Ко всему, что имело отношение к загадочному и грозному богу людей, альвы относились с настороженностью, порой, даже с опаской. Потому Раннэиль долго и тщательно искала повод пригласить синодских владык в совершенно светский Сенат. И таковой повод обнаружился. Всё началось ещё прошлой осенью, когда стало известно, что в некоторых провинциях Казанской губернии случился катастрофический неурожай. Весна в тот год выдалась поздней и холодной, лето мало чем отличалось от весны, добавив ещё и проливными дождями. Треть огромной губернии оказалась на грани массового голода. И, хотя из Казани шли в Петербург бодренькие реляции – мол, не тревожьтесь, ваши величества, у нас всё замечательно! – с мест сообщали иное. Хлеба собрано сам-один, и то не везде, иным уездам не хватит даже отсеяться в будущем году, а о прокормиться и речи нет. Крестьяне осаждают монастыри и местное начальство прошениями о ссудах на закупку зерна. Едва Раннэиль стало известно об этих прошениях, как даже ей, посредственно смыслящей в делах денежных, стало ясно: ссуды крестьяне получат, но на таких кабальных условиях, что хоть вешайся. Нужно было скрести по сусекам, сокращать содержание двора и даже отрывать от армии и флота, чтобы набрать нужную сумму для закупки хлеба внутри страны и вовне. Императрице пришлось совершить невиданное – объявить сбор пожертвований, начав оный на очередной ассамблее. Ох, и лица же были у придворных модников и модниц, когда им пришлось складывать свои любимые перстни на поднос! Но они слишком серьёзно относились к любезно улыбавшейся альвийке с холодным взглядом, за которой буквально воочию виделась грозная тень покойного императора. У альвов с чувством юмора всегда было плохо, а императрица славилась почти полным его отсутствием. Пожалуй, единственным, кто тогда не выказал ни капли раздражения, был светлейший. У того были свои резоны поддерживать хорошие отношения с императрицей, и не только личного свойства, а ради этого никаких денег было не жалко. Словом, нужная сумма не без труда, но была собрана, в пострадавшие от неурожая провинции пошли хлебные обозы, а чиновники, попытавшиеся погреть на этом ручки, отправились осваивать отдалённые уголки Сибири. Пешком. О последнем пункте Раннэиль позаботилась особо. Она ещё не потеряла надежду если не искоренить чиновное воровство, то ввести его хоть в какие-то рамки. Но чиновники чиновниками, а церковники – отдельный вопрос. Сбор пожертвований дело добровольное, и пастыри отчего-то в большинстве своём сочли, что их это не касается. Редко кто из владык или игуменов выделил зерно из монастырских запасов, и то разве только для своих крестьян. О денежных пожертвованиях и поминать было грешно.
Вот тут-то Раннэиль поняла, что настал момент для наступления на имущественные права церкви. Откровенное жлобство ещё можно как-то терпеть в сытое время, но, когда паства лебеду за лакомство почитает, грешно жрать в три горла и ходить в шелках. Умный бы давно это понял. Феофан, кстати, как вся эта кампания началась, и денег пожертвовал немало, и являл миру образец скромной жизни. Зато владыка Феодосий так и не уразумел, что ситуация немного изменилась, и продолжал закатывать пышные пиры. Он и сейчас, фактически принудительно вызванный в Сенат – за ним даже команду семёновцев высылать пришлось, вроде как почётный караул – пришёл в златотканой парче, сверкая золотом и дивными каменьями убранства. Митрополита новгородского сопровождали владыки калибром поменьше, из числа его сторонников: ни одного «феофановца». Эти не без оснований надеялись своим влиянием переломить любую светскую власть, ибо уверовали, что после смерти Петра им более никто не указ. Их не насторожило даже присутствие Сената в полном составе, и сидевших во главе собрания юного императора с матушкой-регентшей. Даже явившийся, несмотря на хворь, Меншиков – этот вернейший пёс Петров – не внушил настороженности.
Ну, ну.
Благословив присутствующих, иерархи расселись вдоль стеночки, готовые принять бой: они уже догадались, к чему весь этот официоз. Не впервые цари покушались на имущество слуг божьих, но всякий раз владыкам удавалось отстоять неприкосновенность оного. Но впервые на них вела атаку царица, за которой, насколько всем было ведомо, не числилось ни единого серьёзного греха. Раннэиль – в крещении Анна Петровна – вела столь благопристойный образ жизни, что не оставляла зацепок ни для сплетников, ни для церкви. Всё, что могли ей предъявить – альвийское происхождение, но, поскольку альвы считались верными подданными и истово верующими, это не было преступлением.
Повисшую, было, в зале неловкую тишину нарушил серебристый голос императрицы-регентши.
- Господа Сенат, а также ваше высокопреосвященство, - Раннэиль сидела, словно статуя, шевелились только губы: настолько она не желала выказывать свои истинные чувства. – Сего дня мы собрались здесь по повелению его императорского величества, сына моего, чтобы обсудить неправильное положение, сложившееся за множество лет, и принять должные меры для его исправления. Не всякая держава может позволить себе исключить треть земель и доходов из своего ведения, и уж наверняка не может себе такое позволить Россия. Так повелось, что государи российские из века в век передавали церкви как владения, так и привилегии, касаемые уплаты налогов. Их можно было понять: все желали обрести царствие небесное, для чего старались по мере сил вести праведную жизнь. Отсюда и сложилось то положение, о каком я говорю. Треть доходов в государстве не облагается никакими налогами. Треть крестьян освобождены от рекрутской повинности и не платят подушной подати. Вернее, платят её в том или ином виде, но не казне, а монастырям. С трети урожая казна не получает ни копейки, ни горсточки зерна. И это в то время, когда само государство едва сводит концы с концами, а непогода ставит крестьян в иных губерниях на грань голодной смерти... Оттого и помыслили мы – государь, сын мой, и я, регент империи – что таковое положение далее продолжаться не может. Никак нельзя допустить, чтобы церковь, призванная блюсти чистоту наших душ, молча взирала на бедствия православных христиан. Итак, господа Сенат, и вы, ваше высокопреосвященство, - один лёгкий, но величественный кивок, - давайте же не искать личной выгоды, а думать, прежде всего, о благе отечества. Ибо живём мы, к сожалению, не в царствии небесном, а на грешной земле, и державы соседние, более склонные думать о бренном, не преминут воспользоваться нашей слабостью.
