Капитана Швальбе давно не видели таким... раздосадованным. Хотя нет, вернее всего выразился сержант Гавел - «будто пыльным мешком из-за угла шарахнутый». Гавел выдал мудрую фразу и истово перекрестился. А капитан серой тенью самого себя, шатаясь на каждом шагу, дошел до лавки и бессильно упал на нее, словно успел потерять за три недолгих шага хребет или становую жилу надорвать. Трактирщик, завидев бледного капитана, поспешил пропасть в недрах таверны от греха подальше. Он еще от ночной поездки до конца не отошел. И пусть солнечные лучи уже смело царапались в узкое окошко, но кошмары темноты еще прятались по углам, скрываясь за нависшей неопрятными клубками паутиной...
- Мы как под колпаком сидим. Стеклянным, - через пару долгих минут устало сказал Швальбе, отвечая на не заданный бандой вслух вопрос.
- То есть подмоги не будет? - вопросил Мортенс. Бывший крутил в руках серебрушку. Монета мелькала в тонких пальцах так быстро, что казалась сделанной из тумана.
- Именно, - верно понял капитан. - Дечин оповестить мы не можем. Разве что, - Швальбе горько усехнулся. - Почтовой вороной. Голубь загнется по такому морозу. Эх, сюда бы покойного мэтра Крау...
Подчиненные недоуменно переглянулись, вспоминая загадочного “Крау”, но так и не вспомнили.
- Рискну проскочить, - опередив прочих, поднялся из-за стола Густав Вольфрам. Густав армейскую карьеру начинал тем, кем ее обычно завершают, то есть “доппельзольднером” - отборным бойцом на двойном жаловании, который с двуручным мечом проламывал строй вражеской фаланги, ощетинившейся копьями. По старой памяти Вольфрам не расставался с мечом - «цвайхандером» и оттого служил постоянной целью для оттачивания острых языков окружающих. Впрочем, насмешки были добродушными, так как на недобродушные Густав отвечал зуботычинами.
- Уверен? - Швальбе понемногу отходил от напряжения и уже не казался земным воплощением всадника на бледном коне. - Если даже виноградины разбросаны, то... дело плохо. Значит у Шварцвольфа тут логово, и охраняют его не люди. Не тебе объяснять, что это значит.
- У него оборотни. А я - волчья пена , - угрюмо ответил старый доппельзольднер Ворльфрам, любовно поглаживая рукоять меча, обтянутую поистершейся шагренью. - Да и вообще, кому нужен старик на кляче, когда через несколько часов прямо в пасть полезет полтора десятка откормленных людишек?
- Будь по-твоему, - кивнул Швальбе. - Что, кому и как, знаешь не хуже меня.
С гонцом не прощались - плохая примета. Только молча похлопывали по плечу, словно благословляя. А может, и благословляли, но опять же - молча, про себя. Легко быть храбрым среди других, но куда тяжелее сохранять присутствие духа в одиночку, когда с одной стороны ты, твой конь, меч и пара пистолетов. А с другой - те, кого лучше не поминать лишний раз без надобности.
Вольфрам доберется. Обязательно доберется, иначе никак нельзя. В Ордене узнают быстро, достаточно уйти подальше, лиг пять-шесть по свежему снегу, занесшему тракт на два локтя в высоту.
Швальбе закрыл глаза и пару мгновений помолчал. Все происходящее очень сильно напоминало одну историю многолетней давности. Тогда вместо отряда ландскнехтов были всего один немолодой девенатор да оболтус с винтовой пищалью. А вместо легендарного Шварцвольфа с его свитой - вампир нахцерер. Разные времена, люди и враги. Одно оставалось общим - действовать нужно было одинаково быстро, не рассчитывая на помощь, идя на заведомо сильного противника. Иржи Шварцвольф хорошо помнил, чем закончилось его первое противоборство с Орденом и старался лишний раз не связываться с Детьми Гамельна. Почует, что поблизости солдаты Deus Venantium - уйдет, заляжет.
- Выступаем через час, - сказал Швальбе. - Проверить оружие. Завещания написаны?
- Ага. Завещаю труп свой хладный вервольфам на сожрание и поперек горла становление, - заголосил Бывший.
- И своей первичной формой на землю грешную предрекаю возвращение сквозь желудок создания нечеловеческого! - окончил шутку Швальбе. Хлопнул ладонью по столу, чуть не перевернув пустые тарелки. - Время пошло... друзья мои.
Лошадей решили оставить у кромки деревьев. Всадник посреди леса - слишком легкая цель. Неуклюж, высок, неповоротлив. Снегу в зарослях больше, чем на пустошах, сугробы высоки и в каждом может поджидать засада. Это не считая разных сучьев, которые очень любят ноги конские ломать, ловя в перехлесте...
Конечно, можно было бы схорониться в деревне. Шварцвольф мог и не знать, что солдаты отрезаны от подмоги, с него станется попробовать задавить их числом в одном решительном натиске. Демонстративно помаячить на краю леса, поездить туда-сюда и вернуться, забаррикадироваться в таверне. Занять круговую оборону, постреливая из ружей по неясным теням, мелькающим поодаль.
Только присутствовала одна мелочь, что вовсе даже не мелочь. Шварцвольф сначала бросит оборотней по округе, убирая всех свидетелей, выискивая гонцов. А брать на свою совесть жизни трех сотен селян... Швальбе всю жизнь считал себя негодяем, воспринимая это с философским спокойствием. Таков его удел - среди солдат не бывает ни праведников, ни просто хороших людей. Точнее бывают - кто не грабит, не вырывает последний кусок у селян, не потрошит чужие захоронки - только они долго не живут.
Но, оказалось, что даже у привычного солдатского цинизма и свинства есть граница. Не настолько Гунтер и его солдаты зачерствели, чтобы обрекать на лютую смерть стольких. В воинском походе - обобрали бы, не задумываясь. Но скормить нечисти... Собой жертвовать проще, это еще Иисус показал. Да и привычнее как-то...
До того места, где в лес уходила основная цепочка следов, добрались около двух часов пополудни. Успевали. Готовились без особой спешки. Расчехляли ружья, проверяли пистолеты, доставали из вьюков факелы. Светлого времени в запасе оставалось еще часа три, вроде и много, но на самом деле очень мало. В чаще темнеет намного раньше, да и как приятно, порой, ткнуть пламенем в оскаленную рожу и услышать жалобный вой, смешанный с вонью паленой шерсти...
Капитан бросил быстрый взгляд на банду. Все как обычно, как множество раз до этого дня было.
Сержант Гавел вдумчиво водит пальцем по лезвию старого фальшиона, проверяя заточку. Хуго Мортенс быстро-быстро шепчет молитвы, из которых самое меньшее половина - вовсе не христианские. Моряк Отто проверяет на отрыв чешуйки на панцире. Витман его снял с невезучего поляка - попался гусар на клыки волчьи в ночь безлунную, да и помер. А хозяйственному Отто такая нужная штука пригодилась. Поверху еще блях стальных налепил, толстую поддевку подшил. Особый зимний доспех вышел - и тепло, и прочно, даже пулю на излете остановит без поломанных ребер. Любой клык хрустнет, как сахарный…
- Готовы? - спросил Швальбе. Ответ не нужен. И так ясно, что готовы все и каждый. Но - ритуал.
