Продолжение

Графиня де Коэтиви, несколько утомленная танцами и в еще большей степени непрекращающейся болтовней Александра, размышляла, какое благотворное воздействие оказали на Бретея кальвинисты. Всего два года изгнания и вот — Бретей стал совсем ручным. Если бы это средство можно было применить еще и к Релингену, Луиза была бы счастлива. А сейчас, коротко отчитавшись перед мадам Екатериной и получив от нее награду — перстень с изумрудом, графиня полагала, что может, наконец, отдохнуть. И в этот момент перед ней вновь возник Бретей. Луиза де Коэтиви с трудом удержалась от стона.
— Я так давно не танцевал «Радость любви», кузина! Идемте, идемте скорее!
Только более чем десятилетний опыт пребывания при дворе помог Луизе найти достойный ответ и спасти себя от очередного танца. Она сообщила Александру, что «Радость» танцует только со своим супругом или его высочеством дофином.
На лице недавнего изгнанника появилось такое горькое разочарование, такое смятение и растерянность, что, к собственному изумлению, Луиза почувствовала себя чудовищем. Она сама не поняла, как это случилось, но, движимая чувством неловкости и раскаяния, графиня поспешно соединила руки Бретея и первой попавшейся на глаза фрейлины мадам Екатерины.
Бретей просиял и поспешил вывести свою даму в центр зала, а Луиза впервые поняла смысл «Радостей любви».
Прежде ей казалось, будто этот итальянский танец исполнен изящества и утонченности. Сейчас она сообразила, что это заигрывание павлина с курицей!
Бретей расхаживал перед фрейлиной с таким самодовольным и самовлюбленным видом, а девчонка пялилась на него до того восторженно, что Луизе вдруг захотелось по простонародному плюнуть им в лицо. Ее раздражали разряженные мальчишки короля, раздражали новые девчонки ее величества королевы-матери, раздражали их живость, готовность бегать, прыгать и развлекаться. А Бретей и фрейлина с таким удовольствием повторяли все шаги и взгляды, положенные по танцу, что Луиза поняла, что если не вмешается, эта парочка вполне может по окончании танца выскользнуть из зала и приняться за дело прямо на ближайшем сундуке.
Допустить подобное было нельзя — королева-мать именно ей поручила выяснить, что там стряслось у Релингена и Бретея, и, значит, необходимо было держать Бретея при себе, с усердием исполнять танец за танцем и терпеливо выслушивать излияния графа. Пока Луиза лишь поняла, что Гент — это самое скучное место в мире, фламандцы — неотесанные чурбаны, не имеющие ни малейшего представления об изяществе, Низинные земли — отвратительное болото, вода вызывает у Бретея тошноту, а от кальвинистских псалмов хочется заткнуть уши! Видимо, это был ее крест — по крайней мере, на балу, и Луиза молилась лишь об одном, чтобы ее величество не поручала ей заниматься Бретеем и дальше…
И еще один человек старался выяснить все обстоятельства возвращения Бретея во Францию и намерения его величества короля Генриха. Посол его католического величества Филиппа II, предпочитавший именоваться доном Хуаном, хотя был просто Яном Батистом, и считавший себя испанцем, хотя был итало-фламандем, искренне и люто ненавидел фламандских мятежников. В силу этого рувард Низинных земель и покровительствующий ему принц Релинген заслуживали особого внимания посла, и он лишь размышлял, какой тон для беседы ему выбрать — дипломатично-доброжелательный или жесткий.
Его высочество принц Релинген как раз отошел от недовольного всем на свете д’О, когда почти столкнулся с испанским послом. Два вельможи вежливо приветствовали друг друга, а потом посол задал прямой вопрос:
— Говорят, принц, вы обеспечили убежище этому… хм… Нассау?
Жорж-Мишель слегка скривился.
— Пришлось. Нассау оказали гостеприимство моему родственнику. Дурно было бы не отплатить тем же.
— Вот как… — Хуан Батиста де Тассис с иронией взглянул на принца. — А должность руварда для вашего родственника тоже относилась к этому… «гостеприимству»?
— Рува… что? — с недоумением переспросил принц.
— Рувард, это называется — «ру-вард», — почти по слогам повторил посол. — Это регент Нидерландов. Или вы будете уверять, что не знали этого?
Жорж-Мишель молчал, как человек, застигнутый врасплох.
— Да, господин посол, не знал, — наконец, упавшим голосом ответил он.
— А еще ваш родственник укрепил стены мятежного Гента, — довольно жестко, хотя и тихо произнес посол. — Созвал ополчение мятежников, — продолжал Тассис. — Регулярно устраивает стычки с маркизом Рубе…
— Александр? — пораженно выдохнул принц.
— Да-да, граф де Бретей. Я могу перечислить вам все стычки, — заявил посол. Методичное перечисление боевых столкновений Александра с маркизом доказало принцу, что Испания получается сведения от кого-то очень близкого к Генеральным Штатам Низинных земель. И в будущем это надо было учесть.
Сведения были почти полными, если не считать первых трех месяцев пребывания Александра в Генте, и Жорж-Мишель даже не пробовал возражать. Вместо этого он смотрел на посла со все возрастающим недоумением, а потом, словно бы невольно, перевел взгляд на центр зала, где выплясывал Александр.
Молодой человек больше не прыгал и не подкидывал вверх даму — вместе с другими юнцами он старательно бил ногой об пол, изображая коня**. Посол невольно проследил за взглядом принца, и смог лично полюбоваться, как рувард Низинных земель беззаботно веселится.

