Два однокоренных слова подряд - близкий повтор.

Леш, а когда у немцев пошло звать русских "иванами"? Моне один дед говорил, что уже под Минском немцы звали их пленных "грязными еванами" и подзывали всех "еван, ком цу мир!" Если это так, то этот эпизод можно украсить:
- Алярм, русские! Иваны!

нашелся

повтор однокоренных слов

10 июля 1941 года. Обершютце Вальтер Бирхофф.
- Опять начинается, - бурчал Ковальски. – Ползаем туда-сюда…
Взвод опять отходил. Впрочем, отступление было тактическим. Какие-то три километра.
Там закрепились и отбили выдохшуюся атаку русских летчиков. И впрямь, странно – что, у Иванов пехота кончилась? Это радует.
Однако, командование не спешило контратаковать. Ждали отставшие, как обычно, тылы. Впрочем, и при нормальном снабжении вечно хотелось жрать. Нет, конечно, солдаты давно привыкли к такому распорядку приема пищи. Но какой идиот его придумал? С утра только кофе и кусок хлеба. На обед полтора килограмма вареной картошки и опять кофе. Горячую же пищу давали только вечером: и та разнообразием не отличалась. Гороховый суп, опять же картошка, теперь уже с мясом, и опять кофе. В дождливую погоду все время с этого напитка ссать хотелось. Впрочем, иногда давали какао. Масло же опытные солдаты предпочитали оставлять на утро. Полукилограммовую буханку сожрать просто так, конечно, можно, но…
Потому подкармливались древним солдатским способом: за счет местного населения.
Как только взвод Ковальски проходил через очередную деревню, унтер-офицер немедленно отряжал продовольственную команду на охоту. Особенно удачно работали в паре Гансы-пулеметчики. Нюх у них был что надо. Бирхофф тоже принимал участия в реквизициях. Все приятнее, чем в атаки бегать или русских отбивать. Обычно они и работали втроем. Вальтер стоял в прикрытии, Гансы шерстили по сараям и хатам. Бирхоффу приходилось вечно пристреливать деревенских шавок. Эти беспородные, кудлатые собаки бросались на немцев с таким остервенением, что иначе как «агентами ГПУ» их не называли. Первую собаку было жалко, а потом как-то Бирхофф втянулся и даже начал получать удовольствие. Гавкает на тебя такой кабыздох, аж слюни летят. Бах! И все. Главное, попасть удачно. Обершютце предпочитал работать с одного выстрела, а то скулят уж очень противно. Ну а что делать? Война и жрать охота.
Людей не трогали без нужды. Иногда, правда, приходилось прикладом работать, когда хозяева очень уж сопротивлялись. Впрочем, с людьми прекрасно разбирались Гансы. Очередь в воздух, а если крестьяне не успокоились: по окнам. И все.
Единственного, кого на реквизиции не отправляли так это Швайнштайгера. Вождя апачей очередная собачонка цапнула за икру, после чего Виннету едва не отправили в госпиталь: так он орал и стонал. Но санитар справился сам. Обматерив незадачливого вождя, велел зашить штаны. А царапина сама пройдет. Однако, шнапса плеснул щедро. Себе в глотку, разумеется. На рану Виннету хватило смоченной ватки.
Сегодня продовольственной команде повезло. Старший Ганс волочил на веревке отчаянно визжащую свинью, а младший нес здоровенный короб на голове. В коробе были яйца: четыреста штук. Свинью привязали к дубу, яйца немедленно поделили. Вышло по двадцать штук на камрада. Некоторые гурманы тут же развели небольшие костерки: кто в крутую варил, кто собрался яичницу жарить на крышке котелка.
Ковальски же немедленно принялся пить яйца сырыми:
- Полезно для мужского здоровья, - облизываясь, довольно сообщил унтер-офицер. – Чем больше куриных яиц, тем крепче мужские. Я гарантирую. Как-то в Бельгии был случай. Наша дивизия тогда вторым эшелоном шла, как и сейчас. Так вот, забрел я на ферму. А там никого. Только девка какая-то. Она по-немецки ни бум-бум, я по-бельгийски тоже.
