Роялисты, республиканцы и их проблемы

Известия о вандемьерском перевороте в Париже разбудили надежды сторонников Бурбонов на свержение Республики в результате внутренних раздоров. Тем не менее, эти расчёты роялистов не оправдались – республиканское наступление в Нидерландах продолжалось. В конце августа Пишегрю заставил союзников покинуть Бреду и отступить за Маас, оставив во французской осаде города Венло и Неймеген. В октябре войска Пишегрю переправились через Маас и нанесли англо-шведско-бранденбургской армии очередное поражение, сделав невозможной её помощь осаждённым городам на западном берегу Мааса.

В начале ноября Венло и Неймеген пали. Январь нового, 1795-го года завершил дело завоевания Голландии – французы отсекли армию штатгальтера от армии герцога Йоркского и заняли Амстердам. Жители Соединённых провинций, помня о жёстком подавлении их восстания, не шевельнули и пальцем в защиту штатгальтера Вильгельма. Ему пришлось покинуть страну и отплыть в Англию. Вслед за ним покинули континент и англичане герцога Йоркского. Генерал Толль и принц Евгений Понятовский отступили в принадлежащий Габсбургам Мюнстер. В Голландии победители объявили об установлении республиканского правления. Батавская Республика заключила союз с республикой Французской.

После многочисленных поражений среди некоторых союзников стал всё более и более быть заметным упадок боевого духа. Принц Евгений слал в Берлин своей  матери письма, где изображал всё происходящее в исключительно чёрных тонах. Независимо от него его брат Пауль-Фридрих требовал от Софии Понятовской скорейшего начала мирных переговоров, угрожая в противном случае отозвать ольденбургские полки из бранденбургской армии. Старая герцогиня тоже всё более и более склонялась к выводу, что «французское предприятие» если и не провалилось окончательно, то, во всяком случае, не сулит никаких конкретных выгод для герцогства Бранденбургского. Поэтому предусмотрительная герцогиня София перенесла «центр тяжести» своей политики на реализацию, скажем так, «плана Б», предусматривавшего выход Бранденбурга из войны.

Герцога Ольденбургского она смогла успокоить, убедив своего дальнего родственника Фридриха-Альбрехта Ангальт-Бернбургского, унаследовавшего после смерти брата Софии-Фридерики-Августы владения герцогов Ангальт-Цербских уступить Паулю-Фридриху свои права на владения в Восточной Фризии с городом Евер. Переговоры о судьбе Евера начались сразу же после смерти его прежнего владельца, и сейчас их успешное завершение пришлось весьма кстати. Получив Евер, Пауль-Фридрих ещё раз уверился в мудрости своей матери и  в её заботе, в том числе, и о его интересах, перестав угрожать разрывом союза со своим братом. Брат же, тем временем, чувствуя за своей спиной поддержку матери, вёл тонкую дипломатическую игру, начав тайные переговоры с французами и одновременно с этим убеждая всё ещё сохраняющего воинственный настрой Толля в бесперспективности дальнейших военных действий.

В этом принцу помогли не столько его собственные таланты дипломата, сколько изменившаяся позиция шведского двора. Фредрик-Вальдемар I пришёл в отношении Франции к таким же выводам, что и герцогиня Бранденбургская. Он не желал больше тратить деньги и солдат на всё более безнадёжное предприятие. Собственно, свою выгоду он уже получил – его войска заняли под предлогом «защиты от французов» графство Восточной Фризии и его столицу город Эмден. Теперь, после того, как пала Голландия, графство оказалось под непосредственной угрозой французского вторжения. Естественно, что его владетель без возражений подписал конвенцию, по которой он признавал себя и своих потомков вассалами Швеции. Теперь, когда интересы «трёх корон» были обеспечены, король приказал своему командующему начать переговоры о мире официально.

Мирный договор между Швецией с одной стороны и Французской Республикой – с другой, был подписан в Евере 5 апреля 1795 г. Незадолго до этого, 30 марта 1795 г., в Ольденбурге поставил свою подпись под мирным договором лично принц Евгений. Ещё раньше, 5 февраля, был подписан мир с герцогством Тосканским. Австрия и Цесарство продолжали войну, но без особых успехов – военная активность в первую половина 1795 г. ограничивалась французской блокадой Люксембурга и концентрацией сил обеих сторон для дальнейшего наступления.