** Конский бранль — танец, известный с позднего Средневековья и до начала эпохи барокко. Далеко не самый экстравагантный танец. В одном из бранлей более поздней эпохи кавалер не просто изображал коня, но должен был по-конски ржать, нежно глядя на даму.

И все же одного вида танцующего правителя было недостаточно, чтобы сбить «испанца» с мысли. Он продолжал говорить, называя города, куда приезжал Александр, и местности, где сражался с испанцами… Жорж-Мишель по-прежнему оставался нем, только вновь и вновь переводил взгляд с посла на Александра и обратно. Молодой человек больше не изображал коня — во главе шестерки взявшихся за руки разряженных юнцов он прыжками передвигался по залу напротив такой же шестерки молоденьких фрейлин***. Прыг, прыг, прыг, прыг… Восемь прыжков… И подскоки под хлопки танцующих.

*** Импровизационный танец бранль Монтард.

Посол не сдавался, но с каждым взглядом на беззаботно порхающего по залу Бретея его голос становился все тише, а взгляд терял уверенность. Наконец, посол замолчал и уставился на молодого человека в полном недоумении — Александр опять прыгал, да еще и вместе с дамой. Некоторое время Тассис пытался совместить виденное со всем, что слышал о руварде, и, наконец, потеряв надежду разобраться в этой загадке, повернулся к принцу Релингену. Во взгляде Жоржа-Мишеля он нашел отражение растерянности, что терзала его самого.
Некоторое время оба молчали, но Жорж-Мишель первым пришел в себя.
— А вы уверены, господин посол, что мой родственник понимал, что делает? — спросил он.

Продолжение следует...

