Когда они вернулись в вагон, до отхода поезда оставалось пять минут. Муртазов появился перед самым отходом, обедать отказался и лёг на свою полку отдыхать. В ресторане, похоже, пообедал – улыбнулся Андрей. Фомич, хотя тоже где-то гулял, от обеда не отказался. Андрей достал свой паёк, открыл банку и, пока Олёна делала бутерброды, взял кружки и пошёл за чаем.
– Ну, водохлёбы подобрались, – ворчала проводница. – Греть не успеваю.
Но кипятка на три кружки у неё набралось.
– Теперь пока не закипит, этим обходитесь. Понял, кудрявый?
– А чего ж тут не понять? – Андрей с улыбкой взял кружки. – Спасибо, мамаша, пропали б мы без тебя.
– Иди уж, трепач.
Её воркотня напомнила Андрею Джексонвилль и миссис Томсон, у которой снимал выгородку, Томсониху, как он её про себя называл. Интересно, как она там, кого взяла на его место? Если не нашла жильца, хреново ей. Без приработка ей не прожить.
Он поставил кружки на стол, и они сели обедать. Курицу Олёна разделила на четыре части. Аккуратно отложив четверть в сторону, вопросительно посмотрела на Андрея. Тот молча кивнул, соглашаясь, но Муртазов, казалось, крепко спавший, вдруг сказал:
– Мне не надо, всё равно в Роменках сойду.
И Олёна поделила оставшуюся четверть между Фомичём и Андреем.
Ели не спеша, без жадности – как заметил Андрей, – но и внимательно, не небрежничая с едой. Когда Фомич, поев и сыто отдуваясь, перекрестился и полез на свою полку, Олёна улыбнулась.
– Опять спать?
– А чего ещё в дороге делать? – Фомич, кряхтя, вытянулся, шумно вздохнул. – Поел, поспал, поспал, поел, так и доехал, – и совсем сонно закончил: – Было б что есть.
Олёна тихо засмеялась. Засмеялся и Андрей: да, была бы еда, а едоки найдутся.
Куриные кости Олёна завернула в обрывок газеты, которую дали Андрею вместе с курицей, аккуратно сложила остатки хлеба, тушенки, сала и огурцов – на ужин будет, взяла свёрток с костями, кружки и вышла.
За окном снова плыл лес. Андрей узнавал ели, берёзы… «Заяц серый, куда бегал…». Ладно, прошлое было, будущее будет, а есть только настоящее. Хорошая девчонка Олёна, везёт ему с попутчиками.
Вернулась Олёна, поставила на стол кружки вверх дном и села на своё место. Андрей улыбнулся ей.
– А что за край Печера?
– Оюшки! – обрадовалась Олёна. – Края наши красивые. Леса всё, да озёра. А Печера – это река наша заглавная, по ней и весь край зовётся, – и пустилась в длинный, наполненный названиями рассказ.
Андрей слушал, кивал, поддакивал, расспрашивал. Интересно же.
– А Озёричи, ты сказала, там что?
– Оюшки! А Озёричи… Ну, леса там глухие, болота немеряные, озёра бездонные, а люди, – она даже поёжилась, – набродные.
– Набродные? – удивился Андрей. – Это как?
– Ну, набрели со всех столон. И не индеи, а совсем наособицу. Всякое про них рассказывают. И к себе никого не пускают, а сами-то… Ну… ну, не знаю я…
– И не надо, – отмахнулся Андрей. – Давай про Печеру.
– У нас хорошо-о-о, – глубоко вздохнула Олёна. – Набродных нет, все тутошние, от веку. Индеев тоже, почитай, нету. Они на Равнине своей…
– Поползли они оттуда, как тараканы, – вдруг сказал сверху Муртазов.
А Фомич откликнулся:
– Таракан – он таракан и есть, хоть чёрный, хоть рыжий.
