Продолжение

После ухода кузена его величество Генрих Третий бессильно опустился в кресло… Его всегда поражало, как кузен Жорж ухитрялся быть таким убедительным. Даже когда был неправ. Даже, когда был виновен, как сейчас. В какой он был ярости… От злости, что его планы были раскрыты, или от негодования из-за несправедливых обвинений? Возможно, Монту что-то не так понял?
Генрих схватил документ, принялся перечитывать и с печалью понял, что никакого недопонимания тут нет. Показания Монту были четкими, ясными и недвусмысленными. Такое невозможно было придумать. Такое просто бессмысленно было придумывать. К тому же показания Монту подтверждались брачным контрактом Жоржа, а его он получил двумя днями ранее и совершенно независимо от Монту. Первоначально он даже не придал ему значения, тем более что сейчас в словах кузена было много правды — сын Релингена еще лет пять-семь не сможет самостоятельно управлять княжеством, это было очевидно, и, значит, влияние Жоржа в Релингене никуда не денется. И все-таки людям вечно мало того, что они имеют, и ради владений предков Жорж решил избавиться от него и поставить на Беарнца…
Конечно, — рассуждал король, — Наварра приходится Жоржу двоюродным братом, в то время как его родство с Жоржем довольно дальнее, а люди всегда выбирают тех, кто ближе. И все же  измена друга и родственника оставляла в душе горькую обиду. Он зря унизился до беседы с изменником. Дело надо было решить быстро, тихо и не привлекая внимания. А теперь о предательстве кузена знал Луаньяк, двое из его Сорока Пяти, парочка лакеев у дверей и… Проклятье! В прихожей наверняка кто-то был, и он мог не сомневаться, что громкие голоса достигли ушей придворных. А уж когда Жорж вышел из его кабинета в сопровождении Луаньяка, слухи и вовсе пошли по Лувру…
Оставалось пустить подозрения по ложному пути и все же разобраться еще с одним делом. Показания Монту было четкими и бесспорными. Косвенные улики также свидетельствовали против Жоржа. И все же кое-что Генриха беспокоило. Откуда вообще взялся брачный контракт Релингенов? Не мог же Жорж его потерять?!
С этим необходимо было разобраться, и Генрих вновь отдал приказ. Ждать пришлось недолго, все необходимые люди были под рукой, и вскоре графиня де Коэтиви приседала перед христианнейшим королем в низком реверансе. Генрих счел необходимым напустить на себя холодный и суровый вид.
— Скажите, графиня, откуда у вас этот документ? — вопросил он, поднимая со стола брачный контракт Релингенов.
— Сир, возможно, вы помните, что когда-то ее высочество принцесса Релинген удостаивала меня дружбой, — медленно заговорила Луиза, лихорадочно соображая, что отвечать. Говорить правду было невозможно. А придумать какое-то другое объяснение она не успела. Оставалось тянуть время, благо этикет позволял довольно долго плести словесные кружева.
Генрих презрительно скривил губы.
— Вот как, Коэтиви… Значит, исключительно по дружбе — как иначе? — ты рылась в бумагах ее высочества?
Луиза выпрямилась. На худой конец могло сойти и это объяснение, но все же это была не та репутация, которой могла бы гордиться мать принца — если, конечно, ее не зовут мадам Екатериной.
— Как вы могли такое подумать, сир! — патетично воскликнула графиня. — Мадам Аньес сама показала мне свой контракт. Я была так молода, — с печалью и почти нежностью говорила Луиза, глядя на короля большими наивными глазами. — Мне сказали, что я должна выйти замуж и подписать брачный контракт… Я ничего не знала… Я всего боялась… — голос графини был чарующим, но Генрих заметил, что на него это уже не действует — всему свое время, а их время давно прошло. — И тогда ее высочество, чтобы разогнать мои страхи, объяснила, что это такое, и даже показала мне свой контракт. По молодости я многое в нем не поняла, но потом вспомнила и…
— Вот оно что, — Генрих небрежно отбросил копию документа на стол и с интересом уставился на бывшую подружку. — Вот для чего ты ездила в Лош, а вовсе не из-за печали Луи… Ну, конечно, пока все хлопотали вокруг крестника, ты сняла копию с документа. Ловко… — признал король, но в этом признании была немалая доля презрительного разочарования. — Ну, и слуги у моего кузена, — возмущенно бросил он. — Как он еще жив-то при таких растяпах!
Прошел по кабинету, остановился напротив графини, оглядел ее с головы до ног, словно впервые видел. Просто удивительно, как быстро фрейлины матушки из чистых невинных девушек превращаются в гадюк. Правда, временами полезных. Все совпадало — время, место, обстоятельства... Даже лихорадка Луизы.
