Продолжение

ГЛАВА 15. Прощания и встречи

Когда за рувардом Низинных земель закрылась дверь, Шико вышел из амбразуры окна и с задумчивостью оглядел короля:
— Генрике, ты ему веришь?
Король утомленно повернулся к шуту. Сейчас ему не хотелось ничего. Он выполнил свой долг государя, и это лишило его последних сил. Совсем недавно — и двух лет не прошло! — в этом самом кабинете они обсуждали кампанию во Фландрии, и Жорж казался верным, надежным и незаменимым. И вот прошло всего два года, и кузен его предал. Душа болела, а мир вокруг казался подернутым траурным серым цветом…
— Генрике, очнись, — вновь позвал Шико. — Ты веришь Бретею?
— А что же не верить? — пожал плечами король. — Ты все слышал, да и видно оттуда неплохо. Он горюет не меньше меня и так же сильно ошарашен. Мне его даже жаль…
Шут с сомнением покачал головой.
— А если это игра? Если он замешан в заговоре твоего кузена?
— Прекрати, шут! — одернул Шико его величество. — Ты ври, да не завирайся! Бретея не было во Франции больше четырех лет. У него и знакомых тут почти не осталось. Ну и какой смысл Блуа втягивать его в заговор? Бретей влиятелен в Нидерландах, не спорю, но здесь он никто. У него в Париже не осталось даже отеля, что уж тут говорить…
— И все же…
Король почти со стоном приложил пальцы к вискам.
— До чего же ты бываешь настырен… — протянул он. — Ладно, ответить — ты можешь представить Крийона в заговоре?
— Господь с тобой, Генрике, он для этого слишком прост! — скривился в пренебрежительной гримасе шут.
— А этот чем отличается? — король требовательно уставился на Шико. — В своей глуши он упростился до примитива, стал прям как пика… правда, так же надежен. Франсуа повезло, —вздохнул Генрих и украдкой смахнул слезы. — Наверное, это хорошо, что у моего брата теперь тоже есть свой Крийон. Лучше бы у меня, но чего уж там… Ах, Жорж, Жорж, — почти простонал король. — Как ты мог?!
Шико решительно шагнул к королю, положил руку ему на плечо:
— Ну, полно, Генрике, — с грубоватой заботой произнес он. — Блуа ответит за предательство, и ты даже сможешь полюбоваться, как скатится с плеч его голова…
— Нет, шут, нет! — король резко отстранился. — Я не пойду. Хочу запомнить его таким, каким он был когда-то. И тебе запрещаю! Понял?! А теперь оставьте меня все, я хочу помолиться.
Пажи, лакей и гасконцы из Сорока Пяти торопливо выскочили за дверь, и только Шико по старой привычке остался на месте.
— Я сказал — «все»! — возвысил голос король.
Шут уже знал этот тон и понял, что лучше подчиниться.

