Глава пятидесятая
Плюшка, которая перевешивает всё
(интерлюдия)

Лаврентий Павлович вошел в хорошо известный всему миру кабинет осторожно, Поскрёбышев предупредил, что Хозяин сегодня не в духе. Вчера были отменены все визиты. Сегодня был приказ принять только его, наркома внутренних дел. На завтра было намечено три посетителя, среди которых был и товарищ Берия. Значит, Хозяин что-то обдумывал.
- Присаживайся, Лаврэнтий, докладывай, что у тебя по нашему Писателю?
- Товарищ Сталин, объект Писатель сегодня встречался с двумя людьми. Первый из них – комкор Рычагов. У них была непродолжительная беседа в штабе ВВС, в кабинете Рычагова.
- О чем была беседа?
- Говорили о состоянии ВВС, о подготовке летчиков. Писатель подал Рычагову идею про разноуровневую подготовку летчиков.
- Подробнее?
- Предлагал целую систему: военное училище – учебная эскадрилья – боевая часть – эскадрилья повышения квалификации. На каждом уровне своя программа подготовки с тем, чтобы на выходе получить пилота экстра-класса.
- Что скажешь?
- Идея интересна. Вот только. Получится, что затраты на подготовку пилота вырастают. Сильно вырастают. Писатель дал Рычагову записку-обоснование.
- Что там?
- Расчёты. Аргументация.
- Значит, подготовил аналитическую записку, а нэ просто потрепаться пришел. Хорошо. Текст записки есть?
- Так точно.
- Что там с аргумэнтами?
- Предлагает в мирное время ограничиваться тремя уровнями, которые дадут достаточный уровень пилотирования даже на сложной технике. В военное время обязательно четвертый уровень вводить. Считает, что мы должны готовить хороших пилотов, по его расчетам, неподготовленный пилот в современном бою – смертник, а это растрата народных средств.
- Так и написал, что растрата народных средств?
- Так точно, товарищ Сталин.
- Почему он обратился именно к Рычагову?
- Во-первых, они с Рычаговым вместе воевали в Финляндии. Фактически, взаимодействовали во время похода на Оулу.
- А во-вторых?
- Почему-то Писатель считает, что Рычагов способен сделать быструю и головокружительную карьеру. По уровню аргументации, по постановке вопроса, у меня сложилось впечатление, что Писатель беседует не с командиром ВВС 9-й армии, а с начальником ВВС Республики.
- Эээ не надо иронии, Лаврентий, у меня хорошая память, как сейчас называется главный летчик, помню!
- Извините, товарищ Сталин. Почему-то меня этот объект, Писатель, чем-то раздражает. Я еще не могу сказать чем, но раздражает. Он не такой, как должен был бы быть! Если он пришел из будущего, то знает много важного. Неотложно важного! Но! Он ведет себя безответственно. Информацию цедит по чуть-чуть.  С женщинами встречается. Ему что, в своем времени, женщин не хватало? Он ведь разговор со мной перенес из-за свидания, да… Я не понимаю этого, товарищ Сталин. Но ощущение неправильности есть. И я привык ощущениям доверять, товарищ Сталин.
- Твоя работа, Лаврэнтий, сделать так, чтобы твои ощущения обрастали аргументами. И только тогда о них докладывать. Мне нужны факты. Ты знаешь, какие-то допущения возможны. Но очень небольшие. Факты, аргументы, допущения, версии. И после этого можно принимать какое-то решение. Ощущения наркома внутренних дел не менее важны, чем ощущения его однопартийца, товарища Сталина. Но на основании одних только ощущений товарищ Сталин принимать решения права нэ имеет. Так, Лауврэнтий?
- Так точно, товарищ Сталин.
- Ладно, Лаврэнтий, не включай солдафона. К Рычагову присмотримся. Что за вторая встреча?
- Вторая встреча – свидание с женщиной.
- Любовь? – это короткое слово произнесено было с большой иронией.
- Тут не все так просто, товарищ Сталин.
- Докладывай, Лаврэнтий. Нэ стесняйся.
- Встреча с некой журналисткой, Маргаритой Лурье.
- Интерэсно. Гирш Лурье или Йосеф Лурье к ней отношение имеют?