— Значит, Жорж беспокоился о твоем здоровье, а ты тем временем…
— Я не просила меня спасать! — парировала графиня, решив, что хотя и это версия не самая лучшая, другую она все равно не в силах выдумать. Слава Богу, Генрих сам давал ответы на собственные вопросы — что может быть лучше! — Ему бы следовало не заниматься баловством, а позаботиться о крестнике!
— Он позаботился, — задумчиво произнес король. — Каких-то четверть часа назад он просил… скорее, даже требовал, чтобы я признал Луи и даровал ему Алансон…
— О, сир, вы это сделаете? — оживилась Луиза.
— Я подумаю. Ступай. И помалкивай.
Уход графини вновь заставил короля взяться за донос. Нет, здесь все было четко, логично и неоспоримо. Он начал в третий раз перечитывать документ, когда слуга доложил о визите д’О. Великий эконом начал говорить, даже забыв по этикету приветствовать короля.
— Сир, до меня дошли слухи… — произнес он и сразу же оборвал себя, заметив, что Генрих нахмурился. — Ваше величество, это какое-то недоразумение, — с горячностью, совершенно не подобающей придворному и министру, вновь заговорил он. — Поверьте, документы Релингена в полном порядке и финансы тоже, и не могу не сказать, что у меня никогда еще не было такого эффективного контролера финансов. Вот отчеты, сир, вы можете убедиться, — д’О решительно положил на стол большую папку. Волнение заставило его сбросить почти десяток лет, и он вновь стал похож на сурового и неутомимого воина, который когда-то вызывал восхищение юного Генриха Анжуйского. Последние годы среди бумаг и чернильниц старый друг выглядел скучным и совсем не героичным, а когда он как-то попенял ему за это, невозмутимо ответил, что перо весит намного больше, чем клинок.
— Я шел к вам, чтобы просить продлить его полномочия и расширить на другие владение вашего брата… И вдруг это опала… Сир, я готов поручиться за принца головой!
— Не лезь в это дело, — недовольно бросил король. — Тебя это не касается.
Суперинтендант финансов чуть не задохнулся от негодования.
— Не касается, сир?! Не касается судьба одного из лучших контролеров финансов? — проговорил он. — Знаете, ваше величество, в денежных вопросах не так-то легко найти честного человека. Чтобы к его рукам не прилипали чужие экю… Чтобы потом ваш доход не уходил на чужие замки, драгоценности, приданое и лошадей…
— Хватит, д’О! — оборвал речь бывшего миньона Генрих. — Замолчи! Я знаю, что делаю, и Релинген останется под арестом. И я еще проявил к нему милость, которой он совершенно не заслуживает… На — читай! — его величество гневным жестом протянул министру донос Монту. — Любуйся, каков мерзавец!
Генрих с досадой отвернулся, в волнении прошел по кабинету. Жоржа он всегда любил больше, чем Франсуа… Точнее, не так. К брату Франсуа он был равнодушен, а Жорж был его лучшим другом. И этот друг предал его. Всего-то из-за герцогства Алансонского.
— Читай! — требовательно повторил он.
Франсуа д’О внимательно посмотрел на короля, а потом опустил глаза к бумаге. Генрих хотел разглядеть на лице бывшего друга возмущение или недоверие, но лицо министра было холодно и бесстрастно. Наконец, «великий эконом» поднял взгляд.
— Сир, а почему вы решили, что это правда? — поинтересовался он.
— А потому что есть еще и это! — раздраженный Генрих швырнул суперинтенданту брачный контракт кузена. — Что скажешь теперь?
— Что подобные обвинения не могут строиться на косвенных уликах, — упрямо объявил д’О, пробежав глазами документ.
Генрих хотел было разразиться возмущенными возгласами, но вместо этого только устало махнул рукой:
— Узнаю тебя, дружище, ты все тот же, несмотря на чернильные пятна на пальцах, — проговорил он. — А вот Жорж предпочел Алансон.
Помолчал.
— Ладно, на этом закончим, — распорядился король. — Я не приму твое поручительство — ты мне все же нужен. И я не желаю, чтобы при дворе знали, в чем вина Релингена. Раз все считают, что дело в финансах, пусть будет так, — по деловому говорил Генрих. — Если будут спрашивать — не отрицай. Просто молчи. Этого достаточно. А я решу, что делать. Ступай.
И вновь Генрих взялся за донос. Документ был бесспорен. Король отвернулся от стола и в тоске уставился в окно. Вспомнил еще одно дело — Бретей с бумагами Франсуа мог приехать как через месяц, так и завтра, и необходимо было сделать так, чтобы он сначала встретился с ним, а уже потом узнал, что произошло. Еще один приказ, еще одна бумага, и его, наконец, оставили в покое.