- По-валлонски, поди, командир? – подал голос старший Ганс.
- Одна херня. Ну я ей: девка, яйки, мол, есть? Она не понимает. Ну я между ног себе похлопал. Яйца, говорю. А она, представьте, молча поворачивается и подол задирает.
- А ты чего?
- Ну, как может солдат оскорбить даму? Ублажил ее. А потом – яйца, мол, давай. Она туды-сюды забегала и окорок мне принесла. И еще там всякой еды.
- А причем тут мужское здоровье? – не понял Бирхофф.
- Сынок, любое упоминание яиц в присутствии женщины делает ее бболее покладистым, а тебя более подлым.
Бирхофф хмыкнул:
- А у меня батя яйца в темном пиве перемешивал и пил, причем закусывал сметаной. По средам и субботам, почему-то.
- Следовательно, мамаша твоя по четвергам и воскресеньям довольная была, - кивнул унтер-офицер, выпивая очередное яйцо.
- Ты это к чему? – покраснел Вальтер.
Ковальски осекся. Внимательно посмотрел на Бирхоффа. Медленно допил еще одно яйцо. А потом вдруг заорал:
- Взвод, смирно! В две шеренги!
Еда была забыта мгновенно. Бросив все, взвод выстроился по команде. Некоторые не успели надеть мундиры: так и стояли в белых, но уже грязных, майках с орлами на груди.
- Обершютце Бирхофф! Выйти из строя!
Ничего не понимающий Вальтер сделал три шага и развернулся лицом к взводу. На мелкой щетине его подсыхал желток.
- Взвод, внимание, от имени великой Германии, от имени, кхм… Эй, вождь, от твоего имени лично…
У Виннету расширились глаза.
- Нарекаю обер-шютце Вальтера Бирхоффа последним девственником вермахта!
Взвод согнулся в хохоте.
Ковальски же положил тяжелую руку на плечо стрелка:
- Вальтер, ты, правда, девок не того?
Покрасневший Бирхофф опустил взгляд. И вот что тут скажешь, когда любой твой ответ встретит новый взрыв хохота?
- Вольно, разойдись, - смеясь, скомандовал унтер.
Бирхофф стоял как оплеванный, не смея пошевелиться.
- Садись, Бирхофф, садись… Ничего, как доберемся до полевого борделя, ты познаешь вкус настоящей жизни.
Вдруг накатили слезы. Кто-то ударил Вальтера по плечу: мол, не переживай, дело житейское. Дружеский тычок сделал свое дело. Вальтер бросился прочь, не разбирая дороги. Ковальски проводил его взглядом, вздохнул и медленно отправился следом за пареньком в солдатской форме.
А Вальтер бежал. Напряжение последних недель сделало свое дело. Смерть товарищей, стоны раненых, взрывающаяся земля… И Урсула. Чистый и светлый образ девочки в бликующих весенним солнцем речных волнах… Плакучие ивы, окутавшие нежной, еще прозрачной зеленью ее фигурку в синем платьице…
И это хамло, по недоразумению, оказавшееся боевыми товарищами. Хамло, ради которого ты живешь.
- Почему я живу не ради Урсулы? – уткнувшись в локти, пробормотал Вальтер.
К сидящему в кустах Бирхоффу осторожно подошел Ковальски:
- Потому что ради нее живу я.
Бирхофф поднял опухшее от слез лицо:
- Не понимаю?
- Ради твоей Урсулы живу я. И ребята. Что тут не понятного?
Вальтер покачал головой.
- Я живу, что бы выжил ты. И вернулся к своей невесте. Она твоя невеста?
- Еще нет…
- Будет, - уверенно сказал Ковальски, доставая сигарету. – А ты, парень, живешь ради того, чтобы я вернулся к своим девочнкам. Чтобы старший Ганс вернулся к своей жене. Он женат, ты знаешь?
- Нет…
- Ты живешь даже ради Виннету. Пусть и он вернется к своему папочке. Мы все живем друг за друга. Мы проживаем тысячи жизней на войне. За тебя, за меня, за весь взвод. Вот за что мы сражаемся. И смерть каждого из нас это конец тысяч жизней. Смерть каждого из нас это твоя смерть. Если погибну я, ты не вернешься к своей… Как ее там?
- Урсуле…
- Точно. Урсуле. Тем мы и живы еще.
- Зачем тогда все это было? – в голосе Бирхоффа все еще дрожала обида.
- Чтобы не сойти с ума.