Продолжение

А потом традиционные танцы сменились танцами-играми, вроде «Охоты за любовью», а игры-танцы заменили самые обычные игры.
Молодежь гонялась друг за другом, смеялась, сталкивалась и падала, а потом вновь хохотала. Жемчуг, золотые и серебряные пряжки с пуговицами разлетались во все стороны, но это вызывало лишь новые приступы веселья. Падения и куча мала давали возможность быстренько обняться с симпатичными девчонками, сорвать пару поцелуев и даже сунуть украдкой руки за корсаж или под юбки фрейлинам.
Но Александр превзошел всех! Беззаботно схватил за руки сразу двух разряженных девчонок, вместе с ними разбежался и лихо проехал по гладким плитам пола. Юнцы подхватили игру, а Александр со смехом принялся рассказывать, что в Низинных землях коньки были единственным развлечением. А потом под восторженный визг фрейлин вновь проехал по плитам и даже ухитрился повернуться вокруг своей оси, победно воздев руку над головой…
Екатерина Медичи разговаривала с графиней де Коэтиви, повернувшись к юным придворным спиной. Генрих улыбался. Испанский посол изучающе рассматривал разряженных, пустившихся вразнос юнцов, а Жорж-Мишель не отрывал обеспокоенного взгляда от его лица. Он выглядел как встревоженный отец, чем ребенок изрядно напроказил, и теперь его судьба полностью зависит от милосердия и великодушия судьи. Ждать пришлось долго, но, наконец, де Тассис разомкнул губы:
— Теперь я понимаю, почему вы отказали Арсхоту. «Генерал де Бретей» — это действительно смешно…
Жорж-Мишель не смел перевести дух.
— Но вы должны были сразу сказать, что ваш воспитанник глуп, как башмак, — строго добавил посол. Щадить самолюбие мелкого немецкого принца, пусть и принадлежавшего к дому Валуа, он не собирался.
— Господин посол, Александр не глуп, — попытался возразил Жорж-Мишель, — он еще молод и…
— Хорошо-хорошо, — бесцеремонно перебил де Тассис. — Мы еще поговорим с вами, но не здесь. И без детей, — решительно добавил он. — Вы ведь дадите мне аудиенцию, не так ли?
— Конечно, господин посол, — Жорж-Мишель склонил голову. — Мой дом всегда открыт для вас.
Посол снисходительно улыбнулся.
—  Но у меня есть еще одно дело и вопросы к одному человеку, — уже другим тоном объявил принц Релинген и через плечо приказал своим дворянам: — Разыщите Нассау и немедленно доставьте его сюда.
И хотя младший брат Молчаливого стоял в каких-то пятнадцати шагах от принца, переволновавшийся Жорж-Мишель не удостоил графа даже взглядом. Только когда дворяне его высочества весьма неласково поставили графа перед принцем, Жорж-Мишель неспешно отвернулся от веселящейся молодежи, недовольно оглядел Нассау с головы до ног, а потом спросил ледяным тоном, прозвучавшем почти грубо и пренебрежительно:
— Где вы бродите, Нассау? Мои люди уже сбились с ног. Вы поблагодарили его величество за оказанную вам милость? Если нет, то сейчас самое время это сделать — вы же не рассчитываете на аудиенцию? Проводите графа к королю, — также через плечо бросил своим людям Жорж-Мишель. — Мы уходим. А потом, Нассау, вы ответите на мои вопросы. И не дай вам Бог солгать!
Де Тассис улыбался. Среди разряженных придворных дважды штатгальтер и владелец шести графств выглядел бедным родственником. А потом на лице посла отразилось еще большее удовольствие, потому что Генрих небрежно отмахнулся от благодарностей дурно одетого кальвиниста и отвернулся. Нассау кланялся уже спине короля.
Зато позвать Александра де Бретея Жорж-Мишель распорядился совсем другим тоном. И Александр де Бретей предстал перед принцем совсем не так, как брат Молчаливого.
— Как уходим?! — расстроился балованный мальчишка и даже руками всплеснул. Хуан Батиста де Тассис не упускал ни слова, ни жеста, ни взгляда Бретея. Мальчишка был прозрачен как хрусталь. — Жорж, пожалуйста, я еще не навеселился! Жуайез обещал показать новый танец, Бушаж знает забавные песенки, а Эпернон обещал познакомить меня с хорошенькими девчонками… Еще хотя бы час, Жорж… Пожалуйста!
— Ну-ну, юноша, — вмешался посол. — Это не последний бал в вашей жизни. И если вы будете слушать его высочество, я обещаю вам карьеру при дворе, гораздо более роскошном, чем этот.
— Так надо, Александр, так надо, — мягко повторил принц. — Давайте поблагодарим его величество за праздник и пойдем…
Его величество был в прекрасном расположении духа, а юный граф благодарил короля за чудесный праздник в самых восторженных выражениях. И весь путь до луврского двора и коней Александр восторгался праздником, восхищался новыми друзьями, то начинал напевать новую модную песенку, то сетовал на мрачность и нелюдимость Нассау.
— Это лучший день за все два года моей жизни! — воскликнул молодой рувард, буквально взлетая в седло. — Как вы думаете, Жорж, его величеству понравилось, как я танцую? Жаль только я не успел попеть.
— Ничего, Александр. У вас все еще впереди.
Ворота Лувра открылись, и принц Релинген со спутниками выехали из королевского замка. Судя по всему, своей цели они достигли. Теперь оставалось ждать.