***

Александр де Бретей, о котором так много говорили в кабинете короля, решал сложную задачу: как одновременно сказать Жоржу, что у них есть целых двадцать три дня на следствие, и сообщить, что король все-таки вынес ему приговор. А еще надо было думать, как не подать вида при сыновьях Жоржа, что жизнь их отца висит на волоске, как внушить надежду мадам Аньес и поддержать друга.
Больше всего на свете Александру хотелось остаться в Париже и лично провести расследование, но он слишком хорошо понимал, что мадам Екатерина станет соблюдать соглашение лишь в том случае, если он будет находиться подле ее младшего сына.
И потому Александр непринужденно улыбался, рассказывал Филиппу, как много интересного его ждет в качестве суверенного государя, делился опытом ведения судебных дел — особенно последнего, которое дошло даже до короля Генриха… «Да-да, Филипп, не было там никакого колдовства, можете спросить об этом вашего отца — он вам все разъяснит. Колдовство — это либо суеверие и невежество, либо откровенное мошенничество, либо попытка свести счеты… Четвертого не дано. Если вам скажут, что кто-то виновен в колдовстве, ищите корысть — материальную или иную. Корысть, Филипп, или глупость»… Говорил о том, что финансы — основа правления и это вовсе не так скучно, как кажется. Тут они немного поспорили с Жоржем к восторгу любопытного Армана — Филипп проявлял интерес более сдержано.
А вечером друг вываливал на него водопад советов — про армию, Франсуа, суды и, конечно, про сыновей, Аньес и свою матушку.
— Запомните, друг мой, она ничего не должна знать о расследовании, — твердил Жорж. — Знаю, это тяжело, и моя матушка вряд ли будет вами довольна, но уж вы потерпите. Если о расследовании станет известно испанцам — мне конец.
От некоторых советов друга вновь хотелось разрыдаться, но Александр понимал, что это не то, что Жорж хотел бы видеть при расставании, да и тревожить сыновей друга было нельзя. Они должны были ехать — спокойные и ни о чем не догадывавшиеся и если для этого надо было шутить и улыбаться — что ж, рувард Низинных земель демонстрировал мальчишкам прекрасное настроение.
Зато количество бумаг у него возросло. Синяя бархатная папка для Франсуа. Красная папка для Филиппа — «Не забудьте, друг мой, Филипп не должен узнать, что эти документы все время были при вас». Большое письмо для принцессы Блуасской — «Это инструкции». И толстенный пакет, перевязанный черной лентой, для него — «Вы поймете, Александр, когда надо будет взломать печать». Еще несколько тетрадей Жоржа с записью опытов по оптике. Друг решил, что разбирать эти записи самому, у него нет времени, разумнее было заняться медициной. И перевязанная бечевкой толстая стопка листов по хирургии и оспе — «Здесь все разобрано, рисунки и схемы уже расположены на надлежащих местах, можно публиковать. Вряд ли Плантен будет артачиться, впрочем, есть еще и Седелер».
А вот папка с приговором Жоржу осталась в кабинете его высочества. И в том же кабинете Александр выписал доверенность на имя жены друга. Александр не сомневался — и Жорж был с ним полностью согласен — что сейчас, после обвинения и вынесенного приговора, в Лоше семье друга может быть небезопасно. Лучше всего было куда-то уехать, вот только члену королевской семьи выехать из Франции в Барруа или Нидерланды без дозволения его величества, было равносильно измене, да и что бы остановило Генриха от предъявления этого обвинения мадам Аньес и даже Арману?
Зато выписанная с разрешения Генриха доверенность на управление владениями Бретея не вызывала никаких подозрений. Женщины всегда занимаются хозяйством — что в этом дурного? И, конечно, сначала Аньес отправилась бы в Азе-ле-Ридо (вместе с Арманом, естественно), а потом в Саше. Жорж сколько угодно мог называть его замок фермой, но укрепил Александр свою скромную обитель хорошо. А если случится худшее — был еще и Бретей. О том, что замок разобран на камень и превратился в сплошные развалины, знали все. А вот что домик для слуг стараниями принца Блуа стал уютной и при этом надежной резиденцией, посторонним было неведомо. Бретей прекрасно подходил для того, чтобы пережить самую страшную грозу, а потом беглецов все же ждали бы Нидерланды. И корона.
Два дня пролетели слишком быстро, а Жорж не любил прощаться. И все же он сказал сыновьям несколько добрых слов, присовокупив, будто не сомневается, что они проявят свои лучшие качества, обнял и расцеловал жену, а потом по-братски прижал к груди Александра. Но того не оставляло ощущение, будто Жорж уже не здесь. Он хорошо знал этот взгляд. Так смотрят солдаты и офицеры, готовясь к безнадежной схватке, к схватке, в которой они, возможно, и покроют себя бессмертной славой, но из которой у них почти нет шансов выйти.
От этих мыслей хотелось стонать, но Арман и Филипп не должны были ни о чем догадаться,  и потому Александр старательно изображал радость и оживление. «Дорога — это настоящее приключение» — говорил он, и у Армана от предвкушения горели глаза, и даже Филипп улыбался, становясь похожим на обычного мальчишку.
К удивлению Александра, на воротах ему не пришлось предъявлять пропуск на Аньес с сыновьями, оказалось достаточно его собственного пропуска. Как догадался рувард, дело было не в сочувствии стражников опальному принцу и его семье, и даже не в ротозействе. Просто никто и помыслить не мог, будто знатная дама, принцесса, может путешествовать в окружении сотни солдат в простой карете без гербов, которую стражники приняли за карету фламандского посланца. И все же на всякий случай рувард отдал пропуск мадам Аньес.
В Нейи они расстались, и так сделав изрядный крюк. Братья всплакнули при расставании, но уже через час Филипп с нетерпением погонял коня. Он был принцем, его ждала бабушка и жизнь была прекрасна!
Его старший друг не был в этом уверен.

Продолжение следует...

