Я потом отвечу на возникшие вопросы, а пока Продолжение (предыдущий фрагмент на стр.72)

Директор Службы адаптации одобрительно кивнул, довольный тем, что хотя бы Торнтон оказался не подвержен дурному влиянию.
— Но ведь действия субъекта никому не вредят и приносят только пользу, — уже тише возразил Лоренс. — Это видно во всем. В Стейтонвилле и в Провиденсе… Даже в переписке с Мартой Таненбаум…
Лонгвуд ощутил, как сердце пропустило удар. Субъект переписывается с Мартой?!
— Переписку мне, — распорядился он раньше, чем успел осознать свои слова. Информация Паркера почему-то задевала, как будто субъект украл у него что-то очень дорогое. Ощущение было неправильным и нелогичным, и, как ответственный гражданин, директор Службы адаптации постарался подавить недостойное чувство, но не преуспел. Скрытое неудовольствие проявлялось в том, как он отдавал распоряжения продолжить проверку, как разговаривал по коммуникатору, просматривал поданные на подпись документы и работал над проектом вылазки в оставленный мир. Наконец, вечером Лонгвуд приступил к изучению переписки субъекта, и эти документы оказались самым сильным потрясением директора.
Конечно, можно было убеждать себя, что дело в специальностях подопечного — сиделки и домашнего любимца — поэтому ничего странного в проникновенных письмах парня нет. Но уговоры не помогали. В потрясении Лонгвуд осознал, что субъект заступался за него чуть ли не в каждой строке письма, и это открытие вызвало чувства протеста и смятения одновременно.
Директор вновь перечитал один из абзацев: «Но ведь вам не обязательно ждать его звонка, позвоните ему сами, ему или его жене. Жене даже лучше», и принялся торопливо рыться в ежедневнике. Марта позвонила ему через час после получения письма, и жена потом весь вечер восторженно щебетала о каком-то чудесном рецепте, а наутро испекла сладкие пирожки, которые даже показались ему знакомыми. А потом был еще один звонок и приглашение для всей семьи на Рождество в Стейтонвилль… Теперь Лонгвуд знал, кому был обязан  за счастливые минуты, и открытие вызывало бурю протеста.
Выбравшись из кресла, Лонгвуд несколько раз прошелся по кабинету, мысленно возмущаясь, что обычный субъект сравнивает его с питомцем, крадет у него привязанность Марты и вообще лезет не в свои дела. Через четверть часа метаний Лонгвуд осознал, что привязанность Марты Таненбаум у него никто не крал — ее звонки и приглашения свидетельствовали об этом лучше всего. Да и сравнение с питомцем при всей оскорбительности имело под собой основание, ведь он все же забыл писать и звонить Марте, хотя неоднократно ей это обещал. Но хуже всего Лонгвуду было от того, что субъект не только мог, но и обязан был лезть в его дела, коль скоро они принадлежали к одному классу Таненбаума.
Лонгвуд в изнеможении рухнул в кресло и устало закрыл программу. Профессор неоднократно твердил ему, что между экспериментатором и субъектом не должно возникать никаких личных отношений, но теперь эти отношения возникли, и ничего сделать уже было нельзя. Лонгвуд чувствовал себя человеком, который выдавил на щетку слишком много зубной пасты и при всем желании не мог засунуть ее обратно. Он знал, где была совершена ошибка, но не мог отыграть эти действия назад. Он вляпался, как Паркер. Много хуже Паркера. Паркера и Райта он мог отправить на реабилитацию, но куда он мог отправить самого себя?!
Директор Службы адаптации смотрел в окно и думал, как быть.

Продолжение следует...

Лонгвуду? Пока шах.

Спасибо!