Продолжение следует...

Продолжение

Они планировали, спорили, чертили схемы и жгли их в пламени свечи, чтобы вновь чертить и спорить, напоминая своим видом более университетских профессоров во время диспута, нежели правителей. Вот только в философских диспутах судьбы мира чаще всего не решаются.
— Аррасская уния — это не вопрос победы в войне, а проблема дипломатии, — утверждал Александр, сминая очередной лист, чтобы скормить его пламени. — У нас и так гражданская война в разгаре — достаточно посмотреть на Рубе, Эпинуа и Лалленов, так давайте ее подхлестнем! — со злой иронией проговорил он.
— У Рубе испанцы…  —  упрямо и как-то неожиданно обидчиво отозвался Иоганн Нассау. Сам только накануне яростно вещавший о предательстве де Тассиса, он, казалось, не хотел, чтобы уроженец Пикардии касался кровоточащих ран Низинных Земель, на миг забыв, что сам сделал этого француза своим рувардом.
Александр де Бретей примирительно поднял руку. Последние дни они все находились в крайнем напряжении сил, и срывы были неизбежны, как и неизбежна необходимость не принимать эти срывы всерьез, а, вернее, считаться с чувствами друг друга.
— Я не отрицаю, что испанцев надо вышвырнуть вон — вместе с Рубе, кстати, он достаточно наворотил. Но с городами надо договариваться. Тут не пушки должны говорить, а дипломаты — словами!
— Полагаю, Коэтиви это по силам, — заметил Жорж-Мишель, отодвигаясь от стола и оглядывая собеседников, ожидая от них знаков понимания. — Он довольно бывал в Испании и достаточно хорошо знаком с испанцами, чтобы понять, как им можно противостоять, — добавил принц, всем своим тоном и видом показывая, что эта часть плана дальнейшему обсуждению не подлежит.
Нассау скривился.
— Вы уже второй раз говорите о нем, но что-то не заметно, чтобы он проявлял способности дипломата. Он не смог добиться освобождения Монтиньи…
Александр демонстративно уставился в потолок. Жорж-Мишель мрачно усмехнулся:
— С чего вы решили, Иоганн, будто речь шла об освобождении?
— А о чем еще можно говорить при аресте невинного человека? — недовольно вопросил Нассау, также отодвигаясь от стола и с некоторым вызовом, какого не ожидал от себя, глядя на французского принца.
— Прежде всего, о том, чтобы избавить его от позора публичной казни, — тем же мрачным тоном сообщил принц Релинген. — А потом о том, чтобы спасти от костра. Его ведь обвинили и осудили за оскорбление королевского величия и ересь.
— Да какое оскорбление королевского величая, какая ересь! — продолжил возмущаться Иоганн. Казалось, все волнения последних дней, наконец-то прорвались для графа и штатгальтера взрывом негодования.
— Да, Иоганн, да, — подал голос Александр, — по сравнению с делом Монтиньи даже дело его брата и Эгмонта выглядит образцом правосудия. Я читал документы. Под оскорбление королевского величия подвели встречу Монтиньи с инфантом…
— С инфантами, — уточнил Жорж-Мишель. — Доном Карлосом и Аньес.
Александр побледнел.
— В документах этого не было, — почти прошептал он.
— Еще бы, — Жорж-Мишель криво усмехнулся. — У них всегда так. Пишут одно. Говорят другое. Думают третьей. Трудно оправдаться, когда ты не знаешь, в чем тебя обвиняют.
Рувард кивнул.
— Тогда понятно…  Под ересь, Иоганн, они подвели то, что Монтиньи взял в свою свиту семью оружейников из Толедо. Оскорбление королевского величия — это исключительное преступление, а ересь…— Александр только рукой махнул: — Что уж тут объяснять... Будьте уверены, я опубликую это дело. Когда мы победим…
— Когда будете публиковать, — вновь заговорил Жорж-Мишель, — не забудьте поместить в книгу рассказ о казни Монтиньи, — посоветовал он.