Продолжение

Наутро Александр понял, что встретиться с Филиппом ему не дадут. Сначала ему сказали, будто его высочество еще спит — это было понятно. Затем сообщили, что юный принц принимает местное дворянство, и присутствие на этой церемонии руварда Низинных земель будет неуместно — в этом тоже был свой резон. Но вот потом был обед, на который Александра не пригласили. Встреча с офицерами, на которой генерал, конечно же, был совершенно не нужен. Подписание бумаг, урок генеалогии, а потом Филипп опять почивал. Маргарита д’Алансон, вдовствующая графиня де Бар, принцесса Блуасская не собиралась допускать его до внука.
Слава Богу, хотя бы с женой, детьми и Пьером видеться ему никто не мешал, да и беседам Александра с Карлом принцесса не препятствовала. Рувард предполагал, что матушка Жоржа просто не считала эти разговоры сколько-нибудь важными. Какой интерес в общении двух дикарей? И все же именно в этих беседах Александр смог обсудить несколько насущных проблем: маршрут, полки, разбойники и такой важный и деликатный вопрос, как женщины… Филипп подошел к тому возрасту, когда мальчик начинает считать себя мужчиной, и рувард прекрасно знал, как легко мальчишка может вляпаться в западню. Однажды Жорж со смехом рассказывал, как почти на неделю угодил в ученики недоучки-браво, потому что одна придворная дрянь постаралась стравить двух надоевших ей юных поклонников. Как бы легко не повествовал о своих приключениях друг, рассказ вовсе не показался Александру смешным. А уж представить, в какую ловушку может угодить излишне серьезный и самолюбивый Филипп, и вовсе было страшно. И все же, когда Александр поделился своими опасениями с Карлом, наместник Релингена только улыбнулся:
— Не беспокойтесь, генерал, его высочество гораздо более здравомыслящий юноша, чем может показаться, — сообщил он. — И он прекрасно понимает, что не блещет красотой, и в силу этого не поддастся на женскую лесть. Вспомните события двухлетней давности, — слегка оживился он. — Девица Каймар попыталась подольститься к нему — понятно с какой целью, и чем все закончилось? Филипп все прекрасно понял.
Александр уставился на Карла с безграничным удивлением:
— Так это был он?! А я полагал, будто решение принимали вы.
— Господь с вами, граф, — поднял руки в защитном жесте наместник. — Как я мог решиться на подобное, если эти женщины были гостями их высочеств — пусть и не добровольными гостями, но все же… И дальнейшие события доказали, что юный принц был абсолютно прав. Он вообще не имеет привычки ошибаться…
Рувард невольно поежился. Сообщение Карла отбрасывало на старые события совершенно иной отсвет. А еще давало новое основание для тревоги.
«Errare humanum est*», — вспомнил Александр старую истину, но вот Кюнеберг ее явно забыл. Сейчас он вдруг чем-то напомнил руварду Готье де Шатнуа, который и в мыслях не допускал, что обожаемый командир и сеньор может совершить ошибку. Это было не так уж и плохо для полковника, но опасно для наместника княжества. Карл видел в Филиппе блистательного сеньора, непогрешимого суверена, хотя тот был всего лишь четырнадцатилетним мальчишкой.

* Человеку свойственно ошибаться (лат.)

