«...Они усвоили урок, полученный десять лет назад, сынок.
Тогда многие, видя состояние батюшки, загодя готовились делить власть после его смерти. Даже не особенно скрывали свои намерения. Твой батюшка обманул смерть, и те, кто хоронил его заживо, горько поплатились за свою поспешность. Оттого они на сей раз осторожничали. Но когда точно уверились, что ему не дожить до утра, принялись действовать.
Боже, как они спешили!..»

Закон на Руси всегда был вещью престранной. Вроде бы грамотных людей хватает, чтобы и самим понять написанное, и неграмотным объяснить. Но, пока не дать живительный пинок по известному месту, всё так и будет делаться по старинке, «как от века заведено». Пётр Алексеевич за то и получил ещё при жизни прозвание Великого, что не только понимал эту странность, но и умел вовремя дать тот самый живительный пинок. Иногда и в буквальном смысле.
Переломить сопротивление родовитых в Сенате оказалось самой простой задачей. Далее началась упорная борьба с сопротивлением системы в губерниях, а Россия большая страна. Где-то ограничивалось письмом, куда-то отправили верных людей, а в Москве даже пришлось прибегнуть к арестам: столбовые дворяне яростнее всех противились государеву манифесту. Только к Рождеству 1734 года  волнения среди дворян начали сходить на нет, и то после показательных судов над ослушниками и секвестра их имущества в казну. Тогда-то ситуация и начала входить в те самые рамки, какие задумывал император. То бишь, кто очень хотел приторговывать крепостными, начал разрабатывать схемы.
Пока этому никто не препятствовал. Пресекались только явные нарушения нового закона.
Тем временем дела шли своим чередом и с переменным успехом.
Миних, оставленный в Тавриде на хозяйстве, развёл бурную деятельность. Инженер он был хороший, фортификационные сооружения – в преддверие военной кампании будущего года – выстраивал едва ли не заново. Вот людей, рабочих рук, ему не хватало. Новообретённых подданных – греков, болгар, армян и прочих, а также русских и поляков, пожелавших остаться в Тавриде – хватило бы для мирной неспешной жизни. Но все понимали, что османы не угомонятся, и быть войне. Потому-то Перекоп в этом году пропускал в обе стороны невиданное количество обозов. На юг везли корабельный лес, ткани, металлы и изделия из оных, ехали люди, спешно переселяемые по указу государеву, шли солдаты. А навстречу им везли рыбу и соль, изделия караимов-ювелиров, красивый отделочный камень, зерно... В иные времена на такое богатство непременно нашлись бы охотнички, но ногаи, не ушедшие с татарами через Кавказ в Анатолию, внезапно обнаружили, что больше не могут хозяйничать в степи, как раньше. Их стали нещадно притеснять и казаки обоих войск, и калмыки. Притом последние требовали покорности хану Дондук-Омбо. Как в таких условиях можно грабить обозы? Просто никакого сочувствия к нуждам бедных кочевников.
К слову, о хлебе насущном.
Стамбул был из тех городов, что кормился исключительно с импорта. Что привезут на базары, то и будет сегодня съедено столичными жителями. Ранее крымские ханы исправно поставляли султану зерно, выращенное в степной части полуострова. Но этот год выдался особенным. Мало того, что во время посева шли боевые действия, так ещё и Кырым больше не Кырым, а российская губерния Таврида. Все излишки собранного зерна ушли на рынки Слобожанщины и Киева, где в тот год как раз плохо уродила пшеница. Но главное – крымское зерно, сколько бы его ни было, не попало в Стамбул. Остались османы и без азовской кефали, с блюд пашей и мурз пропала белорыбица, а их жёны плакали, лишившись сладостей на крымском меду. Всё это, на фоне общего неурожая во всей Европе и части Малой Азии, заметно сказалось на рационе стамбульской черни – райя. Всё было бы ничего, но в том же году турки потерпели сокрушительное поражение от армии Надира. Вздорожание хлеба на фоне его нехватки стало последней каплей. Народ немедленно решил, что султан более не в милости у небес, и началось веселье... Махмуд Первый оказался решительнее своего дяди Ахмеда: бунт подавил, в буквальном смысле утопив его в крови. Но возроптали янычары, и пришлось пообещать им победоносный поход по весне. На австрийцев или на русских – определится несколько позднее, в зависимости от щедрости французского короля и его же любезных советов.
Европа зимой становилась скучным местом. Войска отдыхали на зимних квартирах, обыватели подсчитывали стоимость дров, монархи и их министры анализировали результаты летней кампании и строили далеко идущие планы на следующий год. Вовне это не выплёскивалось, и оттого создавалось ощущение мира и покоя. Весьма обманчивое ощущение, потому что мысленно короли, герцоги, принцы и их генералы уже знали, с чего начнут боевые действия, едва просохнут дороги... Зато в России скучно не бывало никогда. В России и зимой всегда что-нибудь случается.
Из Крымского похода Пётр Алексеевич вернулся не просто победителем, но победителем при добыче. Ханскую казну, захваченную с лёту в Бахчисарае, оставили Миниху «на обзаведение», пускай строится и жалованье выплачивает. Торговля в таврийских портах в этом сезоне была понятно какая, а трофейной казны ему до будущего лета должно хватить. Зато турецкие, татарские и прочие купцы, застигнутые русской армией в городах побережья, были ограблены до нитки. Пограбили и уходивших татар, оставив им некоторое количество скота на дорожку, чтобы с голоду не померли. Зато с этой добычи государь единым махом выкупил все частные доли в концессии, долженствующей построить в Петербурге долгожданные мосты. Промеры глубин в намеченных местах делали ещё весной, а летом начали ставить прочные каменные опоры первого столичного моста – между Адмиралтейским и Васильевским островами. Строительство не прекращалось до холодов, и по мосту уже даже можно было перейти с берега на берег: арки и постоянный настил возведут в будущем году, а пока положили временные деревянные мостки. Одновременно с этим князь Маэдлин, уже заслуживший титул светлейшего за заслуги в постройке каналов и дамб, завершил проект, позволявший заметно уменьшить опасность затопления Петербурга. Совершенно уничтожить эту опасность не представлялось возможным: князь авторитетно заявлял, что место для города выбрано не совсем удачно. Но при помощи далеко выдающихся в море насыпей и дамб можно было хотя бы избегать полномасштабной катастрофы. Проект находился в разработке второй год и подошёл к стадии реализации, но только сейчас на него нашлись деньги – всё из той же крымской добычи.
По весне закипит работа. Но закупки необходимого начались уже сейчас.
На Крещение, вопреки обыкновенному петербургскому климату, ударили самые настоящие морозы. Нева быстро взялась коркой льда, настолько толстой и прочной, что горожане устраивали праздничные гуляния прямо на реке. По вечерам на перекрёстках полиция зажигала костры – и самим погреться, и прохожим. Но обыватели предпочитали в такие холода отсиживаться по домам, возле печек. Исключение составляли те, кого гнали на улицу неотложные дела. Наплевав на европейские моды, не рассчитанные на русские морозы, люди укутывались в тулупы и шубы, меняли треуголки на меховые шапки, надевали толстые рукавицы и сапоги на меху. Не стали исключением и иноземные послы, коим по случаю холодов от казённых щедрот подарили по шубе.
Не стал исключением и Пётр Алексеевич. Хоть и досаждали ему ставшие обычными зимние простуды, но делами он занимался как прежде, многие вопросы решая самолично.