- Нет. Тут еще интереснее. – при этих словах Берии Сталин чуть приостановил свое тихое передвижение по кабинету. Что может быть интереснее связи с известным бундовцем или сионистом? Нарком продолжал:
- Маргарита Наумовной Лурье четырнадцатого года рождения, работает редактором «Литературной газеты». Она дочка Артура-Викентия Людвиговича Лурье, он же Наум Израилевич Лурья. Скандально известный композитор. Авангардист, ученик Глазунова, был близок к футуристам, участвовал в ЛЕФе, был сотрудником Наркомпроса, известен скандальным склочным характером. В 22-м уехал в Берлин, оттуда в Париж. В Париже стал дружить со Стравинским, Сувчинским, разделяет воззрения идеалистического движения евразийцев. Критикует СССР и его руководство. С женой, Ханной Лурье, развелся в 18-м году. С семьей связей не поддерживает. Но его дочка, во многом благодаря старым связям отца, вхожа к известным писателям СССР, бывает у Булгаковых, Ахматовой…
- Достаточно. Считаешь, ищет связи с заграницей?
- Не доказано. Но я бы считал, что для профилактики, так сказать…
- Знаю я твою профилактику, хотя, может быть ты и прав… Может быть, а может быть и нэт! Ты по последнему документу всё сделал?
- Так точно. Проверяем. Но это займет какое-то время.
- Сам понимаешь, этот документ многое меняет. Все твои аргументы перевесить может. И ощущения тоже. Хорошо. Завтра с утра свои предложения ко мне на стол. Писатель когда придёт к тебе в рэдакцию? – И Сталин усмехнулся, хотя глаза его оставались такими же тревожными, как и в начале разговора.
- Завтра в 14-00.
- Ну вот и побеседуете. Но вопросы и свои предложения в 12-00 ко мне , ровно в 12-00, ни минутой позже.
- Слушаюсь, товарищ Сталин.
«Ну, ну, попробовал бы ты не послушаться» - произнес про себя Иосиф Виссарионович, когда за «всесильным» наркомом закрылась дверь.

Глава пятьдесят вторая
Будет секс!

Нет, вчера секса не было. Я проводил Маргариту, свою Марго, почти до дверей ее подъезда. Но приглашения подняться, даже затем, чтобы продекламировать «Собачье сердце», не получил. И дело было не в том, что Марго снимала небольшую комнату в коммунальной квартире, отнюдь. Просто в то время было как-то по-другому принято. Или мне так казалось? Но Марго была не из современных девиц, для которых секс на втором свидании – это признак «тормоза», а самый правильный принцип поведения – секс сразу же после знакомства, зачем до первого свидания тянуть? Революция и Гражданская внесли свой вклад в то, что нравы людей изменились, но еще не настолько. Стаканы воды и даже их ведра не могли очистить дремучую патриархальность крестьянства, как и не смогли размочить врожденную деликатность гнилой интеллигенции.
И вот, сорокалетний комдив мялся, что-то мямлил, гормоны лупили по его крепкой черепушке, а он вместо наглого приступа сподобился только ручку пожать, да поцеловать ее, причем даже не руку – кончики пальцев. А хотелось-то совсем другого! Но дал себе по рукам, а мысленно куда-то посередине тела, пониже поясницы, и стал прощаться с прекрасной Маргаритой. Ах! Как не повезло писателю, не сумевшему на тридцать пятой странице своего повествования втиснуть в него эротическую сцену с описанием того, что у кого как встало, торчало, поднялось, что куда попало, вошло или вышло, ну не прет ему, не прет! Остается деликатно отвернуться, чтобы дать влюбленному, не старому еще человеку, насладиться мгновением, которое прекрасно, но которое ему не остановить!
- Марго! Я человек военный. Поэтому прошу меня простить, если завтра куда-то пошлют, то уеду. Могут и дня больше не дать. Работа у меня такая. Только помни, я обязательно вернусь! И обязательно, слышишь меня, обязательно найду тебя, где бы ты не оказалась.