– Чёрные из Империи, рыжие с Равнины, – Муртазов зевнул, – поползли в Россию, будто им тут мёдом намазано.
Он ещё раз зевнул и сел на полке, повозился и легко спрыгнул вниз. Чуть сощурив глаза, Андрей следил, как он обувается, надевает и застёгивает, звеня наградами, мундир.
– До Роменок пять минут осталось, – заглянула к ним в отсек проводница.
– Спасибо, мамаша. Держи, – он протянул ей трёхрублёвку. – За постель, за чай и внукам на конфеты.
Проводница, почему-то нахмурившись на слова о внуках, кивнула, пряча деньги и вышла.
– Ну, – Муртазов надел шинель, фуражку и взял свой чемодан. – Всем счастливо.
Поезд остановился у дощатого перрона с небольшим в узорчатой резьбе домиком вокзала, постоял с минуту и снова тронулся. Фомич, кряхтя, повернулся на другой бок и захрапел.
– Ондрюша, – позвала Олёна, – ты чего?
– Ничего, – Андрей заставил себя улыбнуться максимально беззаботно.
– Ты… ты расскажи мне про Олобаму. А там как живут?
– Живут, хлеб жуют, – засмеялся Андрей. – Когда он есть, конечно. А так… я на мужской подёнке крутился, ну, дрова поколоть, забор поставить, замок починить. А летом мы с братом бычков нанялись пасти. К лендлорду.
– А этот… – у неё получилось: – ленлор. Это кто?
Андрей попытался объяснить, и наконец Олёна кивнула:
– Навроде помещика, значит.
– Да, наверное, – пожал плечами Андрей.
– Не обманул он вас? При расчёте-то?
– Нет, – мотнул головой Андрей.
Либо спать, либо есть, либо вот так трепаться. А чего ещё в дороге делать? Конечно, о выпасе да перегоне ей неинтересно, а про Бифпит можно. Но рассказывал он, уже помня, что Фомич спит-храпит, а всё слышит. Так что, прежде чем слово выпустить, подумай, как его понять могут.
Слушала Олёна хорошо, и ахала, и смеялась, где надо. Так и проболтали до сумерек.
– Фомич, – позвала Олёна, – ужинать будешь?
– А чего ж нет? – зевнул Фомич, слезая с полки.
По вагону опять звенела посуда и хрустела разворачиваемая бумага. Андрей сгрёб кружки и пошёл за чаем. Олёна стала готовить ужин.
Никто к ним ни на одной из остановок не подсел, и за столом получилось, ну, почти по-семейному.

1998; 17.10.2014

Новая школа ещё строилась, и запись шла в маленькой комнатке рядом с будущей раздевалкой. Пахло краской и мокрой штукатуркой. Молодая женщина в очках за колченогим столом, заваленным папками и бумагами, приветливо улыбнулась.
– Здравствуйте.
– Здравствуйте, – ответно улыбнулся Эркин. – Я дочку хочу в первый класс записать. Можно?
– Конечно, можно, – она пододвинула к себе канцелярскую книгу с большой единичкой на обложке. – Вы садитесь, пожалуйста.
– Спасибо.
Эркин сел и достал метрику Алисы, протянул женщине. Та кивнула и стала переписывать данные в книгу. Писала она с привычной быстротой, а буквы выходили чёткими и округлыми, как у Полины Степановны.
– Шесть лет… Вы готовили её к школе?
Она почему-то смутилась от своего вопроса, но Эркин не понял причины и ответил со спокойной гордостью:
– Она и читать, и писать умеет. Считает хорошо. А сейчас в Культурном Центре занимается.
– Отлично, – обрадовалась женщина. – А в какой класс вы хотите её записать? С двумя языками или с одним?
– С двумя, – сразу ответил Эркин.
Это они с Женей уже не раз обсуждали.