Но затишье на фронте не означало никоим образом затишья в тылу. Несмотря на известия об одерживаемых победах, французы волновались. Террор якобинцев закончился, но внутреннего мира не наступило. «Вандемьерианцы», как стали называть участников переворота 11 вандемьера, установив свою власть, по-прежнему опасались возвращения к власти якобинцев. Несколько дней эйфории после казни «тирана» закончились, уступив место суровым будням. Что самое важное – не столь «суровым», сколь «голодным».

«Закон о максимуме», принятый якобинцами, при всех своих недостатках, ограничивал спекуляцию хлебом. Разумеется, действовал он далеко не идеально и далеко не автоматически. «Максимум» ограничивал рост, как цен, так и заработной платы рабочих. Естественно, буржуазия старалась выполнять его в последнем пункте, но никак не в первом. Тем не менее, якобинский террор служил достаточным стимулом для того, чтобы «максимум», хоть и «худо-бедно», но работал. Теперь, после Вандемьера, террор прекратился – и закон в своём первом пункте окончательно перестал работать. Цены на съестное взлетели на недосягаемую для простых рабочих высоту. Дальше-больше, в апреле 1795 г. вандемьерианский Конвент вообще отменил «максимум», как «подрывающий торговлю и сельское хозяйство».

Кроме того, прекращение террора и падение Робеспьера (носившего, и заслуженно, прозвище «Неподкупный») привело к резкому всплеску коррупции. Собственно, она существовала и раньше, при терроре, так, бывали случаи, когда присланные на места комиссары Конвента брали взятки, чтобы отменить тому или иному лицу смертный приговор, а также, когда они наживались на реквизициях имущества «подозрительных». Но тогда они делали это «по-тихому», опасаясь «карающей длани» Робеспьера. Теперь, после его свержения (а среди вандемьерианцев были многие, вступившие в заговор именно для того, чтобы избежать наказания за подобные преступления) они могли делать это почти открыто, ничуть не стыдясь демонстрировать своё богатство на фоне нищеты рабочих предместий.

Быть якобинцем (подлинным или мнимым) стало теперь просто опасно – по улицам Парижа ходили группы безукоризненно одетой «золотой молодёжи» (так называемые «мюскадены») и нападали на тех, кто, по их мнению, был сторонником «режима Робеспьера». Некоторых даже убивали. Лощёные «мюскадены» считали своими главными врагами рабочих Антуанского (революционеры опускали приставку «сент-») предместья. Рабочие, часами стоящие в очередях за баснословно дорогим (и при этом зачастую некачественным и в недостаточном количестве) хлебом  с ненавистью глядящие на кичащуюся своим богатством буржуазию, с ностальгией вспоминали времена Робеспьера и всё более и более враждебно относились к санкционировавшему всё это «непотребство» Конвенту.

Иногда эта классовая ненависть вырывалась наружу в виде голодных бунтов. Так было в Амьене, Руане и, наконец, в Париже. Так, 13 прериаля (1 июня 1795 г.) толпа рабочих (а в первую очередь – работниц), требовавших хлеба, захватила Конвент. У них, правда, не было вождя, и они не предпринимали никаких решительных действий. Ряд депутатов «Горы», ещё остававшихся в составе Конвента, выступили за то, чтобы удовлетворить требования народа. К вечеру толпа была рассеяна подошедшими к Конвенту подкреплениями Национальной гвардии и организованными отрядами «мюскаденов», им пришлось заплатить за это свободой – «вандемьерианское» большинство Конвента приняло решение об аресте депутатов, выступавших в этот день с речами.

Роялисты, республиканцы и их проблемы (окончание)

Обе стороны конфликта намеревались использовать перемирие для того, чтобы подготовиться к предстоящему весной наступлению на противника. Теперь оставалось только два фронта – на Рейне и в Италии. Испания вышла из войны, а вандейские повстанцы после катастрофы при Кибероне были более неспособны к серьёзным военным операциям. На море господствовали флоты англичан и роялистов, но на суше доминация принадлежала, однозначно, «синим».

Кроме того, отношения между британским Адмиралтейством и адмиралом Водрейлем балансировали на грани разрыва. Для Водрейля война с «синими» была именно войной с «синими», с мятежниками, с бунтовщиками против «его» короля. Для Сент-Джеймсского кабинета это была война с Францией как таковой, где генеральная победа французских роялистов и восстановление сильного Французского Королевства было ничуть не более предпочтительна, чем генеральная победа республиканцев и образование сильной Французской Республики.