Сказав чуть высокопарно, но искренне, я развернулся и пошел, не оборачиваясь, вниз по улице, навстречу неизбежному завтра. А Маргарита стояла у подъезда. Рука ее сжимала ручку сумочки, причем так, что еще чуть-чуть и ручка изящного изделия должна была превратиться в какие-то лохмотья, не выдержав напряжения… Но потом успокоилась. Она смотрела вслед быстро удаляющейся фигуре очень странного человека. Такого, что сумел ее поразить в самое сердце. Сейчас она пожалела, то не пригласила его к себе в комнату, одновременно испытала стыд от того, что захотела близости с ним, затащить в постель, чай не девица, всё же двадцать пять лет почти… И что-то ее останавливало, было ощущение, что так и должно быть. И эта встреча, и это расставание, и даже это ощущение тревоги и беды, оно тоже должно быть, потому что он все равно вернется, потому что так должно быть, потому что так и будет! Зашла в подъезд, зашла и остановилась.
Но почему-то предательски бежали по щекам слезинки, медленно, одна за одной, и никак не могла их остановить. То ли пыльно было в подъезде, то ли светло и тоскливо на душе одновременно.
*   *   *
В эту ночь я не спал. Точнее, почти не спал – полтора часа позволил себе вздремнуть под самое утро. Завтра предстоял визит к всесильному наркому, которого я лично считал самым эффективным менеджером двадцатого века. Как я относился к Берии и к Сталину? Сталин – реальный политик. У него была цель, к которой он шел. Хорошо или плохо – но шел! Идея была. Личность была. И культ личности был. В силу своей болезни я уже давным-давно в людях разочаровался и авторитетов не признавал. А что вы хотите? Сколько раз мне авторитетно заявляли, что еще одна операция, еще один курс реабилитации авторитетного гуру восстановления и всё станет так хорошо, что лучше не бывает. Иллюзии детей рассыпаются осколками калейдоскопа и ни за что не поверишь потом ни в один авторитет. Помните едкого философа Вольтера? Он ведь авторитетов не признавал, отличаясь отвратительным здоровьем и еще более отвратительным характером. Скульптор Гудон удивительно точно сумел передать это ощущение ироничного человека, не признающего авторитетов. Но… и Сталин, и Берия вызывали во мне чувство уважения. Хотя бы за то, что под их руководством мы смогли выстоять в ТОЙ войне, которая еще не состоялась. Выстоять, защитить себя от порабощения, создать атомную бомбу. Ошибки? Были! Преступления? Были! Но нельзя рассматривать действия реальных политиков другого времени с позиций современного псевдолиберализма или еще какой идеальной конструкции логических извращений. Я рассматривал действия любого политического деятеля, тем более такого масштаба, только с точки зрения политической целесообразности в той или иной момент времени. А потому сейчас я трудился изо всех сил. У меня была цель. У меня было место и время. У меня были знания. И их было остаточно для того, чтобы достичь цели. И всё, что мне нужно было сделать – это донести свою цель людям, которые могли меня выслушать и постарались бы понять. И простить, наверное, тоже.
На этот раз у меня на столе лежали листы обычной бумаги. Я так до конца эти древние ручки со страшным металлическим пером не освоил, о вот ручка-самописка, да баночка чернил, да несколько испорченных чернилами платков свидетельствовали о том, что я с этим предметом передачи информации более-менее справляюсь.
Сейчас на бумагу ложились самые важные предложения, которые должны были быть рассмотрены наркомом внутренних дел. Я понимал, что есть информация, которую не надо пока что передавать Лаврентию Павловичу, несколько листов папиросной бумаги были со мной. Но ведь огромный массив информации было просто необходимо изложить на бумаге. И не просто изложить, а показать, каковы причины того или иного дела, явления, изобретения, почему это предложение необходимо и какие реальные пути по его достижению.
Я писал предложения так, как научили меня писать такие документы в моем времени. Аргументация должна быть простой и изложенной с предельной ясностью. Это единственный способ преодолеть то естественное недоверие, которое будет испытывать хроноабориген к человеку из его собственного будущего. «Каждая твоя мысль – это гвоздь, который ты должен забить в черепушку аборигена! – говорил наш инструктор, незабвенный профессор психологии Марк Арнольдович Иоффе. – Тупой гвоздь черепушку расколет! Поэтому ваш гвоздь должен быть коротким, прямым и острым. Только тогда вы добьетесь успеха!». Где-то так.
Итогом моих бдений, которые продолжались почти до полудня, стали шесть чашек крепкого кофе, две рюмки коньяка, но это в ночное время, поутру не рискнул, да стопка исписанной моим мелким почерком бумаги. А почерк у меня действительно, хреноватенький!