– А знаете, – женщина смотрела на него с лукавым выражением обещания сюрприза, – возможно, будет и третий язык. Шауни, – и, видя, что он не понял, удивилась: – Разве вы не шеванез?
Эркин медленно покачал головой, уже понимая.
– Нет, – и чтобы исключить дальнейшие вопросы: – Я из другого племени.
– Извините, – смутилась она. – Так что? Оставить в двуязычном классе?
– Зачем же? – мгновенно решил Эркин. – Пусть будет три языка, – и улыбнулся, чтобы успокоить собеседницу. – Знания лишними не бывают.
Это была любимая фраза Калерии Витальевны, которая учила их истории. А это тоже учительница, на неё должно подействовать.
– Да, конечно, – она сделала пометку в книге. – И ваш адрес.
– Цветочная улица, дом тридцать один, квартира семьдесят семь.
Она записала и выпрямилась, улыбаясь.
– Двадцать седьмого августа родительское собрание. В шесть вечера. Пожалуйста, приходите.
– Спасибо, обязательно придём.
Эркин спрятал метрику Алисы и встал. Обязательные слова прощания, и он вышел.
На улице Эркин перевёл дыхание. Всё-таки немного, но психанул. И ведь не из-за чего. Конечно, Алису бы записали, Женя и говорила ему об этом, как о пустячном деле. Ну, вот он и сделал. И с языком решил правильно. Алиса будет учить язык, а он, проверяя её домашние задания, тоже выучит. А то индейцев много стало, то и дело возникают… вопросы всякие.

Листва на берёзах ещё лоснилась, и тень полупрозрачная, но трава между стволами уже крепкая. Как всё в один день зазеленело, прямо удивительно. Ещё на подходе к оврагу он услышал детский весёлый гомон, а, когда вышел на кромку, то его сразу оглушило:
– Э-э-эри-и-ик!
Хотя его в «Беженском Корабле» многие называли Эриком, так визжать умела только Алиса, её он ни с кем не спутает. Он помахал ей, чтобы оставалась на той стороне – склоны хоть и в траве, и вода уже спала, но мало ли что, – и пошёл к переходу. Быстро спустился вниз, в три шага с камня на камень преодолел весело журчащий ручей и поднялся наверх.
– Эри-ик! – Алиса носом, всем лицом зарылась в букет. – Ой, как пахнет! Это маме, да?
– Да, – улыбнулся Эркин. – Она дома?
Глупый, конечно, вопрос. Кто же выпустит Алису гулять, если не Женя.
– Ага. Она сказала, чтоб я гуляла, пока не позовёт, – Алиса выжидающе посмотрела на него снизу вверх. – Я ещё погуляю, ладно?
– Ладно, – кивнул Эркин.
И Алиса сразу умчалась кого-то ловить, или это её ловили – Эркин не понял. Он невольно рассмеялся этому весёлому гомону, так непохожему на шум детского питомника, и пошёл к дому.
И уже почти у подъезда он встретился с Зиной. Та шла от магазина с бидончиком и сумкой, слегка откинувшись назад, так что живот сильно выступал под платьем.
– Здравствуй, – с певучей радостью ответила она на приветствие Эркина. – Цветы-то на загляденье. Дорогие?
– Подарок, – улыбнулся Эркин.
Этим ответом он, не обижая, отказывал в веточке. Дарёное не передаривают. Это правило в «Беженском Корабле» соблюдали свято.
– Ну, на счастье, – кивнула Зина.
Тимочка вчера ей нарциссов принёс, нежные такие, сирень попышнее, конечно, но у нарциссов вид такой красивый, вся кухня заиграла, как она их в вазочке – Тима и об этом подумал, ну, ничего не упустит – на стол поставила.
Эркин легко взбежал на свой этаж, вошёл в коридор. Странно, конечно, что Женя так рано дома, но если бы что случилось, она бы Алису не отправила гулять. Или наоборот? Так и не решив: надо ему беспокоиться или нет, он открыл дверь.