А еще Александр предпочел бы, чтобы Филипп пораньше наделал ошибок, лучше всего — сейчас, когда их последствия еще не могут привести к катастрофам. Конечно, просчеты принца — это всегда страдания людей, но сейчас этих людей было немного, а вот через три-четыре года за каждый неверный шаг юного принца придется расплачиваться всему Релингену. К тому же ранние оплошности могли стать для мальчика хорошим уроком, научить осторожности с одной стороны и умению справляться с ошибками с другой. А что сделает Филипп лет через пять, когда впервые ошибется и не поймет, как справиться с этой напастью?
Карл никаких проблем в происходящем не видел. Спокойно говорил, что поскольку его высочество еще не женат, никаких дам при релингенском дворе не будет.
— Разве что женская прислуга, генерал, ну еще и жена управляющего. Ей уже тридцать лет, у нее семеро детей и она ни на что не претендует.
— А, может, не надо держать рядом с мальчиком столь плодовитых особ? — все же указал Карлу на проблему Александр. — Их высочества как-то не готовы становиться бабушкой и дедушкой для бастардов...  тем более, при таких многочисленных родственниках…
Карл Кюнеберг, так никогда и не женившийся, в озадаченности потер подбородок. Об этой стороне дела он как-то не размышлял — нужды не было.
— Может, лучше подобрать для Филиппа какую-нибудь вдову? — предложил Александра. —  Знаете, из тех, что раза два или даже три побывали замужем, но так и остались бездетными, зато прекрасно разбираются в постельном белье? — решил все же разъяснить свою мысль рувард. — А еще лучше его женить. Его высочество как раз подобрал для сына невесту… Двух невест, — уточнил рувард. — На выбор.
Они еще немного обсудили вопросы сватовства и женитьбы, а потом генерал перешел на другую волнующую его тему — релингенских разбойников. Рассказ Карла был не таков, чтобы успокоить регента и полководца. Вооруженные шайки в Релингене меньше всего походили на обычных разбойников, а больше всего напоминали отряды, готовящие захват княжества. Вот только для кого?
Александр признавал, что нежелание Жоржа и мадам Аньес жить в Релингене можно было счесть опрометчивостью, но, с другой стороны, в Европе полно принцев, которые точно так же не появляются в своих владениях, но он никогда не слышал, чтобы у того же Фарнезе были проблемы с его Пармой.
Так для кого стараются вольные отряды в Релингене? Или это испанцы устали ждать? Или в княжестве есть претендент на трон? Последние слова он произнес вслух.
Карл пожал плечами:
— Не волнуйтесь, генерал, из мятежников не осталось никого — сколько лет прошло. Вы ведь слышали о релингенском заговоре?
Рувард кивнул:
— Их высочества рассказывали — в общих чертах. Между прочим, — Александр понизил голос: — они ведь сами не знают подробностей. Так что там произошло?
Наместник княжества слегка поморщился.
— Ничего особенного, просто чистка авгиевых конюшен — это было необходимо для спокойного правления мадам Аньес, — проговорил он. — Там действительно не осталось никого…
Александр слушал подробный, но при этом несколько путанный рассказ Карла, и размышлял, что преосвященный Лодвейк и Карл Кюнеберг с перепугу сошли с ума. Сначала они добрых полгода не замечали составленного у них на глазах заговора, а потом принялись карать направо и налево, не слишком разбирая правых и виноватых.
Единственный внук Метлаха, которому отрубили голову… Без каких-либо доказательств его вины… Новорожденная внучка, отправленная в монастырь... «Когда она достигнет совершеннолетия, — сообщил Карл, — преосвященный Лодвейк ее обязательно пострижет»… И при этом потеряли двух заговорщиков, в том числе самого Метлаха — одного из главарей и самого близкого родственника покойного принца! А потом гонялись за ним по всему княжеству — и с трудом нашли. Священника не нашли вовсе и, кажется, даже не пытались искать…
Александр начал понимать ненормальную подозрительность Генриха, и от этого становилось еще тоскливее. Это как в детской игрушке, когда к веревке привязывают груз, а потом раскачивают туда-сюда. Бог ты мой, так Метлах сбежал еще и с беременной невесткой?!
— А вы уверены, Карл, что эта женщина действительно умерла?
Непонимающий взгляд наместника был ему ответом.
— Вы видите тело? — продолжал настаивать Александр.
— Тело — нет, но мне показывали могилу, — отвечал Карл. — Женщина не смогла разродиться — это бывает. Теперь, кроме той послушницы, прирожденных Метлахов больше нет.
Рувард только покачал головой.
— Барон сдался без сопротивления? — уточнил он.
Карл кивнул — что еще было ждать от человека, потерявшего все?
И вновь Александр мог только сокрушенно покачать головой. Оглянулся вокруг, желая убедиться, что их не смогут услышать. Наклонился ближе к собеседнику.