- Завсегда готовы! - так же привычно ответил сержант Мирослав, шутовски салютуя пистолетом. Любит их сержант, всегда носит с собой наравне с ружьем тяжелый рейтарский пистолет - даже если не убьет, но покалечит исправно. А там и второй из-за широкого пояса выдернется, глядишь, и третий найдется. Мирослав запаслив и хозяйственен.
Швальбе посмотрел на хмурое небо, алеющее близким закатом, подернутое низкими плотными тучами, похожими на рваные одеяла. На чернеющие поодаль домишки, на голые деревья. Столпившиеся как армия нежити с костистыми пальцами-ветвями. Сплюнул в снег и проверил, как ходит в ножнах палаш, не прихватит ли клинок в самый неподходящий момент застывшая смазка.
- Ну, раз готовы, тогда вперед! - скомандовал капитан и первым шагнул под полог леса. За ним потянулись и остальные, выстраиваясь гуськом. Слишком снег глубок, чтобы разворачиваться обычной цепью, пригодной для схватки с любой лесной нечистью.
Двое, оставшиеся по воле жребия с лошадьми, тут же завернули скотинок и, нахлестывая, погнали маленький табун обратно в деревню, спеша успеть до темноты. Оставлять ночью посреди поля - смерть неизбежная, а лошадей жалко, все же твари Божьи. Да и обучены изрядно, этим больше не понадобятся - другим в пользу станут.
Снега оказалось неожиданно мало, но следы нашлись быстро, четкие и многочисленные. Похожи на волчьи, только куда больше и сильно вытянутые, с широко расставленными когтистыми пальцами. Банда сбилась поплотнее, ощетинившись ружьями, не пытаясь укрываться или идти тихонько. Все отчетливо понимали, что здесь обойдется без выслеживания, засад и прочих хитростей, обычных при ином раскладе.
- Может, все-таки присядем в тени да повыслеживаем? - выдохнул Мирослав, словно бы невзначай оказавшись рядом со Швальбе. Сказал не столько в предложение, сколько для порядка. Ну и чтобы не молчать.
Капитан молча ухмыльнулся и пошел дальше по скрипучему белому снегу, словно и не заметив вопроса. Сержант иного и не ждал и потопал следом. Тишина нарушалось только звуками дыхания и скрипом снега под ногами. Позвякивало оружие, пар от дыхания рассеивался малыми облачками
Вой Стаи послышался издалека. Точнее, расстояние было не слишком большое, но деревья дробили заунывный вибрирующий звук, рассеивали и приглушали. Так что казалось, что воют в нескольких милях отсюда.
Швальбе еще раз проверил палаш, взвел курок пистолета - ружье капитан на этот раз не взял, решив, что одна рука должна быть свободна. В вечернем воздухе щелчок механизма прозвучал оглушительно громко. Цепь ландскнехтов сама собой сократилась, свернулась ежом, ощетинившимся стволами и сталью.
Мирослав пробормотал себе под нос что-то невнятное, но определенно ругательное. Крепче сжал короткоствольный мушкет, заряженный самой обычной пулей жутковатого калибра, чуть ли не с куриное яйцо - серебра, ежели против вервольфа, сержант не признавал, считая зряшной тратой денег.
Вой повторился, ощутимо ближе. Хруст снега и приглушенный треск веток наполнили лес. Швальбе вытащил палаш, положил клинок по-кавалерийски, на плечо, острием вверх. Поднял пистолет, также дулом кверху.
Вокруг все было белое, черное и серое - снег, стволы и тени. Легкий ветерок, поднявшийся, было, стих, лес замер в неподвижности. Кто-то из солдат весело и богохульно выругался. Кто-то быстро подсчитал вслух будущие премии за такое славное дело. Затем прикинул, что если отряд после уполовинится, то каждому оставшемуся достанется в два раза больше денег, так что оборотец - лучший друг солдата. Над забавной шуткой посмеялись недолго, но от души. По краткому указанию сержанта факелы бросили подальше - так и света больше, и глаза лучше привыкают к полутьме. Отпугнуть напасть огнем, разумеется, никто не надеялся.
На самом пределе видимости, далеко за границей факельного света сдвинулись тени, скользнули в быстром рваном танце, захрустели снегом. В полутьме зажглись красно-зеленые и желтоватые огоньки, собранные по два.
- Ждем, - отрывисто скомандовал Швальбе.
- Снег будет, - тихо и невпопад заметил Мирослав.
Тени приближались - причудливые, соединяющие черты как человеческого, так и звериного облика. В отличие от “лугару” французских земель, которые действительно сильно смахивают на волков, местные больше походили на тощих недокормленных медведей. Только морда сильно вытянутая, с большими треугольными ушами. И клыки в пасти не помещаются.
- Ждем.
Мирослав хотел было помолиться на родном языке, слова которого в последние годы стал уже забывать. Но как обычно - времени уже не оставалось.
Врагов было не много, их было очень много. Слишком много для полутора десятка бойцов. Кольцо горящих глаз стягивалось, уже можно было расслышать всхрапывающее дыхание многих глоток, почувствовать смрад падали из оскаленных пастей.
- Можно, - коротко скомандовал Швальбе и разрядил пистолет в ближайшую лохматую фигуру, наполовину высунувшуюся из-за толстого дерева. Выстрелы ударили кучно и слаженно, прямо как у вышколенной испанской терции, пороховой дым густой пеленой затянул поляну. Тот, в кого целил капитан, увидел вспышку пороха на полке и успел увильнуть с линии огня, метнулся на противоположную сторону ствола. Там его и достал сержант Мирослав. Мушкетная пуля попала оборотцу в переднюю лапу, наглядно доказав, что снаряду весом в две унции все равно, из чего он сделан - из благородного серебра или мужицкого свинца. Плечевой сустав выбило напрочь, брызнуло крошевом плоти, шерсти и перемолотых костей, когтистая лапа мотнулась плетью, обернулась вокруг шеи хозяина причудливым лохматым шарфом. Пораженный вервольф с душераздирающим визгом покатился по снегу, щедро поливая его черной кровью.
- Доброе дело, - сопроводил его конвульсии Швальбе и сменил пистолет. Мирослав отбросил мушкет в снег, зашипевший от соприкосновения с раскаленным стволом. Достал сразу два пистолета, поднял, крепко удерживая в вытянутых и напряженных руках.
Огневой бой хорошо проредил лохматое воинство, среди ландскнехтов плохих стрелков не было, и почти все пули нашли цель. Ночной лес оглашался душераздирающим воем, возносящимся к небу, словно вопли всех грешников ада. Но врагов все равно оставалось порядочно, а времени перезаряжаться не было.