– Эркин? – спросила Женя из кухни.
– Да, я.
Эркин захлопнул за собой дверь и, не переобуваясь, пошёл на кухню.
– Женя, вот. Это тебе.
Женя резко обернулась от плиты и, как Алиса, ткнулась лицом в букет. И взвизгнула так же.
– Ой, Эркин! Ой…!
Начались хлопоты и беготня в поисках вазочки. Их вазочки – привезённая ещё из Джексонвилля и подаренная на новоселье – оказались малы для такого букета, и пришлось срочно опорожнить подходящий по размеру туесок, переложив из него в миску остатки квашеной капусты. И туесок же вымыть надо. А тут начали гореть забытые на сковородке котлеты.
Спасали котлеты, целовались, искали место для букета, накрывали на стол, снова целовались… Наконец Женя ахнула:
– Ой, я за Алисой, я мигом, ты переоденься пока.
И вылетела из квартиры, а Эркин пошёл в ванную. Его домашний костюм лежал в ванной на своём обычном месте. Эркин разделся, как всегда сбросив рубашку в грязное, натянул костюм, как всегда приятно удивляясь, какой он мягкий и удобный. Здоровскую штуку ему Женя купила, и вообще всё хорошо.
Женя привела перемазанную Алису.
– Это же надо так испачкаться, ты на себя только посмотри.
Она поставила Алису перед зеркалом в прихожей. Оглядев себя, Алиса нашла возражение.
– Ну, мам, там же зеркала не было, вот я себя и не видела.
И Женя не выдержала, рассмеялась, а за ней и Эркин. Алису умыли, переодели, и наконец все вместе сели ужинать.
Женя с гордостью оглядывала стол. Недорогой, но фарфор, приборы хоть старенькие, джексонвилльские, но начищены, еда вкусная и сытная, даже цветы… и главное – это её дом, её семья.
– Как всё вкусно, Женя, – поднял от тарелки на неё глаза Эркин.
Он говорил это каждый вечер, но так, будто в первый раз. Женя счастливо рассмеялась.
– Я тебе сейчас ещё положу. И капусты. Капусту надо доесть.
Ни Эркин, ни Алиса – тоже великая любительница всего солёного, квашеного и маринованного – против этого ничего не имели.

Этот поезд был совсем другим. Жёсткие деревянные скамьи-диванчики поперёк вагона с узким – два человека боком разойдутся – проходом посередине, смешное нелепое прозвище – «зяблик», и люди… Андрей с удивлением обнаружил, что смотрится среди них если не франтом, то по-праздничному. Тёмные потрёпанные куртки, похожие и на куртки угнанных, и на рабские, их называли телогрейками, «телягами», стоптанные нечищеные, в лучшем случае отмытые сапоги, женские платки, ни одной шляпки… Что ж, Ижорск – глубинка, а он ещё дальше едет. Сам выбрал, жаловаться не на кого.
Андрей сидел у окна, сидел спокойно, только глаза напряжённо сощурены. В Ижорск приехал рано, в шестом часу. Но Комитет работает круглосуточно. Он отметил свой лист и узнал, что поезд на Загорье через три часа…
…Кутающаяся в платок не выспавшаяся женщина заполняет графы в толстой канцелярской книге.
– Зяблик» в восемь пойдёт.
– Зяблик? – удивляется он.
Она устало улыбается.
– Прозвали так поезда. «Зяблик» да «кукушка». Только они до Загорья и ходят. А не хочешь поездом, можно на автобусе. Но прямого маршрута нет, с двумя пересадками. Или попутку искать.
– Давайте на поезд, – кивает он.
И получает маленькую твёрдую картонку с отверстием посередине и выдавленными цифрами номера.
