мёрзлое дерево пила, ухали топоры. Покатался было у них под ногами Колобок, но Мама Фира загнала его в дом: холодно.
– Это что, и есть крещенские? – спросил Эркин.
– Начинаются, – кивнул Колька. – Небо, видишь, яснеет, к ночи завернёт.
Работать в паре с Колькой оказалось легко. Как когда-то с Андреем. И от этого тяжелее. Незаметно для себя Эркин хмурился, то и дело досадливо встряхивая головой, будто отгонял, отбрасывал что-то.
– Ты чего? – негромко спросил Колька и, когда Эркин вскинул на него глаза, пояснил: – Смурной какой-то.
И Эркин не смог ни смолчать, ни отругнуться.
– Брата вспомнил. Так же… на пару работали.
– Ты… ты того, выплесни, чтоб на душе не кипело, – тихо и очень серьёзно сказал Колька.
Эркин судорожно сглотнул.
– Мы вот так, вдвоём на подёнке мужской крутились. Я что, только таскать, да ещё вон дрова знал, ну, пилить, колоть, а Андрей… Он мастер был. Всё умел. Ну… ну, ты ж его ящик видел…
Эркин говорил негромко, сбиваясь, повторяя одно и то же, как сам с собой, путал русские и английские слова. Колька слушал молча, не перебивая и ни о чём не спрашивая. А Эркин рассказывал. Каким Андрей был. И вот это неизбежное «был», как ножом полосовало.
– Мы на лето пастухами нанялись. Бычков пасти, ну, и на перегон. Я-то скотником был, до Свободы, знал это, а Андрей… в первый раз на коня в имении сел. За неделю выучился в седле держаться… Если б не он… Это он меня надоумил в Россию ехать, мне самому и в голову бы не пришло. И как документы выправить, тоже он придумал, и на разведку ездил… А в Хэллоуин тогда, если бы не он, свора бы Алису убила, мне-то уж было совсем не пройти, он пошёл, понимаешь, на смерть пошёл. Алису спас, а сам… А себя не пожалел… Ладно. Давай это переколем.
Эркин работал топором Андрея. Не потому, что у Кольки хуже наточен, а… а берёшься за топорище, что Андрей под свою руку подгонял, будто с ним поздоровался.
Покололи, сложили, снова за пилу взялись. Зашёл Колькин сосед – вроде Эркин на «стенке» эту встрёпанную с проседью бороду видел – посмотрел на них, покряхтел и встал к ним. Двое пилят, один колет. Из-под ушанки ползут полбу и шее струйки пота, ощутимо щиплет губы и щёки мороз, рукавиц не снимешь – хорошо, что сообразил вместе с курткой захватить и рукавицы, тоже ещё те, из Джексонвилля.
– Обедать… – вышла на крыльцо Мама Фира.
Эркин только головой мотнул, а Колька ответил:
– До темноты управиться надо.
Сосед помог им немного и ушёл: прибежала за ним его маленькая, совсем круглая из-за выпирающего живота жена – и они опять вдвоём. Эркин уже втянулся и работал со своей обычной исступлённостью. Главное – не останавливаться. И Колька подчинялся ему, заданному им ритму.
Ярко-красное солнце скатывалось за крыши, когда ни взвалили на козлы последнее бревно.
– Ну, поехали!
– Поехали, – кивнул Эркин.
Запил, ещё… и ещё… и ещё… упал на утоптанный снег чурбак. И ещё один. И последний, третий, остался лежать на козлах. Три чурбака расколоть – это минутное дело. Когда рука набита. Поленья в поленницу, на полдвора она теперь. Сверху толь, жерди. Щепки на растопку, опилки смести в кучу к сараю, тоже накрыть, весной их под торф на грядки или пережечь на золу, золу тоже собираем. Хочешь урожай иметь, так и попашешь, и покорячишься. Козлы в сарай, пилу с топорами в сени. Никак, всё? Всё!
Эркин выпрямился, вытер рукавом куртки мокрый лоб, сбив ушанку на затылок, и улыбнулся. Своей «настоящей» улыбкой. Колька радостно заржал в ответ.