Целью британцев было ослабление Франции, целью Водрейля – её усиление, и только наличие общего врага – Республики, как-то сплачивало двоих партнёров, в другой ситуации с удовольствием вступивших бы в схватку друг с другом. Водрейлем были также недовольны и при дворе Людовика XVIII (теперь, после смерти в июне 1795 г. своего племянника, юного некоронованного короля Людовика XVII, граф Прованский был признан всеми фракциями роялистов в качестве монарха), особенно его брат, ультраконсервативный граф Артуа, считавший, что Водрейль, опираясь на силу своего флота (по «качеству» моряков не уступавшего британскому) и поддержку «индейцев» (как называли за глаза всех франкоамериканцев не только республиканцы, но и европейские роялисты) стремится «оттереть» его самого от влияния на брата.

Но интриги графа Артуа против канадского адмирала не достигали своей цели. За Водрейля горой стояла ассамблея Новой Франции – именно потому, что тамошние «сеньоры» видели в нём важнейшего проводника своего влияния при короле Людовике. Средства же устранить влияние заокеанской Ассамблеи у Артуа не было – армия роялистов содержалась, в значительной степени (больше, чем наполовину) на выделяемые Ассамблеей (т.е. североамериканскими «сеньорами» и буржуазией) средства. Другая часть роялистских войск содержалась за счёт субсидий дружественных европейских монархов.

В последнее время, правда, Ассамблея выделяла деньги на «крестовый поход в Европу» всё более и более экономно, как и всё более осторожно отправляла новые «контингенты» на войну с «якобинцами» (большинство роялистов, тем более заокеанских, не делало особых различий между якобинцами, вандемьерианцами, санкюлотами, «мюскаденами» и прочими «исчадиями ада»). Всё больше и больше депутатов Ассамблеи видело всё меньше и меньше смысла в огромных тратах на войну где-то очень далеко, в стране, которую большинство из них никогда в жизни не видело (и видеть особо не собиралось). Воля короля и его священные права – это, конечно, хорошо, но уж очень дорого. Тем более что в тех же самые деньги и тех же самых войсках ощущалась всё большая и большая необходимость здесь же, в Новой Франции, отношения которой с Соединёнными Штатами Америки ухудшались со дня на день.

Как уже упоминалось, после окончания Войны за Независимость США стали, по факту, протекторатом Французского Королевства. Их первый президент занял своё кресло, в первую очередь, благодаря французскому ультиматуму. Но став президентом, Бенджамин Франклин  отнюдь не стал безвольным проводником интересов двора в Версале. Даже наоборот, отлично разбираясь во внутренних хитросплетениях взаимоотношений версальских аристократов, он успешно играл на противоречиях в отношениях между различными французскими министрами, в целях усиления США.

Одним из знаменательных деяний Франклина стало строительство новой столицы государства на территории провозглашённого Конгрессом Округа Колумбия, независимого от властей штатов. По периметру будущего города на берегу реки Потомак было выложено 40 больших камней. Пока шло строительство, резиденция Франклина располагалась в Филадельфии,  хотя он неоднократно посещал будущую столицу, контролируя ход строительных работ. После того, как Франклин, завоевавший, несмотря на свою изначальную «профранцузскость», огромный авторитет среди своих сограждан ушёл в отставку и вскоре в 1790 г.) скончался, Конгресс принял решение назвать новую столицу в его честь. Соответственно, официальной столицей Соединённых Штатов Америки стал «Франклин, округ Колумбия» или, в сокращении, «Franklin, D.C.». Пока же во Франклине шло полным ходом строительство правительственных зданий, резиденция второго президента Джорджа Вашингтона (бывшего главнокомандующего во время Войны за Независимость)  располагалась в Нью-Йорке.

После паления Бастилии (пришедшейся как раз на период предвыборной кампании генерала Вашингтона) взаимоотношения между «протектором» и «вассалом» коренным образом изменились. Для «янки» (так поточно называли изначально жителей севера Новой Англии, но франкоамериканцы распространили это прозвище на всех граждан США) стало ясно, что «лягушатники» (как, в свою очередь, называли французов из-за их гастрономических пристрастий) уже не те, что прежде. Стало ясно, что французы, занятые своей революцией, всё более и более радикальной, не могут позволить себе на посылку значительных военных контингентов за океан, для поддержки своих интересов там.