— Говорят, его задушили во сне подушкой, — уже тише проговорил Нассау.
— Нет, — слово прозвучало холодно, словно тяжелый камень, водруженный на могилу, и рувард со штатгальтером одновременно посмотрели на Жоржа-Мишеля. — Я присутствовал при казни.
Принц Релинген поднялся с места и прошел по кабинету. Иоганн Нассау и Александр де Бретей смотрели на него с видом людей, перед которыми открылись двери склепа.
— Монтиньи отрубили голову?
— Нет.
Некоторое время Жорж-Мишель молчал, словно собираясь с силами.
— Однажды ночью ко мне явился отряд королевской стражи, — тихо, но решительно заговорил Жорж-Мишель. — Меня разбудили, велели собраться и повезли в крепость. Это было не слишком приятно, учитывая, что только ленивый не шептался о деле Монтиньи. Лишь когда при въезде в замок у меня не забрали шпагу, я понял, что это не арест. Нас было пять принцев — Фарнезе в том числе, и знаете, у нас у всех был довольно бледный вид, — признал его высочество. — Должно быть, мои товарищи по несчастью передумали все то же, что и я — у нас у всех были на это основания, в том числе и у Фарнезе. Но нам объявили, что его католическое величество оказал нам честь — мы будем присутствовать при осуществлении правосудия.
И опять принц замолчал. В ожидании продолжения рассказа Нассау закусил губу. Александр сцепил пальцы в замок.
— Нас провели в камеру. Монтиньи спал, — короткие рубленые фразы, так не похожие на обычную речь принца, звучали особенно внушительно. — Его разбудили. Одеться не дали. Он так и оставался в рубашке. Она стала его саваном. Зачитали приговор. Он сначала не поверил. Ему ведь не предъявляли обвинений! Но… сомневаться не приходилось. Ему дали возможность исповедоваться. Отпустили грехи. Потом велели сесть на табурет. И накинули на шею веревку…
— Мерзавцы… — Нассау закрыл лицо руками. — Дворянина… вельможу… Оскорбить дворянина веревкой!
— В Испании гаррота не считается оскорблением, — мрачно отвечал Жорж-Мишель. — Это милость. Королевская милость.  Но если вам станет от этого легче… Монтиньи похоронили в освященной земле. А еще Филипп распорядился год служить мессы за упокой его души.
Нассау затряс головой — месса не утешала его. Сейчас его вообще ничего не могло утешить.
— А вы не хотите узнать, что стало с семьей оружейников? — возвысил голос Релинген.
— Да какая разница… — отмахнулся Иоганн Нассау.
Александр нахмурился. Жорж-Мишель стал еще мрачнее.
— Такая, что Монтиньи взял их под свое покровительство, и это дело касалось и моей семьи тоже, — твердо ответил он.
Нассау поднял голову.
— И что с ними случилось? — равнодушно спросил он, потрясенный рассказом принца настолько, что даже не обратил внимания на последние слова собеседника.
— После смерти Монтиньи нас проводили в другую камеру. Там находился молодой мужчина, много моложе Монтиньи. Он не спал. Ему велели встать на колени и зачитали приговор — костер. Потом сообщили, что ему оказана милость — гаррота.
Жорж-Мишель на мгновение замолчал, словно вспоминая страшную ночь.
— Ему не дали исповедоваться. И не отпустили грехи. Его задушили, как и Монтиньи. Могилы у него нет. Тело сожгли во дворе крепости. Мы не присутствовали при этом, но… дым… — последнее слово Релинген произнес почти шепотом, невольно заставляя собеседников наклониться к себе. — Он был, казалось, везде… И… — Жорж-Мишель резко оборвал себя. Глубоко вздохнул. — В третьей камере была совсем юная женщина на сносях. Ей зачитали тот же приговор, но сказали, что ей дозволят родить и казнят уже после этого. До сих пор помню ее крик. Ей не сказали, что ее муж умер не на костре, а мы не решились произнести даже слово в утешение…