– Смотри-ка, свалили!
– Вы есть идёте? – опять вышла на крыльцо Мама Фира.
– А как же!
– Идём, – улыбнулся и Эркин.
К изумлению Эркина, оказалось, что у него даже портянки намокли от пота. Мама Фира заставила его разуться и дала полотенце.
– Оботритесь. Пол у нас чистый, а пока есть будете, они и высохнут. И вот ещё, спину вытрете, чтобы не прохватило.
Но снимать рубашку Эркин постеснялся. И так ничего не будет, тепло же в доме. Он подошёл к печке и прижал к ней ноющие ладони, а потом прижался всем телом.
– Это ты так сохнешь? – удивился Колька. – А то давай, у меня тельняшка чистая есть.
– А сам-то?
– Нормалёк. Дают, не отказывайся.
Сопротивляться Эркин не смог: устал всё-таки. В Колькиной выгородке снял обе рубашки: ковбойку и нижнюю, обтёрся холщовым полотенцем и натянул затрещавшую на его плечах тельняшку.
– Во! – одобрил Колька, тоже сменивший тельняшку. – Теперь дело! А рубашки давай сюда, повешу на печке. И лопать айда, – и улыбнулся. – А ты злой в работе. Куприяныча загнал, меня чуть не ухандохал.
Эркин улыбнулся.
– Мы с братом тогда сколько… грузовиков пять, наверное, за день делали, – и честно добавил: – Но день был длиннее.
Ели опять на кухне. Мама Фира не села с ними, а только подавала на стол и смотрела, как они едят. Нарезанную кусками и перемешанную с луком селёдку, густой от картошки и капусты жирный суп, кашу с варёным мясом. К селёдке она налила им по маленькому стаканчику – Эркин уже знал, что их называют стопками – водки, а после каши поставила перед ними миски с ещё тёплым киселём и кувшин с молоком.
– Вот, молоком забелите.
Они, занятые едой, молча кивнули. Явился в кухню малыш и полез на колени к Кольке.
– И тебе киселя, – засмеялся Колька. – А? Хочешь киселя?
– Ага, – согласился малыш.
– А берёзовой каши?
– Не-е, – убеждённо протянул мальчишка и облизал подставленную ему Колькой ложку.
Так Колька и ел кисель: ложку в рот, ложку – Колобку.
– Ну, дров теперь до весны должно хватить, – Колька скормил Колобку последнюю ложку и спустил его на пол. – Вольно, юнга, свободен.
– Дрова хорошие, – кивнул Эркин.
Они поговорили немного о дровах, погоде и хозяйстве, и Эркин решительно встал.
– Спасибо большое, я пойду.
– Посидели бы ещё, – предложила Мама Фира, беря на руки Колобка, таращившего на Эркина глаза, круглые и тёмные как перезревшие вишни.
– Спасибо, – повторил Эркин, – но дома дела.
В Колькиной выгородке он переоделся – рубашки и портянки действительно высохли – и попрощался. Провожая его, Колька вышел на крыльцо.
– Смотри, как вызвездило.
– К холодам?
– Ну да. Крещенским самое время. Ладно, – Колька передёрнул плечами, – бывай. И спасибо тебе.
– На здоровье, – улыбнулся Эркин. – Бывай…
…Скрипел под бурками снег, щипало губы и щёки, рукам даже в варежках холодно. Эркин туже скрутил куртку, зажал её под мышкой, приладил под другую топор, засунул руки в карманы и пошёл быстрее. Да, здорово холодно, но это всё равно лучше алабамской слякоти и промозглой сырости.
Прохожих на улицах, считай, что нет. Все попрятались от холода по домам. А ещё не слишком поздно: вон сколько окон светится. Но ни голосов, ни даже обычного лая из-за заборов, только его шаги. Эркин шагал широко, уверенно. Когда сыт и одежда хорошая, никакой холод не страшен. И он идёт домой, к семье, его ждут. Он никогда не думал, что это такое: дом, семья. Это было слишком недоступно, невероятно. И это чувство, что он не один… Эх, если б ещё Андрей был.