— Сейчас все уверены — даже ее высочество принцесса Блуасская, — почти шепотом заговорил Александр, — что я, Жорж и мадам Аньес полностью смирились с несправедливым обвинением… Что Жорж покорно ждет смерти, а мы можем только лить слезы, молиться, да хлопотать о погребении его высочества.
Карл побледнел, а Александр на мгновение замолчал, чтобы перевести дух.
— Вот только на самом деле, — продолжил свою речь рувард, — я уверен, что сейчас там, во Франции, следователь уже нашел доказательства невиновности моего друга. А наше смирение нужно только для того, чтобы никто не мешал расследованию… Да, об этом знают всего пять человек, да и то не полностью. С вами будет шесть…
Александр вскинул голову:
— Так почему вы считаете, что Метлах действовал как-то иначе? — вопросил рувард, требовательно глядя в глаза собеседника. — Вы сами сказали, что он был решителен, смел и изворотлив. И этот человек просто так сдался? — недоверчиво продолжил Александр. — Не попытался отомстить? Не схватился за пистолеты или за шпагу, чтобы хоть кого-то забрать с собой на тот свет?
Наместник Релингена сосредоточенно сдвинул брови, задумался.
— Эта женщина родила, Карл, — принялся объяснять Александр. — Только ради внука Метлах и сдался. Чтобы вы убрались оттуда и не начали задавать вопросы. Он хотел его защитить. Этому мальчику теперь шестнадцать.  Его надо найти… Вполне возможно, он живет в той же деревне, где вы нашли Метлаха. И, возможно, он даже не знает, чей он сын.
— Проклятье, я не помню, где это было, — пожаловался Карл. — Я тогда две недели не слезал с седла и… — наместник оборвал жалобы. — Я найду его, не сомневайтесь. И он больше не сможет…
— Барон Кюнеберг! — сталь, зазвучавшая в голосе руварда Низинных земель, заставила Карла оторопело замолчать. Сейчас перед ним был совсем не тот человек, которого не желала знать Маргарита де Бар и которого сторонились ее слуги, а суровый, властный, не терпящий ни малейшего сопротивления своей воле правитель. Граф де Бретей отдавал приказы и не сомневался, что они будут выполнены. — Вы не причините этому мальчику никакого вреда и доставите его ко мне.
— Но он же враг!
— Прежде всего, он племянник мадам Аньес, и он сможет стать надежной опорой для семьи Релингенов, — отчеканил Александр. — И я постараюсь, чтобы это было именно так. Или вы полагаете, что все те документы, что были переданы мне их высочествами, простые бумажки?
Два взгляда скрестились, и, в конце концов, Карл все же склонил голову.
— Вы не понимаете… — прошептал наместник. — Не можете понять, — добавил он, — вы этого не испытывали…Что бы вы сделали, если бы вашу дочь похитили мерзавцы и отдали насильнику — худшему из всех? И веселились бы, представляя, что он сделает?
Александр не отвел взгляд.
— Я не знаю, что бы я сделал, — твердо ответил он. — Но я знаю одно: этого мальчика тогда даже на свете не было. И что бы я не думал и что бы не чувствовал, но ты дашь мне слово, что не тронешь мальчишку и доставишь его ко мне. Если хочешь остаться моим другом.
Эти слова могли бы прозвучать странно от человека, который был вдвое младше Карла, но почему-то Карлу это и в голову не пришло. Он помолчал, пытаясь осмыслить сказанное рувардом, а потом тяжело вздохнул и произнес:
— Обещаю.
Обещаниям Карла можно верить безоговорочно — Александр знал это совершенно точно. И все же его не оставляло удивление, как этот человек, который некогда защищал его, заботился о нем, подкладывал ему под голову подушку, закутывал в свой плащ и учил держать шпагу, мог устроить на пару с преосвященным Лодвейком подобное опустошение в Релингене. Мысли об Альбе и Рубе пришли в голову сами собой, но в отличие от испанца и валлона, Карл и дядюшка Аньес были совершенно бескорыстны. Должно быть, тогда они ненадолго сошли с ума, и он ужаснулся тому, до чего может довести дворянина… преданность? Или это было какое-то другое чувство? Нынешние проблемы княжества явно выросли из тех давних бед. А еще Александр понял, почему мадам Аньес и Жорж не хотели жить в Релингене — еще бы, после таких потрясений. И подумал, как трудно будет Филиппу залечить старые раны… Релинген тосковал по своим сеньорам, а в Релинген ехал мальчик…
— Он им понравится, — голос Карла ворвался в мысли Александра, и он сообразил, что, кажется, что-то пропустил в речах наместника княжества. — Он такой же светловолосый и белокожий. И такой же серьезный. Не в обиду будет сказано, генерал, но муж ее высочества все же чужой, да и не похож он на здешних жителей. Он даже на Лорренов похож мало — в нем слишком много от матушки…
Рувард с некоторым изумлением уставился на Карла. Тот может не восторгаться их высочествами? А потом догадался, что ничего удивительного в данном случае нет. Принцесса Блуасская не была его сеньором, а Жорж стал им слишком недавно — всего-то пятнадцать лет. Вся преданностью Карла безраздельно принадлежала мадам Аньес и Филиппу. Хотя Александр предпочел бы, чтобы на Филиппа Карл смотрел не столь восторженно — хотя бы иногда.