Ровно без четверти четырнадцать-ноль-ноль я находился у дверей кабинета без таблички, за которыми работал один из самых могущественных людей, простите за повтор, могучего СССР. Я понимал, что секса с женщиной у меня не получилось, а вот секс с наркомом будет стопроцентно. Не в том смысле, что вы подумали, а в том, что мой мозг поимеют в самой извращенной форме, пока не вытряхнут все крохи информации, даже такие, которые я хотел бы забыть. Навсегда. Но! Такова доля попаданца. Ему как пионеру, к сексу с его интеллектом надо быть всегда готовым!

Глава пятьдесят четвертая
Делу время. Всё. Без остатка

Ровно в 14-00 я переступил порог кабинета, про который было рассказано так много, особенно в некоторых книгах историков. Обычный кабинет большого начальника, стол буквой Т, не такой уж и длинный, по-видимому, многолюдных совещаний тут не проводилось. Несколько шкафов с бумагами и книгами. Насколько я знаю, книги не были в этом кабинете предметом интерьера. Ими пользовались! И активно. Думаю, отличия от кабинетов подавляющего большинства современных чиновников заметны. На стене висел портрет Феликса Эдмундовича Дзержинского. Ну, этому тут по должности положено быть.
- Товарищ народный комиссар Внутренних дел, комдив Виноградов по вашему приказанию прибыл. – чётко, по-военному отрапортовал и не без удовольствия заметил гримаску на лице Лаврентия Павловича. Говорят, показушной солдатчины Берия не любил. Посмотрим.
- Напоминаю: для краткости просто товарищ Берия. – тихо произнес хозяин кабинета на Лубянке.
- А это что? – он взглядом указал на папку, в которой хранились исписанные листочки. – Новые предсказания для проверки и подтверждения легенды?
- Разрешите вопрос, товарищ Берия?
- Разрешаю.
- Я ведь вас раздражаю, товарищ Берия? Верно?
- Предположим.
- Это называется «темпоральный шок». Если я не прав, то точно сказать, почему я вас раздражаю, сформулировать вам будет сложновато. Это возникает тогда, когда хроноагент раскрывается перед хроноаборигеном. Вы уж извините, товарищ Берия, это такая наша специфическая терминология, как и у вас, архитекторов, тоже есть своя терминология. И вы ее не забыли. Верно?
- Предположим.
Это «предположим было уже без ноток раздраженности и злобы, скорее, тут была заинтересованность, типа, что ты мне тут за спагетти будешь вешать на уши?
- Это явление подробно описано нашими учеными и психологами. Вы обязаны подозревать меня в том, что я враг, или могу быть тайным врагом, или цели мои в ближней перспективе – благие, но в дальней перспективе могут нанести стране непоправимый вред. Это ваша работа и прямая обязанность. Моя цель – втереться к вам в доверие. Вроде бы это так называется…
Берия усмехнулся, но то, что ему не до смеха, было совершенно ясно.
- То, что я хроноагент, вы уже поняли, противоречие в том, что ваш мозг отказывается верить в это, на уровне подсознания. Все факты говорят про эту версию события, но вы не верите в это! Вот это противоречие подсознательного и сознательного и есть основа вашего неприятия меня и недоверия к информации, которую вы, тем не менее, тщательно проверяете.
- Это все?
- В основном, да…
- Могу сказать, комдив, ты не прав. У меня есть причина испытывать раздражение. Веская причина. ЕСЛИ ты такой ценный… хроно…агент, почему цедишь информацию по капле? Что за мальчишество? Свидание надо было? Тебе в своем времени баб не хватает? В нашем нужна, да? Ну, скажи мне что-то про любовь с первого взгляда, еще какую-то романтическую чушь. Ты обязан был всё рассказать. ВСЁ. И немедленно. Если война начнется через полтора года, каждый день – это потери, человеческие жизни. Ты это понимаешь? И как я могу поверить, что твоя цель – оттянуть войну на год, если вместо сотрудничества ты что-то темнишь, умалчиваешь? Что скажешь, так сказать, комдив?
- У меня была для этого причина, товарищ Берия. Она субъективная. Но она была. Я могу попросить у вас прощения за это, могу только сказать, что эти полтора дня я отработаю. Уже начал. Мне было надо кое-какие мысли привести в порядок. Это не причина, и не объяснение задержки. Тут новые материалы, которые я подготовил для вашего ведомства, товарищ Берия. А по поводу вашего вопроса, могу я одну просьбу?