Донос лежал на столе, напоминая о его утрате. Судя по всему, у Жорж не было ни стыда, ни раскаяния, ничего… Даже под конвоем он ухитрялся выглядеть принцем.
Предатель…

Продолжение следует...

Продолжение

Из королевского кабинета Жорж-Мишель выходил с высоко поднятой головой, мысленно повторяя, что должен держаться. Никто не должен был заподозрить его растерянности, смятения и боли. Он должен был выглядеть как принц, держаться как принц и вести себя, как принц.
Проходя по королевской прихожей среди почти двух дюжин просителей, зевак и слуг, Жорж-Мишель размышлял, что если господа и не расслышали их громкие речи, компания Луаньяка и еще двоих из Сорока Пяти должна была многое сказать придворным. А уж рука на эфесе шпаги Луаньяка для любого мало-мальски знакомого с законом и вовсе избавляла придворных от сомнений. И хотя, выполняя распоряжение Генриха, Луаньяк повел его по самым безлюдным коридорам королевской резиденции, не встречая никого на своем пути, Жорж-Мишель не сомневался, что не пройдет и четверти часа, как о его опале и аресте станет известно всему Лувру.
Впрочем, и в этих пустынных переходах кое-кто их, кажется, ждал. А учитывая слова Генриха о брачном контракте, кто это догадаться было нетрудно.
Испанцы стояли в конце длинного коридора, почти у выхода, заметно их было с самого начала, и очевидно было, что Тассис забрел сюда не случайно, и уж тем более не по причине незнания Лувра. И расположились маркиз и его паж так, что Луаньяк был вынужден остановиться.
И вновь Жорж-Мишель подумал, что от кого-либо другого капитан королевских телохранителей без всяких церемоний потребовал бы освободить проход, но посол — другое дело. Посол лицо неприкосновенное. Луаньяку оставалось только ждать, пока Хуан де Тассис сам поймет, что нужно посторониться. Или же Луаньяку придется освобождать путь для посланца его католического величества, если тот в свою очередь решит пройти мимо них.
Судя по всему, посол жаждал насладиться триумфом. Только бы он молчал! Принц Релинген опасался, что в запальчивости может сказать маркизу что-то, способное повредить Александру. Или… главный здесь не Тассис?
Юноша, которого несколькими часами ранее он принял за пажа маркиза, стоял перед испанским послом, который вновь имел вид человека, ожидающего приказа господина. Лже-паж избавился от гитары, зато препоясался великолепной шпагой, приличествующей принцу. Он стоял, откинув голову и скрестив на груди руки, казалось, совершенно не обращая внимания на то, что де Тассис стоит один напротив троих вооруженных шпагами телохранителей короля. Да и на Луаньяка он обращал внимание не более, чем на висящую на стене шпалеру. Абсолютно уверенный в своем праве вести себя во французской королевской резиденции как в собственном… дворце.
Вот именно — в собственном дворце!
Опальный принц заметил на руке мальчишки перстень с украшением в виде золотой розы. Скорее всего, во время представления лже-паж повернул его щитком вниз, а еще Жорж-Мишель подумал, что понял, кого этот юноша ему все время напоминал.
Мальчишка чуть дернул плечом, расцепил руки и соизволил сделать полшага вперед. Он даже чуть склонил голову, впрочем, не кланяясь, а, скорее, кивая принцу как равному.
— Я ждал вас, ваше высочество. Не мог покинуть Лувр, не попрощавшись с вами.
Принц Релинген и Блуа впился взглядом в лицо дерзкого юноши, как будто глянул в глаза змеи, а тот, обрадованный произведенным эффектом, продолжил:
— И как вы нашли мое пение, ваше высочество? Правда, не зря меня называют «золотым голосом» Испании? И, согласитесь, мне ведь удалось удивить вас?
Жорж-Мишель выпрямился. Мальчишка почти признался, так к чему притворяться? Арестованный уже сам сложил руки, как перед тем лже-паж, и заговорил с юнцом, старательно глядя на него сверху вниз:
— Удивить? Да, несомненно, дон Фадриго, — ровным тоном проговорил он. — Вам удалось сделать это. Господа вокруг меня свидетели моих слов, — принц широким жестом обвел своих конвоиров. Вскинул голову, как обыкновенно делают люди, когда говорить почти не о чем, и мимолетно заметил, как вздрогнул Луаньяк — такое злое торжество зажглось во взгляде стоящего перед ним мальчишки.
Нет, он не позволит этому щенку вести себя здесь вольно, как у себя в Вальядолиде, потому продолжил наставительно и даже с легким оттенком задушевности, как обыкновенно любят беседовать с учениками наставники:
— Что касается пения, мальчик… Все пажи играют — кто на лютне, кто на гитаре, да и поют недурно многие. Ты играешь и поешь неплохо, но те, кто назвал тебя «золотым голосом», думаю, изрядно тебе польстили.