- Играй, музыка, жарь громче! - гаркнул Гунтер в голос, шагая вперед и поднимая над головой палаш. - Всем золотом, втройне!
Самый мелкий и, надо думать, неопытный оборотец бросился на капитана, соблазнившись открытой грудью - клинок Швальбе держал высоко, будто дрова рубить собрался. Орущий почти человеческим голосом комок шерсти и лютой злобы бросился на командира. Гунтер ушел в сторону, как танцор, волколак промахнулся, закрутился на месте волчком, на мгновение потеряв ориентацию. И капитан быстрым ударом развалил оборотню череп от макушки до зубов, благо, немецкий кавалерийский палаш потяжелее иного рыцарского меча будет.
Начало вышло хорошее. Хоть зарубленный и затесался в оборотническую орду не иначе, как по недоразумению и впереди ждали куда более матерые и опытные твари, но первая победа всегда вдохновляет. Швальбе заорал и снова поднял клинок, выглядывая нового противника.
И пошла потеха, уже по-настоящему, без скидок и индульгенций.
В такой схватке нужно стоять твердо, как скала, и быть подвижным, как металл hydrargyrum, сиречь ртуть. Нужно биться плечом к плечу, прикрывая соседей в едином строю, и сражаться один на один. Нужно верить в победу, знать, что Бог направляет твою руку, но если уж мохнатая тварь вцепилась когтями и зубами - ангел не спустится с небес, чтобы вытащить из пасти бренное тело.
Отшагнуть в сторону, мимо врага пропустить, и в бок ему корд по рукоять. Или с оттягом полоснуть по открывшемуся затылку, чуя, как под тяжелым клинком хрустят кости черепа. Кости у нечисти крепкие, заговоренные, но все же бессильные против фальшиона, освященного в соборе Святого Петра.
Или принять напор грудь в грудь, насадить страшное чудовище на короткий альшпис или тяжелую шпагу, не упасть под бешеным напором. И молиться, чтобы собратья справа и слева добавили по разу, пока будешь с матом и богохульствами тащить обратно оружие из еще живой, воющей и по-прежнему смертельно опасной твари.
Но когда сатанинское угробище бессильно повалится в снег, это еще только две трети дела. Надо еще успеть рубануть по шее неловко распластавшегося на вытоптанном снегу голого человека, с которого враз осыпалась шерсть. Рубануть крепко, чтобы голову напрочь. В крайнем случае, прострелить башку пулей, и вот здесь лучше как раз серебро.
Падали люди, падали слуги Шварцвольфа. Раненые оборотцы вставали на четвереньки и хватали людей за ноги, целились в пах и живот кривыми когтями. Раненые солдаты резали лохматые лапы, тыкали кинжалами в ляжки и брюхи, как рондашьеры .
Черная кровь лилась, как вино, наливаемое щедрым трактирщиком за полновесное золото, мешалась с красной кровью, проедала в снегу огромные проплешины. И вот солдат осталось лишь пятеро, а сумасшедшая карусель боя сместилась, оставив за собой лишь трупы, грязный истоптанный снег да переломанные кусты. Уставшие руки сжимали не мечи, но куцые огрызки, иззубренные о кости. А на ландскнехтов взирали едва ли не с полтора десятка пар глаз, переполненных ненавистью...
Один к трем, не шибко радостное соотношение.
Швальбе с душой плюнул на труп оборотня, которому только что проломил лоб рукоятью палаша, рубить голову было уже нечем, да и некогда. Юркий и быстрый сержант высунулся как из ниоткуда, ткнул в глаз убитому длинный стилет, прошептал пару странных слов, и нечистого покойника дико скрутило в судороге, выжимающей из тела проклятую душу.
- Доброе дело, - повторил Швальбе срывающимся голосом. Мирослав кивнул, на разговор его сбившегося дыхания уже не оставалось. Сержант достал из-за пазухи четвертый пистолет, приберегаемый на самый крайний случай. Гунтер недобро осклабился.
- Играй, музыка! - снова заорал капитан. - Тройная ставка и доля убитых поровну! Кто доживет до утра, уйдет на покой богачом!
Ландскнехты ответили нестройным, но бравым ревом, и люди вновь схлестнулись с нелюдьми.
А затем все закончилось.
Снежинки тихо падали, кружась в неспешном хороводе. То ли шел редкий снег, то ли поднявшийся ветерок сдувал их с вершин деревьев... Белоснежные пушинки опускались на землю, прикрывали невесомой периной слежавшуюся прошлогоднюю листву с выступающими корнями. Оседали на оскаленной пасти и остекленевших глазах, на темно-красных лужах, в изобилии покрывающих мерзлую землю. Мягко укутывали снежным саваном смертельно раненого сержанта, привалившегося к дубу, рядом с оборотнем, которого Мирослав убил из последнего заряженного пистолета.
* * *
- Вот значит как... - задумчиво протянула Охотница, перебирая густую поросль на груди сержанта. - Безумный Иржи сумел поссориться и с Церковью. Так, цепной пес?
- Я не пес!
- Не возмущайся! - улыбнулась Охотница и прижалась сильнее. - Извини. Ты не просто цепной пес. Ты волкодав. Вы просто работаете вместе с доминиканцами, «псами господними». Не удивляйся. Хоть ты очень смешно это делаешь. То, что я живу в Лесу, совсем не значит, что пропала для мира. У меня свои пути для того, чтобы узнавать новости, сплетни и слухи. Птицы и вольный ветер не знают границ.
Мирослав поразмыслил над сказанным. Привычка подруги изъясняться очень короткими, рублеными, фразами сбивала с толку. Солдатская манера речи не вязалась с нежным голосом.
- Ты же Охотница, - осторожно заметил он. - Какое тебе дело до смертных?
- Я не нарушаю привычный бег жизни. Разве что иногда, как с тобой. Мы - не вы. Мы - Изначальные! И не фыркай, как жеребец, прямо в ухо! Не с крестьянской девкой в одной постели лежишь!
«С богиней – впервые», - хотел было сказать Мирослав, но поймал слова буквально на языке. Никакой женщине не будет приятно услышать о предшественницах. А богине - тем более.
- Не стоит звать меня псом, - примирительно предложил он. - Считай, что личное неприятие слова. Это все от зависти к твоим великолепным Хортам.
- Я так и поняла! - серебряным колокольчиком рассыпался смех. - Слушай, а расскажи, отчего на Иржи взъелись даже вы? Отцы Церкви признали его несуществующим и легендарным, а вы - орденские - продолжаете искать. Будто у него в кармане... этот, который вы раньше все искали по самым дальним углам...
Она задумалась, смешно сдув черную прядь, скользнувшую на щеку.
- Грааль, вот что искали! - вспомнила и обрадовалась, как девчонка, получившая в подарок шелковую ленту.
- Он нас допек, - коротко ответил сержант.