- Попробуйте.
- Я бы просил вас уделить мне несколько часов вашего времени. И поехать со мной в Филатовскую больницу на Садово-Кудринской. В этой папке материалы по лечению нескольких детских врожденных заболеваний, которые вызывают стойкую инвалидность. Мы продвинулись в их изучении, хотя не все можем лечить.
- Это необходимо?
- Так точно.
- Дайте посмотреть. Так. Схемы хирургического вмешательства. Реабилитация. Системы упражнений. Приспособления. Чертежи. Хорошо. Это можно. Кто вас там интересует?
- Лучше всего Роман Осипович Лунц. Он это оценит и сможет быстро внедрить.
- Машину. – бросил всесильный нарком в трубку. В его голосе сквозило недовольство. Но если наглеть, так наглеть по-крупному.
Меня, что вполне естественно, в одну машину с наркомом не поместили, я ехал во второй машине с двумя охранниками на заднем сидении. Мы свернули на Тверскую, быстро (по местным меркам) поехали в сторону Садового кольца, повернули к Патриаршьим прудам. Детская Филатовская больница располагалась почти напротив Патриаршьих прудов, только с другой стороны Садового кольца. Старое двухэтажное здание, с колоннадой в центре здания, бывшая усадьба (дом) Небольсиных, построенная в 1737-м году, в 1897-м году здание усадьбы было перестроено архитектором Каминским под нужды больницы, которую в ней и открыли. Именно в ней работал великий русский ученый и врач Нил Федорович Филатов, которого считают основателем педиатрической службы в России. Я же хотел встретиться с живой легендой советской медицины, учеником Филатова, профессором Лунцем. Сейчас ему было под 70 лет, но он активно работал, учил студентов, возглавлял кафедру медицинского института.
Надо отдать должное персоналу клиники – визит большого начальства огромного ажиотажа не вызвал, скорее всего потому, что никто к этому заранее не готовился. Нас встречал сам Роман Осипович Лунц, которого, скорее всего, предупредили о визите. И более никого.
- Здравствуйте, товарищ нарком…
- Роман Осипович – Берия прервал врача, - мы здесь с неофициальным визитом, поэтому просто, товарищ Берия. Хорошо?
Профессор Лунц согласно кивнул. Он был невысок, немного полноват, носил аккуратную эспаньолку, белый халат и белая врачебная шапочка были для него привычным одеянием. Из-под густых бровей на нас смотрели внимательные серые глаза. Он не выглядел встревоженным, но какая-то настороженность во взгляде была, а кого визит начальства, даже не профильного, не напрягает?
- Нас сюда привело любопытство. Вот, товарищ комдив, хотел вам задать несколько вопросов.
- Комдив Алексей Иванович Виноградов, - представился я, - вы не могли бы провести нас к детям с ДЦП?
- Детским церебральным параличом? – уточнил врач, озадаченный не столько моим вопросом, сколько знанием привычной ему медицинской терминологии. Потом, скорее всего, сделал вывод о том, что кто-то из родных военного болеет этой болезнью, жестом предложил проследовать за собой. Мужественная санитарка выделила нам (мне, наркому и двум охранникам) белые халаты-накидки с завязками на шее. Мужественная потому, что она так решительно бросилась наперерез неправильно одетым посетителям, что ее напор смутил даже наркома. 
- Самый страшный зверь в больнице – это санитарка на входе. – тихо пробурчал я, впрочем, эту реплику услышали оба – и профессор, и нарком. Оба промолчали. Но искорку юморную я в них все-таки заметил.
Через пару минут мы оказались у нескольких палат. Это были они, детки… Несчастные, скособоченные, в креслах-каталках и без них. Странные движения, мимика, кто-то издавал непонятные неразборчивые звуки, мычащие, кто-то пускал слюни. Зрелище малоприятное. Сердце мое разрывалось от боли. Я видел, что и Лаврентий Павлович, сохраняя внешнее спокойствие, был неприятно поражен.
- Роман Осипович, скажите, им что, помочь совсем нельзя? – задал вопрос Берия.