– По ней в кассе билет возьмёшь. В восемь с минутами поезд…
…Утренний Ижорск показался ему неприветливым. Может, из-за туч, затянувших небо серой пеленой, отчего всё смотрелось каким-то тусклым, а, может, из-за хмурых лиц редких прохожих. В вокзальной парикмахерской он побрился, а потом прошёлся по ближайшим улицам, заставленным двух- и трёхэтажными кирпичными домами. Стояли дома тесно, вплотную друг к другу, магазины все, понятное дело, закрыты, а тут ещё и дождь заморосил, и он вернулся на вокзал. Ещё раз посмотрел расписание. До Загорья три часа, со всеми остановками. Хреново. И пайка уже не дали, посчитали, видно, что за три часа он с голоду не помрёт.
Андрей ещё успел выпить в вокзальном буфете чаю и съесть пару бутербродов с колбасой, взять в кассе билет и найти нужный перрон. Народу оказалось неожиданно много. Судя по разговорам, большинство приезжало в Ижорск на выходные за покупками, в гости и по всяким делам, и теперь все дружно костерили начальство, что расписание идиотское и от веку не меняется. «Кукушка» в пятницу и «зяблик» во вторник. Чтоб в пятницу вечером выехать, а во вторник вернуться – это отгулов брать… в такую копеечку влетишь…
Подошёл поезд, и толпа дружно ломанулась в двери. Помня, что ему ехать до конца, Андрей дал внести себя в вагон, а уж там пробился вперёд и сумел сесть у окна. Напротив в ряд сидели три старухи, из-за чёрных, плотно окутывавших их головы платков, они казались очень похожими. Справа от него плюхнулся пожилой мужчина с растрёпанной полуседой бородой и сразу захрапел, распространяя крепкий запах перегара и лука. С ним была худая женщина непонятных лет, она жалась на самом краю скамьи, обхватив обеими руками плотно набитую сумку. За окном серое небо, жалкие, едва прикрытые молодой листвой тоненькие деревца, тёмный от обилия елей лес. Тоска смертная. Многие курили. Достал сигареты и Андрей.
Но он знал, что всё это – самообман. И не дождь или духота в вагоне, не частые остановки и медленный, выматывающий душу ход – не из-за этого он психует. А из-за встречи с Эркином. Как его встретит Эркин, что скажет, и главное – что он сам скажет брату. Что отправил Алису в Цветной одну? Пятилетнюю малявку, что со двора ещё ни разу одна не выходила. Свою-то шкуру он спас, а Алиса…
Андрей курил, бездумно глядя в окно, а видел смуглое тёмное от отчаяния лицо Эркина, испуганные круглые глаза Алисы.
…– Как брата прошу…
Если Алиса и Женя погибли… чем он оправдается? Что Жени не было дома, что их преследовала свора, что хотел отвлечь на себя и попал в засаду… разве это оправдание? С той минуты, когда он всё вспомнил, когда шаг за шагом, преодолевая ноющую боль где-то в глубине головы, под черепом, восстанавливая события того дня, он знал: нет ему прощения. Тогда он думать об этом не мог, вернее, знал, что нельзя. Надо было драться за жизнь, и он дрался, а в драке слабости быть не должно. И потом, в лагере, когда ждал визу и проходил обследования, тоже держал себя. А сейчас… всего три часа осталось, ну, час на поиски, пока он будет Эркина разыскивать, и тогда… встанет перед Эркином и скажет… А что скажет? Да, неважно это, а важно то, что Эркин задаст ему один вопрос. Андрей с мучительной ясностью видел и слышал, как это будет…
…– Здравствуй, брат. Это я.
И смуглое чеканное лицо, чёрные блестящие глаза, смотрящие в упор.
– А где Алиса и Женя?
И его молчание…
…Нечего ему будет сказать. Лепетать: «Прости, я не хотел, я думал…»? Нет, такое не прощается, а у него, кроме Эркина, никого нет. Ответит Эркин – и он один, совсем один. Как тогда, той зимой. А он больше не может так жить. Нет, если Эркин его не простит, не примет, то… то он жить не станет.