Не стал исключением и Пётр Алексеевич. Хоть и досаждали ему ставшие обычными зимние простуды, но делами он занимался, как и прежде, многие вопросы решая самолично. Может, он, по старой привычке, и наплевал бы на холода и тёплую одежду, но на семью он наплевать не мог, а семья в один голос твердила, что батюшка им нужен живым и здоровым. Носил шубу, как все, и не жаловался, хотя за версту было видать, как ему это не нравится. Едва мороз «лопнул», засыпав Петербург на прощанье снегом по колено, он с огромным удовольствием скинул тяжёлые меховые одеяния, вернувшись к удобному и лёгкому в носке сукну. И, разумеется, немедленно подхватил очередную простуду.
Раннэиль никогда не упрекала супруга. Просто доставала из заветной корзинки свёрточки с нужными травами, делала отвары и подавала их с такой милой улыбкой, что у Петра Алексеевича язык не поворачивался отказаться.
- Не надоело тебе болеть, родной мой? – альвийка подсела поближе к мужу, кутаясь в тёплый платок. – Прости, но рано или поздно наступит момент, когда ты уже не сможешь уделять столько внимания мелочам.
Суровую отповедь, готовую сорваться с языка, в самом начале оборвал надсадный кашель.
- Ничего, - сдавленно сказал Пётр Алексеевич, как следует прокашлявшись. – Вон, помощнички у нас растут. Даст бог, успею им команду сдать... Сколько там твоя матушка мне отмерила? Лет десять-пятнадцать?
- Ты бы, всё-таки, поберёг себя, Петруша, - Раннэиль с нежной полуулыбкой погладила его по руке. – Чтобы у нас с тобой были ещё эти лишние пять лет... и больше, если получится.
Он посмотрел на жену со смешанным чувством – усталости и ...вины.
- Не тот у меня чин, чтобы беречься, Аннушка, - произнёс он. – Ты уж прости.
С невесть откуда взявшимся ощущением грусти Раннэиль перебралась к нему на колени.
- Давай посидим так, любимый, - сказала она, положив ему голову на плечо. – Там, за окном, снова ветер, метель... А здесь тепло и тихо. И только мы с тобою.
Они сами не помнили, когда научились понимать друг друга без слов. И сейчас тоже говорили, не нарушая тишины их уютной комнаты. В какой-то момент он положил руку на её живот, и дитя, словно почувствовав это прикосновение, шевельнулось во чреве.
Как же им было хорошо сейчас... Не в первый раз они так остро чувствовали это единение – полное и безоговорочное, настоящее. И сегодня всё было, как раньше, в прежние, редкие зимние вечера, что они посвящали друг другу, и более никому. Это порождало надежду, что впереди ещё будет много таких вечеров, но в том-то и печаль, что в мире людей бессмертие не предусмотрено. Возможно, только для того, чтобы научились ценить каждый миг жизни, уподобленной песочным часам. Ведь никому не ведомо, когда упадёт вниз его последняя песчинка.
Последняя песчинка Петра Алексеевича сорвалась вниз той же ночью, когда этого никто не ждал...