- Расскажешь? И не говори, что долго. Здесь время течет с той скоростью, какую хотим мы. Так расскажешь?
- Расскажу. Тут нет тайн. Хотя и очень много грязи, перемешанной с кровью...
* * *
Кто-то говорил, что Иржи продал душу Дьяволу. Кто-то возражал, что, мол, неправда - нельзя продать что-то самому себе. Никто теперь и не скажет, как было на самом деле... Слишком много лет прошло с того времени. Все свидетели, их дети и дети детей давно сошли в могилу...
Впрочем, нет, не все...
Рыцарь Йомберг, герой крестового похода, не обрел упокоения в семейной усыпальнице. Он превратился в серый невесомый пепел, когда посреди его собственной свадьбы в церковь влетела дивная молния, похожая на огромный огненный клубок. Никто и понять ничего не успел, как полыхнула испепеляющая вспышка, разом умертвив всех в часовне. Лишь служка уцелел, за алтарь вовремя свалившийся. Он и рассказал, как соткался из воздуха человек посреди пепелища. Черный человек без лица, только бездонный провал под капюшоном. Служка, крестясь и захлебываясь ужасом, рассказал, как хохотал тот человек и как спорил с молчащим распятием. Как доказывал что-то, размахивая руками с нечеловечески длинными и острыми ногтями. И как назвал свое имя, когда посылал хулу Всевышнему.
Имя то было - Шварцвольф. Георг фон Шварцвольф.
Свидетель пропал через несколько дней после несчастья. Исчез бесследно, оставив лишь потек крови на стене комнатушки. На то похожий, когда голодный волк клыками полосует по жилам кровеносным. Неведомый убийца был расторопен и умел, но все же опоздал. Имя, названное в запале погубителем свадьбы, уже достигло нужных ушей.
Невеста рыцаря, обращенная вместе с ним в невесомый прах, была уроженкой далекой Руссии, приходясь родной сестрой тому, кто звался Крысоловом. Загадочен был сей муж. И многие верили, что он родной брат погибшей невесты. Кто-то говорил, что Крысолов очень стар и пришел из давно ушедших времен, когда не было еще ни христиан, ни даже римских идолов. Кто-то считал, что это обычный человек, который по воле судьбы знал и умел больше других.
Так или иначе, гибели сестры брат не простил. Не простил - и поклялся страшной, темной клятвой на крови и на железе, что отомстит.
Крысолов имел долгую беседу с духовником рыцаря Йомберга. О чем эти двое говорили, осталось неведомым. Но духовника, благочестивого отца Франко, через месяц встретили в Риме. Говаривали, что со временем он стал вхож и к папе, но чем занимался неприметный священник под сенью длани викария Христа, осталось тайной.
А Шварцвольф, тем временем, странствовал по миру. Везде, где лилась кровь и исходили дымом пожарища, мелькал человек с лицом, спрятанным в глубокой тени капюшона. Всюду оставлял он свой след, след черного волка, измазанного чужой кровью и болью...
Шварцвольф оказался не просто порождением тьмы. Он был Жнецом, хозяином Зимнего Виноградника, злого чуда, чьи плоды росли даже в зимнюю пору, даруя владельцу бессмертие и большую власть над нежитью. Корни Виноградника уходили глубоко в землю и раскидывались везде, где на снег проливалась горячая кровь, дымящаяся на морозе. Или где сухая земля жадно впитывала пролитый жизненный сок из отрубленных голов. Без чужой смерти и страданий Виноградник хирел, потому Жнец кропотливо ухаживал за своим творением, умножая скорбь в мире.
Но однажды Крысолов вернулся. И он был не одинок, предводительствуя над невеликой числом, но грозной армией. Они называли себя «Дети Гамельна» и все вели свой род из маленького города на юге Германии. А за спиною Крысолова незримо, но грозно возвышался Ватикан, и скалили зубы собаки на гербе святого Доминика.
«Дети», которых официально именовали Deus Venantium – «Божьими Охотниками», не боялись ничего и обладали умениями, неподвластными обычному человеку. Недоброжелатели шептались, что Крысолов сам связан с темными, потусторонними силами, и нельзя побеждать зло злом же. Но кроме них никто не мог биться на равных с нежитью, и злословье не мешало делу.
Девенаторы странствовали по миру, надежно защищенные волей понтифика, неподвластные светским властям. И выжигали ядовитую поросль слуг Шварцвольфа. Зачастую “Божьи Охотники” гибли, но забирали с собой многих и многих врагов. Незримая война тянулась много лет, и, в конце концов, Георг проиграл ее. Шварцвольф бежал, бросив слуг и Виноградник, который Крысолов лично вырубил до основания и выжег до пепла.
Крысолов исполнил клятву и исчез без следа. Deus Venantium продолжили свое служение миру и Святому престолу. Но скверным чудом, а может, и попущением Дьявола, Шварцвольфу удалось сберечь росток сатанинского растения...
Вновь на следы демона во плоти ищейки Ордена наткнулись очень нескоро, за пару лет до начала новой Войны в Чехии. Шварцвольф сменил имя «Георг» на «Иржи» и стал осторожнее. Он больше не полагался лишь на Тьму, а заручился поддержкой многих князей мира сего. Снова воздвиглась неодолимая обычным человеком ограда, хранящая за собой смертельно опасные лозы.
Настал 1618 год. Майские сумерки сгустились над стобашенной Прагой, прозванной «европейским драконом». Огни, колокола, толпы на площади. Из окон ратуши под гиканье и хохот радостной толпы падали выбрасываемые на мостовую ненавистные еретикам католики. Пражские дефенестрации стали роковыми для Европы, обратившись искрой, от коей возгорелся пожар новой войны...
И Виноградник возродился.
Шварцвольф набрал силу, а вот Орден, наоборот, переживал упадок. Число Охотников никогда не было большим - слишком трудно набирать новых воинов, слишком тяжело давалось многолетнее обучение. Пришло новое время, новые люди и войны, а девенаторы продолжали цепляться за старые уставы. И, в конце концов, время бойцов-одиночек окончательно минуло. Охотников становилось все меньше, а работа для них лишь умножалась.
И тогда отцы Ордена решились на отчаянный шаг - они обратились к наемной силе.
Deus Venantium и ранее пользовались услугами солдат на жаловании, но те всегда были лишь на подхвате. Теперь же «Дети Гамельна» начали привлекать наемников непосредственно к Охоте. Неожиданно для всех, результат превзошел ожидания, посрамив скептиков.
Воспитание девенатора старой школы требовало десяти лет адского труда, но прежде еще требовалось соблюсти особый ритуал, дабы ребенок - будущий боец - оказался защищен от происков Тьмы. Новых же можно было нанимать в любом количестве - хватило бы денег. И расходовать без сожаления, потому как желающие заработать находились всегда. Наемники не дорожили собственной жизнью, поскольку солдатское бытие коротко и полно опасностей. Они не боялись смерти, ведь когти вампира и свинцовая пуля убивают одинаково верно. И за звонкую полновесную монету готовы были драться хоть с самим дьяволом.
