Ну у них процентов 90% постановочных. И не только постановочных. Я еще лет пятнадцать поразился выпуску 1944 года, когда они "выравнивая фронт" взяли стопиццот тыщ военнопленных в форме с петличками, а не с погонами.

Чего и требуется.

Слишком явно разводить в стороны не хочется.

Только 4 дня войны прошло. Будут еще военные преступления.

Ну да. Похоронная песенка. "Был у меня товарищ..."
Что не мешает ассоциации про двух товарищей, как видишь

Вернемся на сутки назад.

Ночь с 26 на 27 июня 1941 года. Окрестности Дубно. Шютце Вальтер Бирхофф.

- Вальтер… Вальтер!  - позвал его девичий голос.
- А? – встрепенулся он. – Ты кто?
- Не узнал? – засмеялась девушка.
- Урс? Ты откуда тут? – приподнялся он, прикрыв глаза рукой от ослепительного солнца.
- Совсем дурачок? Ты же сам меня позвал…
- Я? – не понял Вальтер.
- Ты, Валли, ты. Ты обещал меня нарисовать. Привел сюда, усадил и уснул. Тебе не стыдно?
- За что? – он сел и осторожно положил винтовку на землю.
- За то, что девушке скучно.
- Урс, я…
- Какой ты глупый…
- Урс, я тебя плохо вижу. Почему?
- Солнце у меня за спиной, глупый. А еще художник.
- Я не вижу твоего лица.
- Хочешь его увидеть?
- Я хочу поцеловать тебя…
- Ты сейчас передумаешь, Валли…
- Урс! Я… Я!
- Молчи, мой художник. Нарисуй меня такой…
Темный, на фоне солнца силуэт, нагнулся к юноше в солдатской форме. Девушка откинула темно-русые волосы с лица.
- Поцелуй меня такой…
Половины лица не было. Только багровая, обожженная кожа. Кровавые трещинки пузырились по щеке. Слепой, словно вареное яйцо, глаз бессмысленно смотрел сквозь Бирхоффа. Синие червяки вен пульсировали на безволосом черепе.
- Ты все еще любишь меня, Валли? – улыбалась вторая половина лица.
Старушечья.
Седые волосы и печеное морщинами лицо. Уголок бледных губ подрагивал то ли от нетерпения, то ли от горя…
- Урсула…
- Это я, милый, это я…
- УРСАААА!!!!!
И удар по ребрам.
- Твою мать, Бирхоф! Ты что орешь?
- А? – несколько секунд шютце не понимал: что происходит и где он находится.
- Бирхофф, ты в порядке?
- А? Да… Кошмар приснился…
Ковальски хохотнул:
- Если тебе не снятся кошмары, ты уже убит.
- Лучше б убило, чем такое… Брр…
- Выспался?
- Навсегда, похоже.
- Тогда смени Штрауса.
- Ага…
Бирхофф приподнялся с плащ-палатки: ночи были жаркие. Единственное что доставало это комары. Но хорошему солдату комар не помеха. Когда солдат спать хочет – ему вообще ничто не помеха. Кроме кошмаров, конечно. Комары и кошмары, да…
- Давай, давай, - поторопил его командир отделения. – Эй, Толстый! И тебе доброе утро!
Толстого так все и звали – Толстый, не заморачиваясь именами и званиями.
Шли по мокрой от росы траве, не пригибаясь. Большевики как отступили вчера, так и тишина наступила. Впрочем, на северо-восточном направлении горизонт пылал алым и доносились раскаты канонады, похожие на гром. Кто-то с кем-то сражался. Ну как «кто-то»? Наши с ненашими, понятно же.
- Ковальски, а ты чего не с сразу с нами был? – спросил Бирхофф.
- В госпитале лежал, - хмыкнул унтер-офицер. – В Варшаве.
- Раненным? – уважительно покосился шютце.
- Ага. Причем, знаешь куда?
- Куда?
Ковальски остановился и шепнул Бирхофу на ухо место ранения.
- Да ты что? И как ты сейчас? А…
- Сынок, люэс лечится на ранних стадиях. Вовремя лечилы заметили, слава Иисусу.
- А где-ты его подцепил?
- Польская шлюха подарила на долгую память. Не пренебрегайте маленькими противогазами. Поняли, сынки?
Бирхофф кивнул. Толстый никак не отреагировал. Похоже, он спал на ходу, то и дело спотыкаясь.
- Стой! Кто идет? – окликнул их голос из густой темноты.
- Пятница!
- Среда!
Из небольшой ячейки, густо укрытой срубленными ветками, выбрались двое солдат: пулеметчик Ганс, фамилию которого Бирхофф так и не запомнил и его новый второй номер: смешливый пацанчик из небольшой деревушки на берегу моря. По иронии судьбы, тоже Иоганн.
- Как у вас?
- Да подозрительно как-то.
- А что?
- На два часа все время шуршит что-то. Как будто ходит кто.
- Далеко?
- Дьявол не разберет в такой тьме.
- А ракету?
- Пускал пару раз. Кусты, за ними лес. И все. Как пущу - затихнет. Прогорит: опять кто-то шуршит.
- Ветер…
- И фыркает! – настороженно оглянувшись, сказал второй номер.
- Дали бы очередь по кустам.
- Оно мне надо? – удивился пулеметчик. – Шуршит и шуршит. Сюда не лезет. А обнаружу позицию и русские побегут на меня? Не…
Ковальски почесал подбородок.
- А ну-ка, пальни еще осветительную. Лежать всем!
Пулеметчики прыгнули обратно в ячейку, Толстый и Бирхофф послушно шлепнулись на землю.  Через несколько секунд ракета взмыла вверх и, осветив ночь мертвенно-бледным светом, повисла на парашютике, словно звезда чьей-то смерти.
Как все не вглядывались в кустарник, ничего не заметили.