Продолжение следует...

Продолжение

ГЛАВА 16. Семь дней в мае

Жорж-Мишель чувствовал себя свободным — как может быть свободным только вельможный художник или поэт. Его жизнь протекала на удивление гармонично, наполняя душу спокойствием и довольством. Правда, жизни этой оставалось всего на семь дней, но с этим ничего уже нельзя было поделать.
Зато Жорж-Мишель был полностью готов встретить свой конец. Завещание, наставления и рекомендации были написаны. Находящиеся в его распоряжении научные записи приведены в полный порядок и отправлены в Гент, а те тетради, что хранились в Лоше, принц велел собрать, сложить в ящики и тоже отправить Александру — друг во всем разберется!
Два великолепных наряда цвета крамуази были сшиты и сидели на нем идеально! В одном он должен был подняться на эшафот, а в другом отправиться в Барруа, пусть уже и в виде мертвого тела — опальный принц не мог исключать, что в ходе приведения приговора в исполнение его прекрасное одеяние может пострадать. Однако смерть не является основанием выглядеть небрежно или же недостаточно роскошно. Великолепный гроб и катафалк были выше всяких похвал, как и четверка вороных. Сначала Жорж-Мишель хотел использовать для своей траурной процессии шесть коней, но вовремя вспомнил, что это создаст немалые трудности для друга. В конце концов, совсем скоро Александру придется хоронить еще и Франсуа, и сколько лошадей потребуется закупить для коронованного монарха? Восемь?! Только это соображение заставило осужденного пожалеть друга и проявить скромность.
Жорж-Мишель предусмотрел все. Велел забрать собак — кто знает, вдруг во время казни они вздумают завыть! — и временно отвезти их на приобретенную несколько лет назад ферму под Парижем. Распорядился повесить над многочисленными картинами и тремя зеркалами серые занавеси — достаточно было одного жеста, чтобы его парижская резиденция погрузилась в траур. А еще раздал слугам и дворянам траурные кольца — облачаться в черное он запретил — нечего портить мрачными нарядами такие прекрасные летние дни! И, конечно, приказал соорудить над эшафотом небольшой навес, а то вдруг некстати пролившийся над Парижем летний дождь испортит прекрасный бархат, которым был обтянут помост?
Этот помост, вернее — обтянувший его бархат, изрядно беспокоил принца. С опасностью дождя его высочество справился, а вот цвет вызывал у него досаду. Конечно, Жорж-Мишель признавал, что на фоне черного бархата его наряд цвета крамуази будет смотреть эффектно и величественно, да и крови на нем видно не будет, и все же это черное пятно во дворе несколько портило вид. Его высочество даже задумался, а не нанять ли ему десятка два вышивальщиц, облагодетельствовав тем самым множество парижских семейств, чтобы они расшили ткань серебряными черепами и золотыми терновыми венцами. Однако после пары часов раздумий опальный принц все же отказался от этого шага: модные при дворе черепа казались ему редкой безвкусицей, а вот терновые венцы были уже гордыней.
Гордыня или чувство прекрасного были тому причиной, но свой выход на эшафот Жорж-Мишель отрепетировал самым тщательным образом, не хуже, чем когда-то разучивал и репетировал танцы. Не хватало еще нарушить торжественность последних мгновений жизни сбившимся шагом или неловкостью, когда он будет опускаться на колени. Коленопреклонение в любом случае было моментом не самым приятным, так не стоило портить его еще больше из-за недостаточного изящества и ловкости. А еще надо было решить важный вопрос — перед кем или перед чем он будет становиться на колени?
Жорж-Мишель полагал, что принц может опускаться на колени перед богом, родителями или обожаемой женой, но вставать на колени перед собственным дворцом было нелепо и попросту глупо. Жорж-Мишель признавал, что в Италии и даже в Париже есть строения, ставшие шедеврами архитектурной мысли и потому достойные коленопреклонения, но отнести к подобным шедеврам собственный дворец принц не мог. Обычный камень, обычные башенки, обычные люкарны и обычные своды… Даже новое крыло дворца, выстроенное лет тридцать назад в соответствии с новейшими веяниями времени, тоже было обыкновенным. А превращать дворец Релингенов в шедевр архитектуры времени уже не было.
И все-таки Жорж-Мишель смог разрешить эту проблему, распорядившись установить во дворе перед эшафотом великолепную мраморную копию Пьеты Микеланджело, которую привез из Италии для своей домовой церкви. Теперь все приобретало смысл и не унижало последних мгновений его жизни.
Его высочество довольно обозревал свою резиденцию, размышлял, как хорошо все устроил, удивлялся деликатности мэтра Парижа, который два дня назад привез эшафот почти в готовом виде, так что его оставалось лишь собрать, а потом вдруг с удивлением понял, что больше заняться ему было нечем.
Начинать новые опыты было бессмысленно — он бы не успел их закончить и осознать. Сочинять стихи не было ни малейшего желания, как и слушать музыку — музыка почему-то раздражала!
А потом Жорж-Мишель вспомнил, что давно не рисовал.
Это был достойный выход. К тому же впервые за много лет у Жоржа-Мишеля появились новые модели. Это было удивительное чувство, придававшее последним дням его жизни осмысленность и благородное устремление к совершенству. Офицеры и солдаты Крийона, заступившие на охрану дворца после отъезда Александра, с их шрамами, морщинами и суровой обстоятельностью ему нравились. Именно таких людей и стоило рисовать на закате дней. Да и кто из этих простых и честных вояк не был бы польщен, получив собственный рисованный портрет? Особенно, если учитывать, что этот портрет создал принц из дома Валуа?
Распоряжение его высочества капитану Крийона было встречено с пониманием. Нельзя сказать, будто офицер швейцарцев был поклонников искусства, но он считал, что человек, которому оставалось жить каких-то семь дней, имеет право на маленький каприз. Таким образом, сначала капитан отправил к владетельному художнику одного из сержантов, а потом первого попавшегося солдата.
Портрет сержанта заставил офицеров задуматься и решить, что они сглупили — надо было бросить жребий и идти к вельможному художнику самим. Именно этим они и решили заняться, вообразив, будто после портрета солдата его высочество непременно захочет нарисовать кого-нибудь более представительного, но ошиблись. Потому что второй портрет так и не появился на свет.

Продолжение следует...