Орден процветал, несмотря на общеевропейскую войну, но в этом успехе уже прорастали семена грядущей гибели.
Те, кто приходил на смену «старой гвардии», верили только в деньги, графы расчетов и твердый прейскурант. Новые веяния, витающая в воздухе жажда наживы, возможность запускать пальцы в богатые фонды и приписки неумолимо разъедали мораль Ордена, прежде крепкую, как слово Божье.
Ландскнехтов Deus Venantium охотно нанимали светские владыки, из тех, кто был посвящен в тайну их работы. А посвященных становилось все больше. Подорожные Ордена позволяли беспрепятственно странствовать по всем католическим странам и даже по некоторым, впавшим в лютерову ересь. Такое положение дел открывало широкие возможности для шпионажа, контрабанды и прочих неприглядных дел. Защита от светских властей провоцировала одних «широко и прогрессивно мыслящих» людей заказывать всевозможные непотребства, а других, не менее «прогрессивных» - охотно за оные браться.
Три с половиной столетия «Дети Гамельна» были оплотом устоев и традиций, образцом железной дисциплины, воплощением непоколебимой веры в защиту людей от происков сатаны. Но менее чем за двадцать лет Орден твердо ступил на дорогу, ведущую к упадку.
* * *
- Убийца Старых... Ты удивляешь меня каждую минуту. А удивить меня нелегко. Очень нелегко. Что же будет завтра?
- Завтра? - добросовестно задумался сержант. - Завтра Шварцвольф умрет. На этот раз окончательно. И мне плевать, какой ценой.
- Ты хочешь покончить с ним или с войной?
Ответа не было долго. Охотница даже привстала на скомканном ложе, чтобы заглянуть Мирославу в лицо - не спит ли сержант, окунувшийся в воспоминания. Нет, не спит. Только беззвучно шевелит губами, словно разговаривая сам с собой, и шепот его настолько тих, что не слышен даже богине...
- Я хочу отомстить. Не более, но и не менее, - вымолвил, наконец, Мирослав. - И все. Остальное потом, - сержант пристально посмотрел Охотнице в глаза. - Из-за него погибло слишком много хороших людей. И погибнет еще.
- Надеюсь, ты не слишком горд, чтобы отказаться от помощи? - тихо спросила Охотница.
- А зачем тебе? - неподдельно удивился Мирослав. - Иржи силен, но не настолько, чтобы угрожать твоему покою.
- Покой - на погосте! - неожиданно обозлилась Охотница. - А я - живая. Не забывай.
- Я помню, - сказал Мирослав с нежностью, которая удивила даже его самого. И обнял гибкое тело, жаркое и одновременно пронзительно холодное. Твердое, как камень, и в то же время податливое, словно воск. Тело любимой женщины.
В дверь стукнули. Не просящим гостем, но имеющим право входить, когда вздумается. Вежливый такой стук. Сержант переполошено скатился с ложа, как и положено хорошему солдату, он сначала ухватился за тесак, а уже затем начал вспоминать, куда дел штаны. С устланного мехами ложа за ним, не скрывая улыбки, наблюдала Охотница, раскинувшаяся в своей соблазнительной наготе. Мирослав положил оружие поближе, под правую руку, затем разгреб брошенную в беспорядке одежду, вытащил искомое и запрыгал, запутавшись в штанинах.
- Приветствую, глистявый медведь! – вошел тот, кого сержант не ожидал увидеть совершенно. Даже Шварцвольф был бы уместнее под этим кровом.
- И тебе поздорову, Отец Йожин! – поднял голову сержант, и, не устояв на одной ноге, все же рухнул на пол, вызвав смех у Охотницы и улыбку гостя.
Отец Йожин безрадостно хмыкнул, глядя на попытки Мирослава подняться и одновременно все-таки победить штаны. Взглянул на Охотницу, что так и лежала, при виде гостя не подумав даже прикрыть грудь.
- Тебе пора менять имя на Блудницу Великопоповецкую, - оценил открывающиеся виды Йожин, и, оглядевшись, присел на резной табурет, смахнув располосованную оборотническими клыками куртку Мирослава.
- Не тебе меня судить, чудовище! – вызывающе ответила Охотница, подтянув, впрочем, льняную простыню чуть повыше.
- Я не чудовище, и не Великий Инквизитор, чтобы судить, – тихо ответил Йожин, складывая руки на коленях. Его шерстяной плащ с капюшоном покрылся мокрыми пятнами от растаявшего снега. На толстой веревке, заменявшей пояс, висели мясницкий крюк и здоровенный разделочный нож, блестевший свежеотточенным лезвием. – Мир, вставай, хватит бока отлеживать.
Сержант кое-как поднялся, справившись со сволочными завязками.
- Отец Йожин…
Тот поднял руку, предупреждая дальнейшее.
- Вольфрам проскочил и все рассказал. А что не рассказал, то додумать легко. В лесу вы хорошо наследили.
- Как ты нашел мой дом? - с искренним любопытством спросила девушка.
- У Отцов Церкви свои секреты. Жир некрещеных младенцев и все такое, что там еще приписывают. Кхе-кхе, – то ли закашлялся, то ли засмеялся Йожин.
- Говорю, же, чудовище! - с удовлетворением заключила Охотница, и, невесомой тенью соскользнув с ложа, начала одеваться, нимало не смущаясь мужских взглядов.
- Кто же ты, сержант Мирослав?.. – задумчиво проговорил Отец Йожин, краем глаза наблюдая за извечным танцем одевающейся женщины. Красивой женщины. – Что ты чех, я и сам не верю. Что черкес – отрицаешь сам. На хохла не похож – от шкварок нос воротишь и свиным салом вудку не заедаешь. Но и не татарва – волосом светел да мордою славянин. А если судить по вчерашней ночи и нынешнему дню, то ты жид. Везучий, как сто чертей.
- Это так важно? - спросил Мирослав, вдобавок к штанам нашедший и все остальное, вплоть до лохмотьев, бывших совсем недавно курткой. – Чтобы спалось легче, скажу, что московит. Легче?
- Вот спасибо, вот утешил! – ответил Йожин и откинулся, облокотившись на стену.
- Швальбе... Гунтер... - тихо, через силу вымолвил Мирослав слова, лежащие на языке раскаленными камнями.
- Не нужно, - монах поднял ладонь в одновременно и повелевающем, и просительном жесте.
Только сейчас Мирослав заметил, что сидит посреди дома Охотницы не старый и хорошо знакомый воин Ордена, могучий телом и духом, а старик, вымотанный до последнего предела. Знающий, что потерял сына, но все еще верящий в чудо, которого не случится.
- Мой мальчик погиб, я знаю... Придет время оплакать его, но... - голос Йожина дрогнул, на мгновение открыв страдающую душу отца, пережившего сына. - Но не сейчас... После будет время для скорби. После...