Андрей докурил сигарету до крохотного окурка и, привстав, выкинул его в окно. Ну, хватит скулить, сам выбирал и выбрал. Наверняка тебя посчитали убитым, так что мог поехать куда угодно, Эркин же тебя не искал. Сам сколько раз смотрел на доске запросов. Никто не искал Мороза Андрея Фёдоровича. Это ты искал Эркина, на ушах стоял, лишь бы вызнать и не навести ни на него, ни на себя. И Загорье ты себе сам выбивал, так что… Не скули. Прими от брата всё, что тот решит тебе дать. Катись, колобок, от всех уйдёшь. Кроме своей совести. И всё, хватит!
В конце вагона хлопнула дверь, и надрывно-равнодушный мужской голос начал нищенский распев. В дороге Андрей уже насмотрелся нищих, а в Ижорске на вокзале их, несмотря на раннее время, навалом было. Там он не подавал, а здесь почему-то полез в карман и, выудив из скопившейся за дорогу мелочи два пятака, бросил их в шапку мальчишки-поводыря. Старухи долго копались в каких-то замызганных узелках, но тоже достали по копеечке, и женщина, что сидела с краю, бросила пятачок.
Тучи редели, появились яркие, нестерпимо голубые просветы, в одном из них вдруг сверкнуло солнце. Поезд шёл тихо, и сквозь стук колёс, когда проезжали мимо деревни или городка, пробивался гомон ворон. Дощатые платформы, резные домики вокзалов, вдруг из-за деревьев и избяных крыш покажется и исчезнет большое явно промышленное сооружение. Ну да, он же сам читал в библиотеке: молодые города, эвакуация промышленности… В вагоне ровный гул голосов, нарушаемый то детским плачем, то пьяной попыткой песни, то громкой руганью. Андрей выхватывал из этого шума то, что могло пригодиться, но делал это и по привычке, и чтобы не думать о предстоящем.
…Вона какую отгрохали… На авиационном платют не в пример выше… Всё хорошо, а с жильём загвоздка… Обещали в новом доме, а пока в бараке… Остохренели бараки эти… Какая земля была, а под завод ушла… Всех берут, и чёрных, и индеев, лишь бы пахали… Почернело Загорье… От дыма, что ль? Хрен тебе, чёрные понаехали, не продыхнуть… Не бухти, они тоже, каждый наособицу… С Кошкина конца хитрые, на «стенку» заводских берут, а он кулаком быка уложит, ну и… Так и вы бы взяли… Да кабы на нашем конце хоть один заводской был… Мы на земле… Ну и заткнись…  Пилит она меня, как та пила ржавая, а тут ещё и тёща ей на подмогу… Они, значит, пилы, а ты что? Чурбан безгласный?... А он завёлся и на спор, перепью, дескать… у него же башка слабая и нутро хлипкое, куда ему на перепой?... Да он на халяву и дерьмо съест…
Андрей откинулся на спинку скамьи. Курить не хочется, разговор завести не с кем, поспать, что ли? Но и спать не хотелось, даже веки не опускались, и он продолжал смотреть в окно, а вокруг шла та же вагонная жизнь.
Андрей не знал, сколько он просидел в этом бездумном оцепенении, но вдруг как очнулся и увидел за окном склады, штабеля, путаницу путей, люди вокруг вставали, собирая вещи, теснились в проходе. Приехали? Да, в окно медленно вплыла вывеска. Загорье. Андрей встал и повесил на плечо сумку. Ну, вот и всё, приехали.
В общей толпе он вышел на перрон, огляделся. Вокзал меньше ижорского, но кирпичный, основательный, и перрон залит асфальтом. Теперь куда? Теперь в Комитет. Где же он тут? Проходя мимо вокзала, Андрей посмотрел на часы. Одиннадцать ноль пять. Ну, вперёд и не оглядываясь.