Пока она говорила, все молчали, словно оцепенев. Никто не смел перебивать правящего монарха, а императрица, хоть и регентша, но помазана и коронована по всем правилам ещё при жизни супруга. Зато стоило ей замолчать и обвести присутствующих внимательным взглядом, как Феодосий не выдержал. Налился нездоровой краснотой, вскочил, даже посохом пристукнул.
- На имущество божие покушаешься? – заорал он, нисколько не считаясь с чинами. – Давно примечаю, что ходишь ты вокруг да около, слюной исходишь. Вот тебе! – последовал простонародный жест, явивший не столько отношение владыки к императрице, сколько его отношение к попыткам немного облегчить церковный карман, который он давно привык считать личным. – И муж твой, антихрист сущий, давно мечтал церковь ограбить, и ты туда же? Не бывать тому!
Сенаторы, что православные русские, что немцы-лютеране, дружно возмутились подобным обращением с августейшей персоной. Вскакивать и орать не стали, но возроптали, чего ранее при общении с отцами церкви не отмечалось.
- Ты, отче, говори, да не заговаривайся, - выразил всеобщее мнение светлейший, прятавший за усмешкой волчий взгляд. – Антихрист, говоришь? Уж не со староверских ли слов ты так распелся?
- Помолчите, князь, - спокойно осадила его Раннэиль.
- Не могу я молчать, когда о память Петрову ноги вытирают! – вспылил Данилыч.
- Когда о том зайдёт речь, вы выскажетесь, а покуда говорить стану я.
Её губы едва тронула ледяная улыбка, и, когда она поднялась, никто не осмелился не оторвать своё седалище от стула. Зал наполнился скрипом деревянных ножек стульев по паркету... и затих. Даже Петруша встал, выказывая почтение матери.
- Мужу моему покойному, - сказала она, - вы, ваше высокопреосвященство, помнится, говорили, будто владения и имущество церковные суть запас на случай бедствия. В прошлом году случилось бедствие из бедствий. Непогода, неурожай. Сотни деревень голодать начали. Я с ног сбиваюсь, ищу, где бы денег набрать, чтобы отправить голодным хлеба. Объявляю сбор пожертвований, продаю фамильные драгоценности и бриллианты придворных дам, изымаю средства даже из казны Военной коллегии, закупаю хлеб – в том числе и у монастырей! А что же пастыри наши? Гляжу я в списки, и вижу, что вы, владыка, изволили пожертвовать целых ...сто рублей. Гуляйте, люди русские, ни в чём себе не отказывайте, пастырь щедр без меры! – улыбка императрицы сделалась ядовитой. – Не слишком добрый пример вы подали иным пастырям, в то время, как паства ваша на грани голодной смерти обреталась.
- Коли господь послал им недород и голод, стало быть, заслужили! – не унимался старинушка.
- Значит, пусть перемрут грешниками, а не души свои спасают, молясь за благодетелей, - не без презрения ответила Раннэиль. – Пусть вымирают деревнями и уездами, лишь бы никто закромов ваших и доходов не тронул. Так, что ли? Кто же из нас двоих после этого нелюдь?.. Отвечайте!
Резкий гневный окрик настолько не вязался с образом идеальной аристократки, что все вздрогнули. Вздрогнул и Феодосий, но не от окрика, а от того, что епископы, его сопровождавшие, начали потихонечку подаваться в стороны. Подалее от его персоны. Гнев царицы он ещё мог пережить, но не в одиночку же. Кто он без поддержки Синода?
- Оставьте его, матушка, - звонкий Петрушин голос нарушил тягостное молчание. – За то, что батюшку облаял, я... его прощаю. А за то, что подданных наших, будь его воля, легко смерти бы обрёк, простить не могу. Посему отныне ехать владыке Феодосию в Новгород и сидеть там безвыездно, покуда не будет моего повеления. А налог церкви отныне платить. Сегодня же манифест будет, а завтра пропечатают, чтоб все ведали.
- От волка токмо волчонок и мог народиться... – раздалось злобное шипение. – Ох, чуял я, что не надо было того письма разводного давать...
- Как я сказал, так и будет! – совершенно по-отцовски вспылил Петруша, стукнув ладонью по столу. – И не вы мне, а я вам указ, яко император ваш и крайний судия синодский! А кто непокорство проявлять станет, тому в Синоде не бывать!
...Манифест государев был готов через два часа, и полночи его набирали и печатали в типографии, чтобы поутру явить народу волю царскую. А владыку Феодосия хватил удар. Через двое суток Синод собрался, дабы избрать нового главу, и ни у кого не вызвал удивления тот факт, что единогласно была утверждена кандидатура Феофана Прокоповича. Ставки на малолетство императора и женскую природу регентши не оправдались.