Хозяйка леса промолчала, но чуть склонила голову, не то соболезнуя, не то соглашаясь с решимостью монаха. Сержант хотел было что-то сказать, открыл рот, закрыл, снова открыл, но взглянул в часто моргающие, предательски блестящие глаза Йожина и стиснул зубы, едва не прикусив язык.
Йожин провел по лицу рукой в грубой кожаной перчатке, словно снимая тенета прилипшей паутины, а вместе с ними и мгновения душевной слабости.
- Через день подойдут остальные. Два отряда наших, плюс Иезус Сладчайший выделил полторы сотни своих ребят.
- А Отцы что скажут? - осторожно вопросил Мирослав. - Они же вроде как приговорили считать Шварцвольфа несуществующим и, следовательно, легендарным.
- В жопу Отцов, - кратко отозвался Йожин. - Я пока еще Экзекутор Ордена и сам решаю, кто легендарный, а кто нет. Победим - правда за нами. Проиграем - уже будет неважно. И еще к полуночи будут родичи со стороны жены Гунтера. Людей они не любят, но живут по старому северному уставу - смерть родича должна быть отомщена. А Гунтер, как ни крути, был членом семьи.
Голос Йожина чуть дрогнул на слове “был”, но не более того. Перед Мирославом вновь сидел несгибаемый Божий охотник, девенатор старой школы.
- Это кто такие? – недоумевающее спросила Охотница.
- Это? – Йожин ухмыльнулся с видом кота, сожравшего здоровенный кувшин сметаны. - Это тролли. Мы породнились с Подгорными… Кстати, мы и от твоей помощи не откажемся.
- Каменноголовые... - с явственным сомнением протянула Охотница, похоже, с троллями ее связывали давние и недружественные воспоминания. - Хотя ради такого...
- Я же говорил, что сегодня Шварцвольф умрет? - криво усмехнулся Мирослав.- Выходит, ошибся всего на день. Но как бы скотина не сдрыснула куда подальше со всем своим воинством.
- Не сдрыснет, - уверенно сказал Йожин. - У леса есть уши и глаза... - монах без рисовки, с искренним почтением склонил голову в адрес Охотницы. - И скоро все узнают, что дюжина солдат Ордена завалились в лес, как себе в казарму, и накостыляли лучшим воинам Иржи.
- Ну, не совсем так... - потупился Мирослав.
- Не важно, как было на самом деле, - осклабился монах. - Важно, что вы пришли ночью, не испугавшись, и раскидали трупы оборотцев едва ли не на полный морген . Шварцвольфу придется ответить, причем не исподтишка, иначе его слуги станут бояться нас больше, чем его. Он примет бой. И, конечно, там будет уже не драная стая вервольфов, а воинство побольше.
- Так интереснее, - ответил ему той же кривой ухмылкой Мирослав.
Обошлись без жира некрещеных младенцев, хоть Охотница и подзуживала Йожина совершить, как она выразилась, «очередное преступление Римской Католической Церкви против человечества». Мирослав добросовестно задумался над тем, что означает «человечество», а старик презрительно хмыкнул и сплюнул через левое плечо, стараясь попасть точно в центр ковра. После чего достал из-под плаща обычный нитяной клубок и быстро сплел в воздухе дивную конструкцию, причем нить повисала в воздухе, как на невидимых подпорках.
- И еще обвиняют кого-то в колдовстве, - фыркнула девушка. - Или цель оправдывает средства?
- Генеральный настоятель Общества Иисуса говорил иначе. «Если цель - спасение души, то цель средства оправдывает», - строго пояснил Йожин. - И это определенно наш случай.
А потом они все шагнули в зеркало черного стекла, раскрывшееся вдруг в воздухе, на месте нитяного хитросплетения. Замешкавшегося Мирослава втащили вдвоем, и всей компанией вывалились посреди обеденного зала таверны, прямо под ноги опешившего трактирщика, несущего поднос, заставленный кружками с пивом. Пиво сейчас уходило бочками и в таверне не было прохода из-за набившихся орденских. Человек сорок точно, прикинул сержант. И, похоже, что еще не все, эвона, как за спиной гудит, там, где конюшня. Не останется в селе девственниц, когда столько солдат в одном месте собрались. И пива больше не будет…
- Вот как его не встречу, вечно валяется посреди дешевых обжираловок, - проворчал чей-то до боли знакомый голос над ухом, напрочь обрывая все размышления. Не успел сержант, одуревший уже за последние дни, сообразить, что к чему, как его вздернула вверх могучая рука и поставила на ноги.
- Доброго здравия, Отец Лукас! - поприветствовал Мирослав поднявшего. – И Вы здесь?
- Нет, черти тебя в дупу вилами, я не здесь, а на мессе посреди собора святого Вацлава! Что, незаметно, дурень заснеженный?
- Скверный тут собор, вот что я Вам скажу, отец Лукас! И вино мы прошлым днем выжравши все, - сдерживая нежданный смех, сказал Мирослав.
Отец Лукас не только надел кирасу, но и вспомнил себя прежнего. Не вечно брюзжащего старика с поганым характером, а лихого капитана Ордена, умеющего не только отнимать жизни других, но и радоваться своей. Потому лишь громко захохотал. И тут же склонился в низком поклоне, приветствуя Охотницу. Она с легкой улыбкой на губах наблюдала за происходящим.
Губы припухшие, зацелованные... мною зацелованные, - с мимолетной радостью подумал Мирослав. Странное дело, впереди ждали ужасы, куда более опасные и тревожные, нежели не столь давнее приключение, но сержанту было легко и радостно на душе. А если и налетала незваная грусть, достаточно было взглянуть на Нее, на девушку с черными волосами, в длинном плаще.
Охотница, отражая улыбкой, как щитом, жадность солдатских взглядов, с поистине королевским видом прошествовала к мгновенно опустевшему столу, что стоял в углу. Занимавшие его до этого орденские чудесным образом испарились. Не забыв, впрочем, очистить стол от снеди и выпивки.
За тот же стол сели и Йожин с Лукасом, потащив с собой и сержанта, непривычного к обществу столь высокопоставленных лиц Ордена. Потеснившись, приняли и двух капитанов, вечно мрачного Адама из Скорупы, что пришел в Орден вместе с Мирославом, и Войцеха с перепаханным множеством ударов ножа лицом. Вечной печатью напоминания об опасности драк с обкурившимся гашишем последышем хашишеев… Подсел и неизвестный Мирославу монах в привычном облачении доминиканца. Сел спиной к залу, утвердился локтями в стол и выжидательно блеснул взглядом из-под нависшего капюшона. Лукас понимающе кивнул и махнул рукой трактирщику.