Продолжение

Исповедовался Жорж-Мишель долго и обстоятельно. За тридцать шесть лет жизни нагрешить он успел много и как добрый христианин теперь старался очистить душу для достойного перехода в мир иной. И на вопросы своего старого наставника он отвечал искренне и бесхитростно, а его преосвященство сокрушенно размышлял, что в последнее время излишне погрузился в переводы и не заметил, как далеко зашли его мальчики в непонимании друг друга.
И все же таинство надлежало довести до конца, и потому епископ отпускал грехи давнему ученику и дал ему причастие.
— Глупые мальчики, — вздохнул Амио, когда таинство свершилось. — Почему же вы сразу не обратились ко мне? Ну, ладно, граф де Бретей мог об этом не знать, но ты-то, Жорж, о чем думал?
Осужденный только развел руками.
— Мой дорогой наставник, вы слишком заметны, — с сожалением проговорил он. — Если бы стало известно, что мы хотим что-то предпринять, Монту в тот же день нашли бы с перерезанным горлом у самых ворот Лувра, и я бы вовсе не смог оправдаться…
— Возможно, ты и прав, — признал епископ. — И все же… Кто ведет это расследование?
— Я не знаю, — по-прежнему бесхитростно отвечал Жорж-Мишель. — Кто-то из доверенных людей мадам Екатерины. Александр надеялся, что трех недель им хватит, но… раз вы здесь… Значит, не хватило, — договорил осужденный.
Несколько мгновений принц молчал, глядя куда-то вдаль, а потом заговорил вновь:
— Нет, право, я не сомневаюсь, что мое имя будет очищено… Когда-нибудь… потом, — совсем тихо договорил он. — И когда меня не станет, прошу вас — помогите мадам Екатерине завершить расследование.
Епископ Амио кивнул. Мои милые мальчики, как же вы изменились за последние двадцать лет, и сколько глупостей вы наворотили! С этим необходимо было что-то делать. Наставник останется наставником всегда — и уж он постарается это напомнить.
— Кому-нибудь другому, мальчик мой, я бы сказал: «Мужайся», — мягко произнес Амио. — Но ты столько раз проливал кровь за Францию и короля, что я могу лишь посоветовать тебе молиться и помнить, что Царствие Небесное невозможно заслужить без страданий.
Жорж-Мишель склонил голову, и епископ в жесте благословения возложил на нее руку.
— И, кстати, сын мой, кто из Сорока Пяти присутствовал при твоем разговоре с тем юношей?
— Луаньяк… — начал перечислять принц. — Де Франк… де Люре… Не помню, кто еще… Я был не в лучшем состоянии… Я… растерялся… — с некоторым удивлением признал Жорж-Мишель.
— Ну, что ж, — проговорил старый епископ, поднимаясь. — Я вижу, ты на правильном пути, и завтра мы увидимся вновь.
— Вы проводите меня?.. — Жорж-Мишель поднял взгляд на наставника.
— Конечно, Жорж, не беспокойся. Я все время буду рядом. И еще, мальчик мой, советую тебе держать эти дни пост. Перед Всевышним лучше предстать налегке…
Дворец Релингенов Жак Амио покидал в задумчивости и тревоге. Кто бы мог подумать, что дела зайдут так далеко? Сидя в носилках, он сосредоточенно размышлял, с кем ему стоит говорить первым — с его величеством Генрихом Третьим или с королевой-матерью? Для епископа не было тайной, до чего сильную неприязнь испытывает к нему итальянка, видимо, в качестве ответа на столь же сильную привязанность к нему со стороны ее любимого сына. И все же в данном случае, начинать стоило с Екатерины — необходимо было узнать, смог ли ее человек найти хоть какие-то доказательства невиновности Жоржа.
К удивлению епископа, в Тюильри его ждали. Когда же он прошел в кабинет королевы-матери, итальянка набросилась на него с градом упреков:
— Где вы пропадали, господин Амио?! — по давней привычке королева-мать в очередной раз забыла о его сане. — Я ищу вас с утра… В вашей резиденции, в Сорбонне, в церкви… Вы мне нужны, а вас нет!
— Я выполнял свой долг, мадам, — с прохладой в голосе отвечал епископ. — Исповедовал осужденного… Я имею в виду, принца Блуа.
Екатерина побледнела:
— Уже?! Но почему? Ведь у нас осталось еще два дня! Неужели мой сын передумал?!
Епископ и юрист молча смотрел на королеву-мать, и под этим взглядом она бессильно опустилась в кресло. Хитрая итальянка переживала за племянника явно больше, чем он мог от нее ожидать, а это означало лишь одно — Бретей предъявил ей ультиматум. Амио знал, какие сложные отношения были у братьев Валуа, и догадывался, чем мог пригрозить королеве-матери регент Низинных земель. Кто бы мог подумать! Еще один резвый мальчик. Решительно, всем этим милым мальчикам требовалось твердое руководство и тогда во имя Франции они смогут совершить великие дела.
— Его величество хочет, чтобы принц Блуа раскаялся, и потому мне надлежит увещевать его все эти дни. Сегодня я исповедовал его высочество…