А, соответственно, изменилось и отношение граждан США к своим западным соседям. Если до революции власти штатов, опасаясь довести до конфликта с Францией, сами сдерживали своих граждан от переселения на Запад, на «бесхозные» (с точки зрения местных фермеров) земли, то теперь, когда эпоха «французской доминации», как было очевидно, ушла в прошлое, они перестали контролировать миграционные потоки. Теперь губернаторы штатов могли вздохнуть с облегчением – безземельные фермеры перестали устраивать беспорядки «у себя» и перестали представлять отныне головную боль.

Но для властей Границы, для её Интенданта, бессменного и незаменимого Пьера-Огюста Шуто, они представляли «головную боль» страшную и невыносимую. Восточные территории Границы были наводнены огромным количеством «чужих» («les étrangers»), ни во что не ставивших законы «пернатых» («the featheries»), как называли мигранты из США «Стражей Границы» из-за их богато оперённых головных уборов, и постоянно вступавших в стычки, в том числе вооружённые, со «Стражами». Если бы всё шло, «как обычно», Интендант мог бы просто направить против подобных бунтовщиков регулярные войска, королевский посол представил бы Президенту США ноту протеста, а королевский флот заблокировал бы несколько атлантических портов, после чего устрашённые «янки» сами отозвали бы своих людей домой.

В нынешних условиях на такой комфорт рассчитывать не приходилось. Армия в «метрополии» подняла мятеж и стала главным врагом, с ней сражалась в Европе добрая половина с лишним войск Новой Франции, там же находился флот адмирала Водрейля (слава Богу, хотя бы с ним всё было в порядке), а нового короля в его нынешнем положении  американские колонии волновали в последнюю очередь.  Соответственно, Шуто и его людям приходилось рассчитывать только на собственные ограниченные силы. Именно поэтому, средства от новых налогов, утверждённых Ассамблеей, шли не только и не столько в Европу, сколько всё в большей степени – на оборону собственных границ, а в письмах Водрейлю Шуто всячески предостерегал адмирала от «рискованных предприятий, могущих погубить флот,  жизненно необходимый для нужд Новой Франции».

К слову, некоторые «сеньоры» выходили из положения с наплывом «чужих» по-простому, сдавая фермерам в аренду «де-юре» принадлежащие им и «де-факто» захваченные «чужими» земли, что позволяло «сеньорам» получать дополнительные доходы, а пришлым фермерам – легализоваться в «стране лягушатников». Нет даже смысла говорить, что Интендант был от такой практики совершенно не в восторге – она, фактически, приводила к размыванию его собственной власти на Границе, а также – к всё более заметному дрейфу в сторону феодальной раздробленности страны. Эти его чувства разделяло вместе с интендантом (в меньшей степени – с губернаторами Канады и Луизианы, куда миграция «чужих» была незначительна) большинство Ассамблеи.  А это уже не нравилось графу Артуа, для которого Новая Франция была не более чем далёкой колонией, интересы которой вовсе не обязательно принимать во внимание.

Итак, новый 1796 г. застал роялистов «на распутье» – положение дел заставляло их всерьёз задуматься над выбором, где именно лежит «их страна»: во Франции или в Америке. Чтобы выбрать первый вариант, следовало разбить «якобинцев», выбор же второго предполагал прекращение противоборства с ними. Пока ещё сохранялась надежда на победу контрреволюционной коалиции, король Людовик XVIII мог ещё позволить себе «сидеть на двух стульях». Но коалиция обязана была победить – и победить как можно быстрее.

Тем временем перемирие на обоих фронтах близилось к концу. У союзников были следующие планы: Костюшко атакует французов под Триром, переходит Мозель, далее занимает Люксембург и в случае успеха развивает наступление дальше вглубь Франции. Австрийцы эрцгерцога Карла (брата императора Франца) возвращает Бельгию, фельдмаршал Вурмзер – переходит Рейн, а генерал Больё – отбрасывает Итальянскую армию французов за реку Вар, занимает Ниццу и переносит военные действия на территорию Франции.