И продолжил, говоря о музыке и только о музыке:
— Нужно любить музыку в себе, а не себя в музыке, дон Фадриго. Научись этому, и тогда, мальчик, я приду послушать твое пение.
Мальчишка покраснел, и было очевидно, что он взбешен. Кажется, он действительно не терпит сомнений в своих талантах. Потому что выпалил яростно и ничуть не задумываясь, как это выглядит со стороны:
—  Сомневаюсь, что в вашей жизни будет «тогда», ваше высочество. Прощайте!
Принц Релинген бросил взгляд на Луаньяка, мучительно размышлявшего, что означает этот разговор.  И подумал, что со стороны разобраться действительно трудно. Тон разговора содержал в себе угрозу, а вот слова ничего не значили. Мальчишка обиделся на непризнание его музыкальных талантов, он разъяснил, почему это сделал. Со стороны — ничего более. Хотя говорили они совсем не о музыке, и Луаньяк не мог этого не понимать.
— А это, мальчик, уже не тебе решать, — с абсолютным спокойствием отозвался опальный принц. — Луаньяк, узнайте у господина посла, что ему опять от меня нужно, — последние слова его высочество произнес с тем выражением, с каким вельможи говорят о докучливых просителях, которых по какой-то причине невозможно приказать спустить с лестницы. То, что Луаньяк офицер на службе его величества, а не его высочества, принца сейчас не волновало.
Де Тассис после слов принца непроизвольно сделал шаг назад и тотчас беспокойно оглянулся на юного дона — все же его приказы он должен был выполнять.
Дон Фадриго, оказавшийся в ходе этого маневра один среди коридора, еще раз оглядел всю сцену. Последнее слово он не хотел оставлять за Блуа, но слова почему-то закончились. Ему оставалось только одно — выдержать паузу как в театральном представлении. Еще миг два принца молча смотрели друг на друга. Принц Релинген отвернулся первым. Мнимый паж был ему более не интересен. Юный испанец оскорбленно вскинул голову и вновь покраснел.
— Пошли, Хуан, я устал, — мальчишка уже больше не пытался выглядеть пажом и взглядом, а тем более поклоном, никого более не удостоил.
И кто этот мальчишка? — размышлял Луаньяк. — Кто этот спутник де Тассиса, который так вольно ведет себя в королевской резиденции и смеет угрожать кузену короля? Принц, кажется, понял, с кем имеет дело, но скажет ли? А он сам… Может ли он узнать? Но у кого? У де Тассиса? Не смешно. Впрочем, какая разница, кто поджег запал под пороховой бочкой? Главное, что это были испанцы. В то, что испанцы могли беспокоиться о безопасности христианнейшего короля, Луаньяк не верил.
— Кто это? — все же спросил он, и губы Релингена искривила презрительная усмешка.
— А вы не поняли? Он ведь назвался… — принц внимательно посмотрел на капитана, а потом ответил, словно вбивал в тело врага клинок: — Дон Фадриго — единственный сын первого министра короля Испании и племянник его католического величества Филиппа Габсбурга. И — так уж получилось — мой кузен. Слава Богу, не по крови, — добавил Жорж-Мишель.
Луаньяк опустил голову. Он все равно должен был выполнить приказ короля и поместить принца крови, члена семьи Валуа, кузена двух царствующих королей и одного избранного короля, принца Релингена и Блуа под домашний арест. Капитан королевских телохранителей не должен рассуждать — его долг повиноваться!
А принц Релинген, наконец, понял, кого напишет с дона Фадриго. Падшего ангела, тотчас после падения, еще не утратившего ангельский облик, но уже несущего в своих чертах следы падения и порчи. Да, так было верно и правильно. Ангел сражающийся и ангел падший — Александр и Фадриго. Два кузена — его друг и его враг. Он непременно напишет эту аллегорию. Еще нужно было перестать думать о доне Родриго и его сыне как о родственниках — это были враги. Они думали, как враги, они действовали, как враги, и это пора было принять.
И нужно было позаботиться о «подарке» для испанцев. Дон Фадриго ведь сможет вернуть Руно своему дядюшке? Это будет его ответ. А, главное, он непременно должен не только спасти свою жизнь, но и очистить свое имя — потому что должен иметь возможность действовать и влиять.
Он не оставит свою семью и друга наедине с этим чудовищем в ангельском обличье!

Продолжение следует....

Sneg, о спасибо, что обнаружили. Здесь другой смысл -- речь идет о зависимости. Чтобы Сорок Пять зависели только от короля.