— Так значит, вы все знаете? — воспрянула Екатерина.
— Все? Нет, — с прежним хладнокровием отвечал епископ. — Лишь то, что знает сам принц, а это не очень много, — Амио не стал ходить вокруг да около и разводить словесные церемонии: — Вам удалось найти доказательства невиновности его высочества?
— Да, — итальянка ответила с живостью, которую никто не заподозрил бы в старой королеве. — Я уже который час гадаю, каким образом представить эти доказательства королю, — Екатерина указала на две папки. Одна была тонкой и явно содержала бумаги Монту. Вторая радовала глаз толщиной — там должны были находиться доказательства невиновности Жоржа. — Не знаю, кто бы мог представить это документы королю кроме вас, — объявила Екатерина. — Меня он слушать не станет, но вот вы…
Епископ величественно поднял руку, и королева-мать замолчала. Как она не любила этого выбившегося в люди простолюдина! И за привязанность любимого сына, и за то, что никто не тыкал этому человеку в нос его происхождением, и за талант к языкам, а она все еще говорила по-французски с акцентом и делала на письме ошибки. И все же сейчас преосвященный Амио был единственным человеком, к которому она могла обратиться. Избавить Францию от смуты, которую обещал ей Бретей, мог только он.
— Прежде всего, — холодно объявил епископ, — я изучу эти бумаги. Я не могу представить королю непроверенные документы. Потом, если они меня удовлетворят, я поговорю с вашим следователем. Да-да, мадам, именно потом. И только после этого я пойду к королю.
Екатерина попыталась возразить, но епископ вновь поднял руку, останавливая ее речи.
— К его величеству я пойду в любом случае, даже если эти документы меня не устроят, — сообщил он. — Возможно, мне удастся отсрочить исполнение приговора, если же нет… — епископ тяжко вздохнул и развел руками. — Принц Блуа полностью готов к смерти и встретит ее с истинно христианским смирением.
Королева-мать судорожно сжала платок, а епископ оглядел стол, словно ему в голову пришла неожиданная мысль.
— И, кстати, мне нужны бумага, перо и чернила, — объявил он. Ему вдруг сообразил, что ради спасения души кузена его величество и правда может ускорить конец Жоржа — пока после опущения грехов тот не успел вновь нагрешить. Приходилось признать, что его мальчики безнадежно заблудились на совершенно прямом пути. И потому он отдавал распоряжения, которые делали невозможным для Генриха хоть как-то ускорить события. Аккуратно сложил и запечатал письмо, велел слуге отдать его в руки адресату и пододвинул к себе толстую папку.
Собранные следователем доказательства епископ и доктор права изучал три часа. А в это время мастер высоких и низких работ города Парижа Жером Кабош во исполнение приказа епископа и Великого раздатчика милостыни Франции надвигал на глаза темный колпак, чтобы никем не узнанным отправиться молиться в самую отдаленную от Шатле церковь. Казни высшей знати Франции были делом нечастым, зато молитвенные бдения палача за два-три дня до работы были делом обычным и никого не удивляли. Жером был благодарен доброму епископу Амио за данное распоряжение и особенно за приказ никому не говорить, где именно он будет молиться, дабы избежать впадения в грех гордыни.
Жак Амио работал… Несколько раз сверял собранные следователем документы с доносом, вновь углублялся в показания, делал пометки на чистом листе, раскладывал документы по дням и ответам на вопросы. Наконец, поднял на королеву-мать довольный взгляд.
— Безупречная работа! — проговорил епископ и впервые улыбнулся. — Если бы речь шла о моем ученике, я бы сказал, что это прекрасная основа для диссертации — естественно, с привлечением и других аналогичных дел. Месяца через три он стал бы магистром права. А еще через год — доктором. Прекрасно! Ну, что ж, я готов говорить с вашим следователем.
Со следователем Амио беседовал еще два с половиной часа. Бретей все рассчитал верно. Вот только представлять следователя королю было совершенно невозможно. Это сторону дела регент Низинных земель не учел. А с другой стороны, разве у Бретея был выбор?
Документы необходимо было забирать с собой, но только не к королю. Выход был один:
— Вы принесете мне эту папку завтра на рассвете, — распорядился Амио. — А сейчас я пойду говорить с его величеством.
Когда епископ входил в королевскую прихожую, колокольный звон возвестил начало девятого часа. И встретил король своего старого наставника с не меньшим нетерпением, чем королева-мать. Жак Амио удовлетворенно кивнул — хотя бы в чем-то этот мальчик за двадцать лет не изменился.

Продолжение следует...