В свою очередь, командование «синих» также планировало начать год с решительного наступления. Согласно плану директора (одного из пяти членов только что созданной Директории) Лазара Карно (уже прозванного «Организатором победы») главный удар должны были нанести армии генералов Моро и Журдана на Рейне с перспективой занятия Вены. Вспомогательный удар по армии Больё должна была нанести Итальянская армия. В лучшем случае она должна была захватить Ломбардию и Пьемонт, а в худшем – связать Больё и не дать тому перебросить войска против рейнских армий. «Итальянская» часть плана была разработана при участии командующего Внутренней Армией генерала Бонапарта, того самого, что подавил роялистское восстание в Париже. Полученным им прозвищем «генерал Фример» Бонапарт, естественно, не особенно гордился и горел желанием проявить себя на поле битвы с реальным неприятелем, а не только со «своим» парижанами.

Учитывая активное участие Бонапарта в разработке плана, Карно предложил именно его в качестве нового командующего Итальянской армией вместо генерала Шерера. Решение поддержал другой директор, Баррас (тот, что поручил Бонапарту командовать войсками во фримере). Прочие директора утвердили это решение. В первой половине апреля новый командующий (успевший к тому времени жениться) отбыл к месту назначения в Ниццу. Вообще-то Карно и Баррас не собирались так спешить с назначением, но развитие событий опередило их – 10 апреля Больё перешёл-таки в наступление. Его пьемонтские союзники нанесли французам поражение при Монтенотте, а он сам – при Савоне. Следствием этих поражений стало для французов разделение их войск на две части, соединение которых между собой было теперь невозможным. Новому командующему предстояло найти немедленный выход из сложившегося положения.

Что-то кончилось, что-то начинается

Смерть Александра I стала для Цесарства Концом Эпохи (именно так, с большой буквы). Польское общество всеми фибрами своей души (насколько, конечно, понятие «душа» применимо к обществу в целом), всеми порами своей кожи (при том же допущении, естественно) чувствовало, что нечто уходит и уходит безвозвратно. Уходило то, что в первом приближении можно было определить, как «уверенность в завтрашнем дне».

Каждый в широком смысле «поляк» – от титулованного аристократа до последнего нищего, рождался, проживал свою жизнь (хорошо или плохо – другой вопрос) и умирал, ощущая присутствие над собой высшей власти (здесь, наоборот – с маленькой буквы, ибо право на большую в подобном контексте принадлежит исключительно Господу Богу). Эта «высшая земная власть» персонифицировалась в его (этого «усреднённого поляка») сознании в виде «Светлейшего Пана, Его Величества Цесаря Многих Народов». Монарх был в его глазах скалой, опорой, крепостью, верховным вождём и великим мудрецом. На него полагались, на него надеялись, на него уповали, за него сражались и умирали.

Может показаться парадоксальным, но наличие представительских институтов, как сеймы и сеймики, ограничивавших власть цесарей, никоим образом не подрывало основ этого «народного монархизма». В массовом сознании они воплощали организованную структуру для выражения того самого «vox populi – vox Dei» (глас народа – глас Божий), прислушиваться к которому не только могут, но и обязаны Помазанники Божьи.

Такая идеология была свойственна не только низам (им, понятно, в большей мере), но и послам Цесарского Сейма и высшим сановникам. Те, хоть и неоднократно имели возможность убедиться во вполне человеческой природе своих монархов, не могли не заметить, что без авторитета своего Светлейшего Пана, разрешавшего противоречия между ними (насколько хорошо – другой вопрос) их деятельность была бы «в разы», если не «на порядок» менее эффективной и успешной. Многие старики ещё прекрасно помнили «золотую вольность», когда чистое «сеймовладство» привело огромную страну в состояние полного хаоса и разложения, что  служило (в первую очередь для них – очевидцев) великолепным «отрицательным примером».

Таким образом личность цесаря сплачивала польское общество с самых низов до самых верхов. Этому в значительной степени способствовали и личные качества «Великих Цесарей», как стали называть (правда, уже позже) первых четверых властителей «Польской Империи» – от Ивана I Ягеллона – «Основателя» до Александра I Собесского – «Благословенного». «Великие» монархи успешно избегали конфликтов с послами, умея, вместе с тем, в случае необходимости «провести» нужную себе сеймовую «конституцию», не прибегая к открытому нарушению закона.