«...Я смотрела ему в глаза, и не умом – нутром понимала: это всё. Он уходит.
Не дай бог тебе, сынок, когда-нибудь испытать такую боль. Только тогда я поняла, почему у нас, альвов, айаниэ считается проклятием...
Да ты ведь тоже всё понял с первого взгляда, мой мальчик. Я видела. Я помню».

Тихая, какая-то подавленная суета – и лекари, и прислуга почему-то не решались повысить голос. Спешно вызванный Макаров напрасно ждал распоряжений от государя: тот пребывал в таком состоянии, что не мог сколько-нибудь долго говорить. Мог только мычать от боли. Тогда Раннэиль, сама не своя от свалившейся на голову беды, взяла дело в свои руки.
- Немедля созовите Верховный тайный совет, - сказала она кабинет-секретарю, тщательно скрывая волнение. – Положение тяжёлое. Даже если врачи сумеют предотвратить худший исход, Пётр Алексеевич сляжет надолго. Вице-канцлеру тоже сообщите, пусть приезжает, не теряя ни минуты.
Макаров всегда был себе на уме, и даже, порой, позволял себе решать, которые из писем зарубежных монархов стоит показывать государю, а которые отложить. Но альвийки он опасался, и ни разу за все годы не посмел ослушаться её приказа. Не ослушался и на сей раз.
Улучив момент, Галариль – то есть Елизавета Васильевна Брюс – легонько коснулась её руки.
- На твоём месте я бы позвала сыновей, - тихо сказала она по-альвийски, и взгляд её сделался печально-виноватым.
- Ты думаешь...
- Я не думаю, я знаю, Раннэиль. Отказала печень, затем последовал отказ обеих почек... Он не доживёт до рассвета.
- Но почему, Галариль? Он же все эти годы принимал лекарства, и...
- ...и печень, в конце концов, не выдержала, потянула за собой остальное. Рано или поздно это должно было случиться. Вспомни, твоя досточтимая матушка сотворила чудо. Чудо и то, что он сумел с таким разрушенным организмом прожить эти десять лет.
Раннэиль, до сих пор надеявшаяся на новое медицинское чудо, почувствовала себя так, словно из её тела разом выдернули все кости. Если бы не прислонилась спиной к кроватному столбу, то точно бы упала.
Перед глазами всё подёрнулось зыбкой тёмной пеленой.
- Нэ, - Галариль сочувственно взяла её за руку. – Всё, что я могу сделать – это дать ему последнее средство.
- Надежды больше нет? – сдавленным голосом спросила Раннэиль.
- Если бы была, я бы не стала от тебя скрывать. Дай ему уйти достойно.
Последнее средство... Альвы давали его безнадёжно израненным воинам, чтобы те покидали мир без страданий и при ясном сознании. В нём не было ни капли магии, только травы... Раннэиль вспомнила: отец уходил, будучи под действием этого средства.
- Лизавета Васильевна.
Голос прозвучал неожиданно громко и чётко. Обе женщины вздрогнули и обернулись. Пётр Алексеевич лежал, закрыв глаза, и был изжелта бледен. Лицо покрылось плохо пахнущей испариной. Видимо, наступило временное облегчение, что он смог членораздельно заговорить. Раннэиль немедленно бросилась к нему, села на краешек постели.
- Поди сюда, Лизавета Васильевна, - сказал он, и с трудом разлепил веки. – Слышал я, о чём вы говорили... Неси эту... отраву, не хочу подыхать в грязи и боли.
- Учитывая ваше состояние, это средство даст вам два, от силы три часа, - почему-то голос Галариль дрогнул, она отвела взгляд.
- Ну и ладно. Успею...