- Бредишь, Ганс, - облегченно вздохнул Ковальски.
- Запросто, - согласился тот. – В ночи всякая жуть мерещится. Ладно мы… Тихо! Опять!
Все замерли.
Да. Точно. Где-то с двух часов донесся еле слышный, но вполне различимый шорох кустов. И ветра нет…
- По моей команде…
Лязгнули затворы.
- Огонь!
Пулемет прорычал очередью, подражая ему захлопали три карабина. Стреляли наугад, стремясь не попасть, но напугать. Похоже, напугали не только источник шума но и соседние посты: то там то тут стали раздаваться одиночные выстрелы и короткие очереди.
- Прекратить огонь! – рявкнул Ковальски. – Прекратить!
Но если его отделение немедленно замолчало, то другие посты еще минут пять вели бой с невидимым противником. Даже минометчики проснулись в недалеком тылу, дав куда-то несколько залпов.
Еще через несколько минут примчался заспанный лейтенант Фойгель: командир взвода.
- Что у вас тут, происходит, Ковальски?
- Черт его знает, господин лейтенант, - честно признался унтер-офицер. – Подозрительное шевеление. Вроде бы. А может и нет. Я не знаю.
- Ну так сходите и посмотрите! Всю кампфгруппу на уши поставили своей пальбой.
- Туда? – скривился Ковальски.
- А куда еще? Туда, конечно. Мне что, в роту так и сообщить «черт его знает, что это было»?
- Яволь… - недовольно сказал унтер-офицер. – Вы двое…
Бирхофф и Толстый поднялись с земли.
- …за мной.
Лес надвигался черной массой, выступая из тьмы. Тьма выступает из тьмы, кошмар… Бирхоффу было не по себе. Казалось, что вот-вот и оттуда выскочат большевики или еще что похуже… Что бывает «похуже» большевиков он не знал, просто так казалось. Шаг, еще шаг… Толстый зашуршал кустами… Негромко матюгнулся Ковальски… Вот же темнота, мушки карабина не видно… Еще шаг в неизвестность.
Внезапно сапог Бирхоффа зацепился за что-то и он с размаха упал навзничь, не успев даж руки выставить перед собой. И упал на что-то большое, мягкое, теплое и мокрое. Оно задергалось под телом солдата.
- Вот задница! – заорал он, и перевернувшись, откатился в сторону.
- Да тихо ты! – Ковальски на мгновение включил фонарик, прикрыв его рукой.  – Оппа!
- Что?
- Лошадь. Ты вляпался в лошадь.
Громко пыхтя нарисовался Толстый:
- Чего орете-то? А? орете-то чего?
- Бирхофф лошадь нашел. Дохлую.
Унтер-офицер снова включил-выключил фонарик и тут же переместился.
Краткая вспышка, выхватила на секунду картинку, которая тут же стала проявляться в глазах, словно фотография в кювете. Лошадь, да. Почему-то стреноженная и с мешком на морде. И живая, хотя израненая: из строчки дырок по боку била черными родниками кровь.
- А всадник где?
- Или рядом лежит, или удрал. А может, она и без всадника была.
- Эй, Толстый, пристрели ее. Или лучше прирежь.
- Не, не, не, - испуганно сказал Толстый и шагнул назад.
- Дай еще посвечу, - Ковальски быстро осветил по окружности. На секунду задержался на куче тряпья в стороне.
- Вон всадник. Посмотрю. Лошадь прибейте, изверги. Мучается же. Давай, Толстый!
Толстый же заупрямился. Странно, он всегда был такой покладистый и улыбчивый как дурачок деревенский. 
- Не могу я, герр унтер-офицер!
Но Ковальски уже отправился в сторону трупа всадника:
- Фу ты… Ну и вонища. Он вчерашний, как минимум. Или утренний, на такой-то жаре… - донесся его голос.
Бирхофф тем временем, трясущимися руками пытался стереть лошадиную кровь с мундира. Но получалось только растирать. Он сорвал большой лопух, попробовал им: бесполезно.
Вернулся Ковальски, снова включил. Не говоря ни слова, вставил в ухо лошади карабин и выстрелил. Лошадь дернулась, фыркнула, хрипнула и затихла.
- Вот так, - сам себе сказал Ковальски. – Все. Домой.
Вернулись бегом. А потом Бирхофф и Тослтый, наконец, сменили злых Гансов. Уж очень те хотели спать. Ковальски быстро доложился лейтенанту и командиры утопали в расположение взвода.
Когда начало светать, Бирхофф, наконец, разглядел себя. Да… Мясник на рынке в субботний день выглядит лучше. А Толстый чего-то шептал и шептал.
- Ты чего? – спросил Бирхофф.
- Лошадь…
- Чего лошадь?
- Вот думаю, а если мою лошадь кто так убьет?
- А у тебя лошадь есть?
- Есть… Я ж из деревни.
- Ну… Это вряд ли кто ее убьет. Мы тут как раз за тем, чтобы наших лошадей никто не убил. Понимаешь, Толстый?
- Понимаю. Но все равно жалко.
- Да, - согласился Вальтер. – Но ничего. Скоро кончится война и никто никого убивать не будет. Ни людей, ни лошадей.
Дальше сидели молча.
Где-то в тылу спал Ковальски, причмокивая во сне. А лейтенант Фогель дописал донесение, в котором отметил, что в ночном бою взводом отбита атака кавалерии противника. Враг отступил, понеся большие потери в составе двадцати… Нет, двадцати пяти человек.
Убитых и раненых во взводе нет.