Случаи же открытого противостояния Сейма и цесаря были исключительно редки. Собственно, здесь вообще неуместно употребление множественного числа, поскольку такой случай был единственным – пресловутая «золотая вольность» во время малолетства Александра в период 1737-1753 гг. Как известно, молодому «Благословенному» вполне удалось поставить здесь на своём, совершив (опять же – при полной поддержке жителей Киева) «Стальную Революцию» и восстановив традиционный «баланс власти».

В плане хозяйственном «времена Александра» после подавления «садовников» – почти что непрерывный (говоря современным языком) «экономический бум», рост промышленности в Великом Княжестве Русском, в Москворуссии, в Новгороде и в Сибири, рост сельского хозяйства в ВКР и Литве, рост торговли, в том числе морской на базе опять же растущего торгового флота Цесарства на Чёрном, Белом и Балтийском морях.

Росту торговых оборотов способствовало также строительство канала между Днепром и Бугом, соединившего приток Припяти Пину и приток Буга Мухавец. Построенный в период 1765-1775 гг. канал быстро стал главной водной «артерией» Цесарства Многих Народов, сделав возможным (по крайней мере в теории) водный путь из Балтийского моря в Чёрное, из Гданьска в Квиринов. В реальности, правда, оставалась проблема порогов на Днепре, для решения которой в конце правления Александра были начаты разработки планов строительства канала, шедшего параллельно течению Днепра в обход порогов, но последующие политические события привели к тому, что этот проект был надолго заброшен. Тем не менее, Цесарский Канал (так его назвали после того, как Александр со свитой первым проплыл по нему на празднично украшенном судне) успешно функционировал, и прямой транспорт товаров из Гданьска в Киев сделался к концу правления «благословенного» цесаря обыденностью и рутиной.

Разумеется, при всех политических и организационных талантах Александра I не все проблемы Цесарства были решены «на 100%». Из оставшихся в «подвешенном» состоянии дел, следует отметить два: «украинский вопрос» и  крепостное право.

После победы Браницкого над гетманом Максимом Перебийносом в 1773 г. и ликвидации  там гетманства, не всё, однако, шло гладко. Действительно, «Пане Коханку» и его преемникам удалось теми или иными средствами умиротворить её, но остатки войск мятежного гетмана ушли на восток, в Кабарду и низовья Терека, где продолжали жить по-своему. К ним перебежало изрядное число недовольных «сгубою вольности» украинцев из «Цесарщины», а также беглых крепостных из Москворуссии и, частью, Сибири. К Перебийносу присоединились также местные осетины, так что под властью гетмана оказалось достаточно людей, чтобы создать там фактически находящееся вне цесарской власти государство, разумеется, с прежним названием «Украина». В историографии этот период именуется «эпохой двух Украин». Украинцы Перебийноса периодически совершали набеги на «Цесарщину», а власти «Цесарщины», в свою очередь, организовывали походы на «Гетманщину». Это отнимало и у тех и у других немало сил, но приводило не столько к уничтожению противника, сколько к взаимному истощению. Соответственно, когда в 1780 г. старый Максим  кончался, а его преемником был избран его сын Павло, стороны договорились о чём-то вроде перемирия. Ни одна из сторон не отказывалась от претензий на земли другой, но  до поры до времени сохраняли мир и даже какую-никакую тогровлю.

Павло Перебийнос установил также сношения (де-факто, не де-юре) с Персией, наладив торговлю с принадлежавшим ей Дербентом, а также с некоторыми владетелями в Дагестане.

Правда, полным миром «Гетманщине» насладиться не удалось, ибо она, силой вещей, вступила в конфликт с чеченцами, в частности, со сторонниками «газавата» (священной войны против «неверных») во главе с шейхом Мансуром. У чеченцев, впрочем, не было достаточных для победы над украинцами сил, так что война превратилась в «динамическое равновесие» набегов одних и контрнабегов других. Постепенно украинцам удалось обеспечить себе перевес в этом противостоянии. После гибели шейха Мансура в одной из битв, активность чеченцев упала, и между Чечнёй и Гетманской Украиной установился хрупкий мир.

Так или иначе, фактически независимая Восточная Украина оставалась для Цесарства бельмом на глазу, с которым оно, правда, ничего не могло сделать.