Во дворце ничего ни от кого нельзя скрыть.
Уже через полчаса к Зимнему начали съезжаться кареты царедворцев, тем или иным способом получивших известие о внезапном недомогании императора. Распоряжение императрицы о созыве Верховного тайного совета Макаров выполнил в точности, вот только придворный шпионаж сработал мгновенно, и собираться начал Сенат в полном составе.
Вице-канцлер граф Кузнецов, в отличие от коллег, пошёл не в нижний зал, а направился прямиком в государевы апартаменты. Вести у него были тревожные, следовало немедля переговорить с её величеством, пока не стало поздно.
Тот факт, что гвардейцы у дверей скрестили перед ним ружья с багинетами, и вовсе не означал ничего хорошего.
- Не велено, Никита Степаныч, - виноватым шёпотом сказал один из солдат, давно его знавший. – Не велено пускать никого, кроме докторов.
- Кем не велено? – так же тихо спросил Кузнецов.
- Решение Сената...
Сенат. Всё-таки решились. Что ж, для вице-канцлера это сюрпризом не стало: он давно держал на контроле некую группу знатных персон – включая и своего тестя, князя Черкасского – которая вынашивала планы по радикальному ограничению царской власти и передаче отнятого Сенату. Персоны эти, помня о судьбе предшественников, ни о чём конкретном пока не договаривались. У них существовала общая цель и договорённость действовать сообща, и только. Но Кузнецов, битый волк, видел, как вокруг этой группы с соблюдением всех предосторожностей крутятся те же странные лица, что вертелись и в пределах видимости незадачливых убийц, покушавшихся на жизнь цесаревича Петра. Вертелись – но никаких улик против них не нашлось. И сейчас оных нет. Однако само присутствие тех персон уже о многом говорит. Вице-канцлер рассчитывал на сей раз поймать их, а не поймать, так обезвредить... любым способом. Ему не нравилось, что по Петербургу спокойно расхаживают враги.
Но действовать следует безотлагательно. Приказ никого к императору не допускать? Что ж, придётся воспользоваться свойствами альвийского слуха. Рисковать, так рисковать.
- Ваше императорское величество, я обращаюсь к вам! – проговорил он, повысив голос. – У меня известие чрезвычайной важности!
Лица солдат сделались удивлёнными, но препятствовать господину вице-канцлеру никто не стал. А через несколько мгновений расчёт оправдался: дверь распахнулась в обе створки.
Императрица. Хмурая, с тяжёлым взглядом воина, коему приказали не оставлять позицию, покуда жив, но настроенная вполне решительно. Именно то, что сейчас и требуется.
- Я ждала вас, Никита Степанович. Проходите.
Вместо серебряного колокольчика – жёсткий лязг стального клинка. Да, десять лет назад, он в этой даме не ошибся. Эта будет делать не то, что велит сердце, как бы оно ни кровоточило, а то, что надобно делать. Вздумай солдаты в точности исполнять распоряжение Сената, кто знает, чем бы всё окончилось, но она бы не смирилась. Не из таковских.
С первого же взгляда Кузнецов понял: не жилец Пётр Алексеевич. Чем его лекари опоили, неведомо, но взгляд царя был острым, осмысленным и недобрым. Это при том, что вид имел – краше в гроб кладут: лицо серое, с явной желтизной, под глазами чёрные мешки, весь в поту.
- Все прочь, - приказал государь. – Желаю говорить с императрицей и вице-канцлером.
Лекари и прислуга под собственный едва слышный шёпот покинули комнату.
- Что, они уже в моём доме вздумали распоряжаться? – зло проговорил он, не ответив на поклон вице-канцлера. – Полно, Никитка, поговорим без чинов, как ранее. Всё ли готово у тебя?
- Для ареста заговорщиков препятствий нет, - ответил Никита Степанович. – Но ими руководят, а кто – неясно. Связь осуществляется опосредованно, через тайники и кабатчиков. Взяв этих, я не смогу взять тех, и они найдут новых исполнителей.
- Отложи до лучших времён, Никитка, - Пётр Алексеевич тяжело дышал. – Бери тех, кого можешь взять, и тряси. Ныне главное – дело наше сберечь, а там, глядишь, и случай будет, поквитаешься. Обо всём Аннушке доложишь, коли я уже... не смогу твой доклад принять.
- Среди них есть колеблющиеся. Я мог бы привлечь их...
- Действуй... вице-канцлер. На то и чин тебе даден, и власть немалая. Ну, ступай... с богом.
У Кузнецова помимо воли защипало под веками: что бы там ни было, а юдоль земную покидал выдающийся государь.
Надо же, а ведь думал, что камень плакать не способен.