«Дети Гамельна» никогда не отличались дисциплинированностью, не надеясь в этом вопросе даже приблизиться к кондоттам или швейцарцам. Но и легкое наплевательство на командиров, столь любимое ландскнехтами на отдыхе, особо не приветствовались. Так, получалось нечто среднее, так на так, больше сходное не с военным организмом, а с отношениями родственников… Оттого все разговоры среди солдат помалу стихали, и они перебирались в конюшню, благо и там хватало места, а пиву в бочонке сугубо безразлично, куда его несут или катят… Всем было ясно - старшие станут держать совет и отвлекать их совсем не след.
Толстяк трактирщик притащил сгибающийся от тяжести поднос, плотно заставленный мисками и кувшинами. Хозяин заведения уж не знал, радоваться или печалиться. Вокруг творились дела темные и жутковатые, но гости непрерывно пили и ели, так что монеты падали в мошну, как град в ненастье. Трактирщик осторожно поставил ношу, поймал сверкнувший серебряным боком талер и испарился, оставив за собой лишь след завихрившегося воздуха.
- Старается, – отметил усердие трактирщика Йожин.
- А ты бы ходил королем и посылал всех в дупу?
- Еще Подгорные не пожаловали... - отметил Мирослав.
- Кто? - встрепенулся большой коричневой птицей доминиканец. И голос у него оказался больше похожим на карканье.
- Подгорные. Тролли там и все прочие…- неопределенно махнула ладошкой Охотница. – Ну и надо дождаться Хортов. Франчи, милый, предупреди, пожалуйста, своих мальчиков, чтобы не обидели моих собачек. Они у меня добрые и безобидные.
Мирослав так и не понял, что удивило больше. То ли то, что Охотница назвала монаха милым, то ли то, что доминиканец безмолвно отправился выполнять просьбу, сопровождаемый взглядами, в которых зависть мешалась с ухмылкой. А Хорты-то не мохнатые чудища, убивающие вервольфов, как крыс, а добрые и безобидные собачки…
Только теперь Мирослав понял, насколько он, в самом деле, голоден. Тело, израненное, а после чудесным образом исцеленное, властно требовало еды и питья.
- Что ж, сначала жра... - Йожин покосился на девушку. - Есть, а после будем думать над диспозицией. Думать есть над чем.
- Да не над чем, на самом деле, - сказал Мирослав, - Когда собирается такое вавилонское многонародье, несработанное и незнакомое, можно только выстроить всех повыгоднее, а после скомандовать “Вперед! Убейте всех!”, - капитаны дружно кивнули, соглашаясь
- Значит, будем решать, кто крикнет громче всех, - улыбнулась Хозяйка и прижалась плечом к покрасневшему сержанту.
* * *
Мирослав не мог понять, что не так. И что такое происходит рядом, оставляя неприятный осадок легкой досады пополам с недоумением. Долго соображал, с квадранс, если не больше. Мог и дольше – обстановка располагала. Вчерашняя метель замела все следы на снегу и прекратилась, выполнив свою цель. И вокруг расстилалось идеально гладкое поле, лишь у самого горизонта переходящее в темную стену Дракенштайна.
Понимание пришло вдруг и сразу. Как часто и бывает. Первый раз за спиной сержанта Мирослава была такая сила - не два десятка орденских и не пять десятков стремянных стрельцов.
С сержантом в одном строю качались в седлах шесть десятков «Детей». Сотня «псов Господних», поддевших под привычные рясы посеребренные хауберги. И тролли. Два десятка громадин, чью шкуру берет не каждый арбалет, а мушкетная пуля плющится о пластины костяной брони. Князья Подгорного Народа действительно держались старых понятий, за смерть одного из своих они собирались ответить делом. И дело их, и слово были камнем, гранитом Скандинавии и Карпат.
На месте Иржи Мирослав повесился бы сам. Запершись в уборной и выдернув шнурок из портков. И сами портки стянув предварительно, чтобы победителю трофея больше досталось. Но Шварцвольф решил драться. Собственно, как справедливо заметил Йожин, выбора у Жнеца особого и не было, но все же - граф был смел и хотя бы за это достоин уважения. Иржи не был последователем герцога Альбы, он поставил все на одно генеральное сражение. И от вида воинства, что собрал под свою руку хозяин Виноградника, волосы шевелились под стальными шлемами.
До восхода оставалось еще порядочно, но белейший снег словно сам по себе светился, заливая равнину мягким молочным сиянием. Черная фигура отделилась от неровного строя врагов и зашагала к незваным гостям. Мирослав оскалился и крепче сжал рукоять пистолета.
Человек как человек. Ни клыков, выступающих из-под бледных губ, ни алых зрачков, светящихся отблеском адского огня. Гладко выбритый, с длинными - до плеч - волосами, тронутыми благородной сединой на висках. На поясе длинная испанская шпага и кинжал - дагасса.
Не доходя до девенаторов шагов двадцать, человек остановился и заговорил.
- Приветствую вас, мои враги. Давние, славные враги.
Голос был тоже вполне обычным. Только... иногда срывался на едва уловимые странные нотки. Будто обладатель хорошо поставленного говора привык общаться на гортанном, рычащем нелюдском наречии и теперь вспоминал обычную человеческую речь, давно забытую.
- Приветствую, наш враг, - Йожин вышел вперед, ступая по снегу легкими плетеными туфлями, очень похожими на лапти из детства Мирослава. - Давний, но не славный.
Шварцвольф усмехнулся.
- Все так же спесивы, слуги распятого...
- Склонись, - ответствовал Йожин. - Сдайся и следуй в оковах в Рим. Прими наказание, которое отмерит суд людей и покайся, потому что нет такого греха, который не мог бы простить любящий Господь.
- Отступитесь, - отозвался Шварцвольф. - Уходите или умрете все. И смерть станет лишь началом ваших страданий. Как стала началом для твоего сына.
Иржи улыбнулся, показывая клыки, которые вроде самую малость удлинились, а может быть, так лишь показалось в неверном свете Волчьего Солнца. Жнец бил в самое больное место, но если бы Мирослав мог видеть лицо монаха, то не заметил бы на нем ни тени чувств. Только холодную маску жестокой готовности.
- Иного я и не ждал, - ответил Йожин с мрачным удовлетворением, снимая с пояса нож и старый заржавленный крюк.
По рядам воинства Шварцвольфа прошло нестройное движение. У нечисти тоже есть свои сказания и страшные легенды. Немалая часть их посвящалась Трансильванскому Охотнику, Йожину-Расчленителю, который выходил в одиночку против самых страшных вампиров, побеждал их и разделял на мельчайшие части, в назидание и устрашение.
- Божий Суд? - осведомился Шварцвольф, положив руку на рукоять шпаги.
- Нет. Бог милосерден и справедлив, - монах махнул для пробы ножом, а крюк опустил почти до самой земли. - Но во мне милосердия не осталось. Так что - обычная резня.
- Трансильванец, - шпага Жнеца сверкнула льдистым светом под умирающей луной. - Я отправлю тебя вслед за сыном.
Йожин улыбнулся, и от вида его ухмылки заледенела кровь в жилах у самых страшных и свирепых оборотней, что стояли за спиной хозяина.