Так же оказалось сильнее цесаря Александра и крепостное право («poddaństwo»). Наоборот, за время его правления оно только усилилось, превратившись, по факту, в рабовладение в его самой худшей форме. Просвещённый монарх понимал, что «нехорошо есть, когда одни подданные Наши владеют другими подданными Нашими, как некоею скотиною» (цитата из его доверительного письма своему другу Каролю Радзивиллу «Пане Коханку»), но искоренение этого очевидного зла было выше его сил – именно в силу наличия представительных сеймов и сеймиков. Ещё в 1692 г. цесарский Сейм принял закон, позволявший владеть крепостными купцам, а за прошедший с тех пор век с лишним это право распространилось на все «свободные» сословия, которые, раз получив его, отнюдь не были готовы с ним расстаться. Настаивали на сохранении крепостного права, хоть и по разным причинам, шляхта (и вообще землевладельцы) – потому что именно труд крепостных обеспечивал обработку их полей, особенно тех, что были ориентированы на экспорт, промышленная буржуазия – поскольку это позволяло максимально эксплуатировать принадлежавших им рабочих, не опасаясь, что те уйдут к предложившему лучшие условия конкуренту, прочие – потому что это было попросту престижно, ведь всякое знакомство с новым человеком начиналось с вопроса «а сколько у него душ?».

«Nec Hercules contra plures» («И Геркулес никто против множества») – только и мог сказать Александр Собесский, вынужденно подписывая очередную «конституцию», то разрешавшую при продаже крепостных разделять семьи, то запрещавшую крепостным жаловаться на своих хозяев. Осуждение «рабства» было пока что уделом прогрессивных публицистов, которых, однако, всё чаще и чаще консервативно настроенное большинство обвиняло в «якобинстве».

Единственный раз он воспротивился – когда в 1783 г. Сейм проголосовал за закон, отменявший ответственность хозяина за смерть своего «подданного». Тогда, оперируя то религиозными аргументами (заповедь «Не убий»), то аппелируя к инстинкту самосохранения (страх перед повторением восстания «садовников»), ему удалось убедить послов вторично поставить на голосование и всё-таки «провалить» закон, официально вручавший господам не только жизнь, но и смерть принадлежащих им людей. Но проблема самого «подданства», как такового, никуда не исчезла.

И обе эти проблемы предстояло решить преемникам Александра Благословенного. Но в отношении наследника последнего из «Великих Цесарей» общество не питало особых надежд. На трон вступил внук Александра по имени Януш-Станислав. Новому цесарю (взошедшему на трон под именем Станислава I) было только десять лет, а кроме того он обладал слабым здоровьем и был, как утверждали некоторые, «не в полном разуме». Слабым здоровьем обладал и его отец Владислав, второй сын Александра и Марии-Кунигунды, а также цесаревич Якуб, дядя Януша-Станислава. Оба цесарских сына умерли от болезней, не успев вступить на престол. Править, как минимум, до совершеннолетия Станислава I, т.е 14 лет, должен был Регентский Совет, куда входили представители конкурирующих придворных клик.

Первое Регентство привело к провозглашению «золотой вольности». Пока никто ещё не знал, чего ожидать от Регентства второго. А где-то в далёкой Италии маршировали победоносные дивизии генерала Бонапарта.

Отредактировано Московский гость (16-06-2014 22:48:50)

Выйти из игры

Потсдамский мир с Цесарством и Пассарианский мир с Австрией загнали французских роялистов «в угол». Реальная перспектива освобождения страны от «безбожных якобинцев», и до этого всё отдалявшаяся и отдалявшаяся, теперь исчезла совсем. В Вену и Киев прибывали «республиканские» послы, которых вполне официально принимали при обоих императорских дворах. Эмигранты протестовали, в Вене дошло даже до беспорядков, когда над резиденцией французского посла Жана-Батиста-Жюля Бернадотта был поднят «якобинский» триколор. Тем не менее, мир между Австрией и Республикой вполне сохранялся, надеяться на возобновление «похода на Париж» пока что ее было оснований.