- Помнишь, что мы на сей год затевали?
Ни в его голосе, ни во взгляде не было суровости. Одно сожаление.
- Очаков, - Раннэиль нашла в себе силы чуточку растянуть губы в печальной улыбке. – Распечатать устье Днепра для флотилии Сенявина. Затем при удаче развивать наступление в направлении Бессарабии. Флоту иметь стоянку в Херсонесе. А далее... там уж как бог даст, Петруша. Мы готовились и к хорошему исходу, и к плохому...
- На цесарцев не надейся, Аннушка. Быть им битыми. Они сразу мира у султана запросят, нам о том ни слова не сказав. Действуй по своему разумению... А всё-таки я успел... Может статься, то главное успел сделать, для чего рождён был. Одного не успел – увидать, как сынки наши растут... Тебе всё оставляю, чтобы ты им передала в должное время. Ноша тяжкая... За то виноват перед тобой.
- Я выдержу, - едва слышно прошептала Раннэиль.
- Знаю. Но всё равно – прости.
- И ты меня прости, любимый, если что было не так...
...А по углам давно уже шушукались: «Феофан здесь... Царя соборовали... Лекари бегают, как угорелые... Всё зря, к утру, видать, отмучается...» Так оно и было – с той лишь разницей, что Раннэиль точно знала отмеренный срок. И этот срок заканчивался.
- Детей позови, - совсем уже тихо сказал Пётр Алексеевич. – Проститься хочу.
Дети и так не спали, разбуженные нехорошей суетой. Сидели, уже одетые, в соседней комнате, толком ничего не зная и продолжая надеяться. Но, когда в дверях появилась Раннэиль, взволновались донельзя, разом притихли, застыли.
- Пойдёмте, детушки, - сказала альвийка – совершенно безнадёжным тоном. – Батюшка зовёт вас.
Может, мальчишки по малолетству и не сразу уразумели истинный смысл её слов, но шестнадцатилетняя Наташа побелела, как мел. Она поняла всё.
Чуть позже стало видно, что всё понял и Петруша. Едва переступив порог, он словно споткнулся. Побледнел, и опрометью бросился к отцу. Не плакал, нет. Только, прижавшись, мелко задрожал.

Голоса. Несколько голосов. Тревожные, испуганные, злые...
- Его высочество великий князь Пётр Алексеевич прибыли.
- Всё ли готово?
- Всё. Как только император испустит дух, тут же, никому ничего не объясняя, сменим охрану дворца. Императрицу и детей под арест.
- Эту женщину в монастырь не упрячешь. Вспомните, она на большой дороге промышляла.
- Значит...
- Да бог с вами, ничего это не значит. Во всяком случае, пока. А там видно будет.
- Главное – не терять времени. Мужиков этих подлых – Меншикова с Кузнецовым – в крепость. Сразу же провозгласить императором молодого Петра Алексеевича. Привести гвардию к присяге, а далее – куда они все денутся, коли дело будет сделано?..
Голоса, шуршание бумаг, скрип перьев...

Следующие четверть часа бог этого мира милосердно дозволил Раннэиль если не забыть, то отодвинуть на второй план. Смотреть, как умирающий отец прощается с детьми, было выше её сил. Беспокоило другое: до сих пор ни единой весточки от Кузнецова. И ещё – её охватило чувство смутной тревоги. Словно где-то на грани слышимости били в набат.
Предчувствию альвы всегда доверяли, и оно никогда их доверия не обманывало. Сейчас оно говорило, пока ещё шёпотом: опасность, опасность. Значит, у Кузнецова что-то не заладилось, и, чтобы спасти своих детей, она должна будет действовать сама. Здесь, во дворце.
Но она не могла покинуть любимого. Её долг – проводить его до самого порога мира мёртвых. Только тогда можно будет принять бой.

Отредактировано Елена Горелик (21-09-2017 08:01:52)