Для альвийки-душеведки - это факт.

Немножко проды:

...Она знала, что у мужа иногда бывают крайне неприятные припадки. Знала, что они не регулярны, как у страдающих падучей болезнью, а случаются, когда его как следует вывести из себя. Знала, но ни разу не видела: года ещё не прошло, как они вместе, и за то время, как говорится, бог миловал. А сейчас... Как назло, всё сошлось один к одному. И вести из Рогервика о крупном воровстве, и вести из Ревеля о том, как Апраксин, сам не воруя, горой встаёт за своих, флотских, что казённые деньги расхитили, и завуалированные угрозы англичан, намекавших, что русские корабли в Северном море ничем не лучше французских в морях южных. А тут ещё дрязги между сенаторами, увлечённо делившими остатки имущества Долгоруковых, до которых не дотянулась рука государева, и беспокойство за неё саму, глупую, готовившуюся рожать... К тому моменту, когда канцлер Головкин представил письмо из Вены, где «брат наш Карл» с очень плохо скрываемым раздражением сообщал, что бывший посланник Гогенгольц находится под домашним арестом, у Петра Алексеевича голова уже буквально разрывалась от боли. Послание венского императора по форме было крайне вежливым, а по сути оказалось очередным свидетельством дурной австрийской дипломатии: домашний арест для того, кто покровительствовал цареубийцам, невозможно объяснить ничем иным, кроме оскорбительного пренебрежения.
Раннэиль, и так поглядывавшая на мужа с беспокойством, не на шутку испугалась, увидев, как жутко изменилось его лицо. Запредельная, нечеловеческая ярость и гнев. Не рассудком – одним лишь чутьём она угадала: сейчас случится беда. Среди вельмож, заседавших в сенате, хватало как конфидентов иноземных владык, так и тайных сторонников невесть кем подброшенной идеи о безумии императора. Один-два прилюдных припадка – и об этом перестанут шушукаться по углам, заговорят вслух...
Она не успела ни о чём таком подумать. Просто подскочила к мужу и, вроде бы с лаской взяв за руку, с силой впилась ногтями ему в ладонь. Мгновенная нежданная боль могла если не предотвратить приступ, то отсрочить.
- Государь, супруг мой, - нежным и усталым голоском пропела альвийка, холодея от страха. – Сожалею, что приходится отвлекать вас от дел, но недомогание вынуждает меня покинуть высокое собрание... Не соблаговолите ли вы сопроводить меня?
Пусть о ней думают что хотят, только бы увести его отсюда. Куда угодно, хоть в Зимний, хоть в соседнюю комнату. Подальше от лишних глаз и ушей... В его взгляде, мутном от бешенства, появилась осмысленность. «Опомнись, родной мой! Опомнись, уйдём отсюда!..»
- Добро, - Пётр Алексеевич даже нашёл в себе силы более-менее спокойно ответить – всем. И канцлеру, и притихшим сенаторам, и жене. – Письмо сие представите мне после, подумаю, что ответить. Теперь ступайте, господа сенат. Совет окончен.
Пожалуй, кроме Раннэиль, только двое из присутствующих поняли, что происходит: Головкин и Меншиков. Старый канцлер поспешил выставить из зала своих коллег-сенаторов, а светлейший – запереть за ними дверь. И вовремя.
Когда император, закатив глаза и страшно захрипев, стал заваливаться набок, Раннэиль только и смогла, что вцепиться в его плечи и удержать от падения. Ровно до тех пор, пока не подскочил Данилыч.
- Мин херц, - князь, физически очень сильный человек, ловко подлез ему под руку и не без натуги помог подняться. – Держись-ка за меня, мин херц... А ты куда суёшься, матушка? – рявкнул он на перепуганную альвийку, вознамерившуюся помочь. – Дитя побереги! Да дверь открой, вон ту, справа, там хоть нет этих... столов-стульев, чёрт бы их взял...
Ковра в смежной комнатке, кстати, тоже не было. Когда Пётр Алексеевич рухнул на пол и забился в припадке, только и оставалось, что удерживать его голову. Выглядело всё это... страшно. Слава богу, приступ был недолгим... Раннэиль сидела на полу, а её супруг, обмякший и беспамятный, вытянулся на паркете, только голова покоилась на её коленях.
Что такого страшного он совершил, если бог этого мира так карает его, почитай, всю жизнь?
- Ты не плачь, матушка, - услышала она. Голос светлейшего доносился словно издалека. – Тут слезами не поможешь. Это пережить надобно. Слава богу, хоть на сей раз язык не прикусил... Эх...
Только сейчас Раннэиль поняла, что её лицо мокро от слёз.
- Это... не похоже на болезнь, - тихо сказала она, ещё переживая ужас, охвативший её во время припадка. – У нас так выглядело сработавшее проклятие. Но здесь-то нет магии. Откуда же...
Встретившись взглядом со светлейшим, она осеклась. Пережитое словно сорвало с него маску, показав настоящее лицо, и то лицо отражало тревогу. Не за себя, как ранее, а за старого друга. Может, в той тревоге и был меркантильный интерес – мол, если придёт конец Петру Алексеевичу, значит, и Александру Даниловичу несдобровать – но его черёд, этого интереса, придёт чуточку позже. Сейчас был тот редчайший миг, когда Данилыч думал не о себе.
Более того: он, кажется, знает, откуда взялись эти припадки. Но скорее отрежет себе язык, чем проговорится.
- Ты побудь здесь, с ним, матушка, - сказал светлейший, тяжело поднимаясь с колен, - а я распоряжусь, чтобы карету подали и помогли Петру Алексеичу до дома добраться... И переодеться ему тоже надобно... Да перестань ты плакать, вот ведь напасть какая!
- Спасибо вам, князь. Боюсь, я бы одна не справилась...

Не факт, но желающих хватало. В том числе и вполне по делу.