Ещё более неприятные известия привезли из Киева принц Конде и граф Артуа (они были приняты при дворе Станислава I в октябре 1797 и в феврале 1798 г. соответственно). Первый имел продолжительную беседу с Браницким, где гетман в ответ на вопрос о будущем его людей (Цесарство обеспечивало частичное финансирование войск роялистов) ответил предложением окончательно перейти на службу цесаря. Второму ещё более определённо ответил канцлер Винницкий: возможный визит короля Людовика XVIII на территорию Цесарства (тот собирался лично посетить Киев) является нежелательным, ибо может осложнить отношения Польши с Францией. Удручающее впечатление произвела на «Месье» реплика Суворова на одном из обедов в Мариинском дворце, когда речь зашла об итальянской кампании республиканцев: «Широко шагает», – сказал старый гетман, имея в виду генерала Бонапарта, – «Стоит помочь молодцу». Никто из сидевших за столом придворных не возразил ни слова, только некоторые смущённо покосились на брата французского, формально союзного монарха.

Все эти кусочки мозаики складывались в весьма нелицеприятную картину – дело Бурбонов более не имело союзников в Европе. Что важно, радикально изменились настроения в «тылу» роялистов – во французских колониях Северной Америки. Финансирование военных действий в Европе лежало тяжёлым бременем на бюджете Новой Франции.

Представители монреальской Торговой Палаты уже раньше неоднократно высказывались против «бесцельного», по их мнению, расходования средств на «далёкую войну». В мае 1796 г. Палата уже единогласно выступила за созыв второй Ассамблеи Новой Франции для обсуждения этого вопроса и представления королю общего мнения сословий.

При этом голос буржуазии теперь поддерживали и «сеньоры» – в конце концов их вклад в снаряжение королевской армии тоже был немалым, да и сами американские полки формировалась в первую очередь из подчинённых (иногда говорилось даже «принадлежащих») им Стражей Границы.

Ранее уже говорилось о неконтролируемом наплыве фермеров с территории США на земли Границы. Пока шла война в Европе, этот наплыв только усиливался, притом всякое противодействие ему со стороны властей было из-за недоступности основных сил Стражей (занятых боями в Европе) практически невозможным. Конфликты небольших отрядов Стражей с «интрузами» (от фр.«intrus» – «чужак») всё чаще перерастали в вооружённые столкновения, в которых всё более растущее в числе ополчение фермеров-«англофонов» всё чаще брало верх. «Сеньоры» и державшийся вместе с ними интендант Шуто «кожей ощущали», как нарастает казалось бы уничтоженная при покойном Людовике XVI «английская угроза». То, что теперь «интрузы» поднимают не «Юнион Джек», а звёздно-полосатый флаг, сути дела не меняло.

В отсутствие возможностей применить силу против силы французы пробовали действовать методами дипломатии. С 1795 г. в Сен-Луи жил вернувшийся из Европы Лафайет (он выехал на английском корабле в Канаду сразу же после того, как цесарь Александр освободил его из заключения).

Статус его был несколько «туманным». С одной стороны, многие считали его героем войны с Англией, но, с другой стороны, не меньшее число людей считали его предателем, бросившим своего короля на произвол судьбы, так что он был даже ещё раз арестован в Монреале по приказу губернатора Канады. Следствие, впрочем, не усмотрело в его действиях в должности начальника Национальной гвардии состава преступления, и вскоре маркиз вновь получил свободу. Выйдя из тюрьмы, он покинул Монреаль и переехал в Сен-Луи, подальше от политических страстей.

Тем не менее, ещё дважды, в июне 1796 г. и в феврале 1797 г., он был вынужден, по просьбе сохранившего с ним самые лучшие отношения Шуто, отправиться в дипломатическую миссию к президенту Вашингтону (тоже считавшего Лафайета своим другом) в Нью-Йорк. Вашингтон оба раза принимал его исключительно тепло, но многим помочь не мог. Центральная власть в Соединённых Штатах была слаба, во многом зависела от властей штатов, а те, в свою очередь, не имели возможности сдержать фермеров, от которых зависели сами. «Земельный голод» вызывал регулярные протесты граждан штатов, а переселение «на Запад», хоть и противоречащее международным договорам США, было отдушиной, позволявшей губернаторам отвести недовольство от себя. Так что, все благие намерения Вашингтона сохранить мир между США и Францией (то есть, с Бурбонами) оставались исключительно благими намерениями.

Такова была обстановка в Северной Америке, когда в июле 1797 г. в Монреале собралась, уже второй раз в истории, Ассамблея Новой Франции.

Отредактировано Московский гость (15-11-2014 00:35:34)