Александр стиснул пальцы.
— Еще раз за нами пришли через две недели. На этот раз был день, — возобновил свой рассказ Жорж-Мишель. Голос его окреп, и, казалось, ему уже было безразлично, услышит ли его рассказ кто-то за пределами кабинета. Он сжал пальцы в кулаки.
— Из разговоров стражников я понял, что женщина еще не родила — как раз рожает. Мы ждали до заката, не поднимая взор друг на друга.  Когда все закончилось, нас ввели в камеру. Она молила дать ей подержать ребенка, просто взглянуть на него, но ей отказали. Сказали, что уже пора, и она должна встать на колени, — принц Релинген не заметил, как рванул в волнении манжет, и звук рвущейся ткани в напряженной тишине прозвучал неестественно громко, как выстрел.
Нассау вздрогнул.
— Она так и не увидела своего ребенка? — автора восстания Низинных земель захватил рассказ принца, хотя в начале разговора он думал только о Монтиньи.
— Увидела, — Жорж-Мишель вскинул голову, с некоторым удивлением посмотрел на обрывок ткани в своей руке. — Я… я сказал, что в Релингене родственники осужденных должны смотреть на осуществление правосудия. Спросил, неужели в Испании не так? И тогда… — Релинген глубоко вздохнул. — Младенец был на руках доминиканца. Монах развернулся и всю казнь держал ребенка так, чтобы ему было все видно. Она увидела своего ребенка. И узнала, что родила сына. Он был последним, что она видела. Потом монах унес младенца, а тело его матери сожгли.
В кабинете воцарилось молчание. Молчание, которое никто не решался прервать.
— После этой истории я окончательно понял, что с Испаний мне не по пути, — все же заговорил принц. — Можно восхищаться испанской поэзией, театром, музыкой, стойкостью испанских солдат, искусством испанских оружейников… Но не испанской империей… Потом меня отчитали за то, что я не позволил убить Коэтиви, и велели, наконец, покинуть Вальядолид. Я не имел ничего против. Альба проиграл, победили те, кто хотел лояльности фламандских принцев, а не их голов. Но урок нам преподали — тот, кто хочет жить под властью Испании, должен молчать и подчиняться.
Принц Релинген еще раз прошел по кабинету, и Александр заметил, что в волнении тот оборвал второй манжет.
— И вот поэтому мы сейчас и думаем, как избавиться от империи, которая только и умеет, что душить. И еще потому, что именно тот, кто тогда проявил участие в  деле Монтиньи и вывел  из-под удара меня, делал это ради власти в Вальядолиде, а вовсе не из любви к справедливости. И именно он стоит за Эгмонтом и Рубе.   
Принц тяжело оперся о стол, понимающе кивнул на поднявшегося с места Нассау, на вспыхнувшего Александра.
— Я не хочу, чтобы та история повторилась. Не хочу, чтобы моя семья оказалась на месте тех оружейников. Или семья Александра. Мы должны победить. И если для этого нам потребуется ломать комедию — мы будем это делать. Потребуется сражаться — будем сражаться. Но мы не можем потерпеть поражение. Потому что тогда будет уже не дело Монтиньи, а дело Релингенов, Бретеев, Нассау… Дело любого, живущего в Низинных землях. Хватит!
Слова Релингена оказали чудодейственное воздействие на Иоганна Нассау. Он больше не раздражался, не вспыхивал негодованием от любого неосторожно сказанного слова, а вновь стал серьезным и собранным, каким был всегда. Знающий и деятельный юрист, опытный штатгальтер, человек с немалым влиянием, к которому прислушивались Генеральные Штаты и старший брат. И эти собранность и спокойствие стали благотворными для всех троих. Решения находились, согласие достигалось, пути решения проблем обсуждались слаженно и быстро.

Продолжение следует....