- Иди сюда, трахнутый в жопу содомит, я порежу тебя на куски, - сказал монах и шагнул к противнику, занося нож.
- Вперед! Убейте всех! - заорал во все горло Мирослав и выстрелил, давая сигнал к началу.
И был бой. Страшный, как первый, и тут же забывшийся, как десятый. Умная память привычно прятала до поры основное, оставляя мелочи.
Выбитый глаз, повисший на переплетении сосудов и жил, белоснежные клыки в алой пасти, красная влага, плескающая в лицо из обрубка шеи, морозный хруст ломающихся костей, сминаемым настом отзывающихся в ушах. Пронизывающую до пяток боль, ударившую навылет. Радостный вой почуявшего скорую победу, хлебнувшего вражеской крови. И сразу же - жалобный визг увидевшего скорую смерть щена.
А посреди безумной, чудовищной круговерти человек в рясе, сжимая крюк и длинный широкий нож, рубился с другим человеком, вооруженным шпагой и кинжалом. И не было места ни милосердию, ни христианскому состраданию в этой схватке лютых врагов.
Все закончилось как-то сразу, вдруг. Отец Йожин тяжело осел в снег, дыхание его было трудно и прерывисто, кровь стекала по рясе и протаивала в истоптанном снегу глубокие дорожки. Крюк выпал из ослабевшей руки. Утонул в снегу по рукоять нож.
- Господь, прости меня... - прошептал монах, глядя в небо, светлеющее предрассветно. - Прости за грехи мои... Я иду к тебе. Гунтер, мальчик мой... я...
Он не договорил. Голова Йожина склонилась к груди, и Трансильванский Охотник умолк навеки.
Шварцвольф сделал несколько неверных шагов, опираясь на шпагу, упал на колени, не удержавшись. Его левая рука висела плетью, страшно распоротая от плеча до кисти крюком. Кожаный жилет и скрытая под ним кольчуга висели лохмотьями - нож Расчленителя кромсал не хуже палаческого топора. Огромные черно-красные капли падали в снег частым градом.
Подняв к небу мертвенно-бледное лицо, Иржи страшно, отчаянно завыл, и ничего человеческого не осталось в его гласе, только безумное отчаяние нелюдя. А затем Шварцвольф заговорил, огненными буквами отпечатывая слова в памяти тех, кто его слышал.
Близкое дыхание смерти вдруг что-то поменяло в мире. И в Иржи. Умирал не отщепенец рода человеческого, растерявший за века право именоваться человеком. Не злодей, погубивший сотни, тысячи жизней. Умирал полководец, растерявший в горниле битвы все легионы, но не помышляющий о сдаче.
Среди трупов людских и Обернувшихся стоял на коленях, зажимая распоротый живот, Георг фон Шварцвольф. Стоял и говорил. Многое говорил. И словно зачаровал всех. Под невозможной тяжестью слов гнулись, склоняя спины, доминиканцы, болезненно морщились выжившие «Дети». И ворчали Хорты, длинными языками счищающие схватившиеся на морозе потеки крови. Своей и чужой.
Иржи говорил…
«Не будет вам с этих пор ни крыши, ни порога, ни у вас, ни у детей, ни у ближних, ни у дальних, ни у кровников, ни у чужих гнить родам вашим до веку, всем вместе и каждому в отдельности, ни дела, ни добра, ни жизни, сдохли вы, нет, вас в могиле черви жрут, и вас и дела ваши, ни до огня, ни до воды, ни до земли, ни до солнца, вам гниль, мрак да нежить, вам отныне и до веку, пока вода течет, пока земля родит, пока солнце светит, пока огонь греет..."
- Заткни хайло, пустомеля... - Вольфрам ступал тяжело, подволакивая ногу, неся на плече меч. Клинок цвайхандера иззубрился, кожаная обмотка рукояти покоробилась, напитавшись стекающей с клинка кровью. Встав за спиной Шварцвольфа, доппельзольднер поднял меч и резко взмахнул им, как косой, разворачиваясь всем корпусом. Ландскнехт смертельно устал, но мастерство того, кто не единожды в одиночку врубался в лес вражьих пик, не растеряешь за одну ночь. Путь даже и длиной она - в вечность.
Привычно и буднично хлопнул тяжелый рейтарский пистолет, разряженный Мирославом в отсеченную голову. Чтобы наверняка, чтобы Детям не пришлось делать работу в третий раз.
Обезглавленное тело повалилось навзничь, и вместе с ним упало колдовское наваждение. Все заговорили разом, кто-то стонал от боли, кто-то неистово молился, бурчали на своем наречии тролли, деловито раскалывающие черепа убитым врагам своими здоровенными булавами.
И лишь три человека остались безразличны ко всему. Сержант Мирослав, черноволосая девушка, нежно положившая руку ему на плечо, и Отец Лукас.
- Что дальше? - мертвым голосом спросил наемник. - Как обычно?
- Как обычно, - ответил Лукас. - Распахать и посыпать солью. Карфаген должен быть разрушен. А наших - сжечь, чтобы только пепел остался...
- Не надо огня. И соли не надо, - тихо сказала Охотница. - Земля примет всех и все, я обещаю. Земля – она, как ваш Христос, прощает и принимает всех, и никого не отдает.
- Будь по-твоему, - сказал устало Лукас. - Отцы вынут мне всю душу, ну да и черт с ними.
- Этот Карфаген нельзя уничтожить. Он будет возрождаться, пока в людских душах живет грех и злоба, - сержант говорил странно и неожиданно, слова сами собой складывались в естественные и законченные помыслы. - Сто, двести, триста лет, и все вернется.
- И тогда вернемся мы, - сказал Лукас.
- Орден умирает. Он проживет еще долго, может быть, много десятилетий, но душа его больна. Придет время, и некому будет возвращаться.
Лукас шагнул к сержанту и положил ему руку на плечо, свободное от ласкового пожатия Охотницы.
- Может быть, ты и прав, московит Мирослав. Может быть, это будут не Deus Venantium. Но всегда найдется тот, кто встанет на пути у зла. Всегда.
- Пойдемте жечь Виноградник, - неожиданно и не по-женски рассудительно предложила богиня.
- И, правда, - Мирослав будто очнулся ото сна, недоуменно взглянул на Лукаса, чернеющие на снегу трупы, разряженный пистолет в собственной руке.
- Нам понадобится много топлива, - Лукас выжидательно глянул на Охотницу.
- Огонь есть зло, - отрезала она, но через мгновение смягчилась. - Хотя... для такого дела я дам вам самую сухую и жаркую осину.
Зимний Виноградник оказался совсем не таким, как представлялся. Да оно так всегда и бывает. Все красиво лишь в сказках, а на деле оказывается мелким и кислым. Уродливым, как старый вьюн. И, сгорев, оставляет лишь жирную сажу и копоть.
Здесь вы можете обсудить фантастическую и историческую литературу.
Птичку жалко! 
Завидую белой завистью.