- Мы делаем всё, что возможно, но, увы, наши средства в этом случае ограничены. Мы не знаем причин этой патологии, потому и с лечением сложности. Мягко говоря…
- Комдив, покажите профессору данные нашей разведки. Это, Роман Осипович, материалы совершенно секретные. Есть одна лаборатория в САСШ, они там немного продвинулись в этом вопросе. Финансирование частное. Поэтому широкой огласки вряд ли получат. Моя просьба: оцените, если что-то есть толковое, внедрите у себя. Работа разведчиков не должна пропасть зря.
Я передал профессору папку, которую держал в руках. Лунц начал вчитываться в листочки и… пропал. Я видел, что он пропал! Пока ученый жадно просматривал лист за листом, я увлек Лаврентия Павловича к окну.
- Вы видите этих детей, товарищ нарком? Так вот – это я… Я в ТОМ времени. Посмотрите. В ТОМ времени это выглядит почти так же. Я всё объясню чуть позже.
Лаврентий Павлович стал смотреть по-другому, внимательно, подмечая каждую деталь в поведении детей-инвалидов. В это время Лунц чуть отошел от шока, настолько, что сумел задать вопрос:
- Товарищ Берия, откуда у вас это сокровище! Это же прорыв! Серьезный прорыв! Мы все проверим! Обязательно проверим!
Профессор переводил взгляд с меня на Берию и обратно, казалось, он не знал, кому надо трясти руку в приступе признательности.
- Скажем так, Роман Осипович, мы искали немного другое. Но не пропадать же информации. Верно?
- Абсолютно! Я уверен, тут есть очень важные методы. Всех ответов нет, но это многообещающе. Весьма!
- Ну и прекрасно! А мы с товарищем комдивом вас покинем. Не смею вам больше мешать.
Через несколько минут мы ехали обратно на Лубянку. Вот только теперь я ехал в машине с наркомом.
- И что хотел объяснить, комдив?
- Это наши ученые нарыли. Чтобы переход был успешным, мне, донору, не должно было о чем-то жалеть. Я стал сиротой. Инвалид с детства, прикованный к креслу-каталке. В доме инвалидов мое существование было бы скорбным и недолгим. С мозгами все было в порядке. Вот и попал в программу. ТАМ меня убили. Тут я получил новое тело и возможность нормально ходить, дышать, говорить. И любить. Вы меня извините, но я ведь все еще девственник… А тут первая любовь… Да! Не хотел ее терять! Было такое. Я предупредил, что появлюсь нескоро. Я согласен на любые условия и на любой режим работы, на который мне хватит здоровья. Если вы мне поверите, то работа предстоит гигантская.
- Что ты имеешь в виду?
- Я имею в виду войну, которую не избежать. Моя первая цель была легализоваться и проявить себя. Главная цель – оттянуть войну, хотя бы на год. Максимальная – подготовить СССР к войне самым эффективным образом. При этом понимаю, что возможности наши ограничены, что время играет против нас, приближая этот день, поэтому возможно только точечное воздействие. Но шанс войну пройти с меньшими потерями есть. А это уже немаловажно.
- Почему?
- Потому что потерять двадцать семь миллионов человеческих жизней – это пиррова победа, товарищ Берия. И именно это изменить – моя главная цель.
До Лубянки мы доехали молча.

Вот тут не очень хорошо. Звучит так, словно герой стал сиротой, чтобы ему не о чем было жалеть.
Можно так: "Чтобы переход был успешным, донор не должен жалеть о том, что оставляет в своем времени. Я инвалид с детства, мои родители погибли..."

вот так лучше?

- И что хотел объяснить, комдив?
- Это наши ученые нарыли. Чтобы переход был успешным, мне, донору, не должно было о чем-то жалеть. Когда я стал сиротой, они сочли возможным привлечь меня к проекту Я – инвалид с детства, прикованный к креслу-каталке. В доме инвалидов мое существование было бы скорбным и недолгим. А с мозгами все было в порядке. Вот и оказался в нужном месте, чтобы меня отправили в нужное время. ТАМ меня убили. Просто убили. Меня там нет. Тут я получил новое тело и возможность нормально ходить, дышать, говорить. И любить. Вы меня извините, но я ведь все еще девственник… А тут первая любовь… Да! Не хотел ее терять! Было такое. Я предупредил, что появлюсь нескоро. Я согласен на любые условия и на любой режим работы, на который мне хватит здоровья. Если вы мне поверите, то работа предстоит гигантская.