Эх, память... Иногда так случается, что лучше бы её не было вовсе.
- Я благодарна вам за всё то доброе, что вы для нас сделали, - проговорила императрица-мать, снова отвернувшись к окну. – Также я весьма ценю нашу дружбу, князь, и не хотела бы что-либо менять в наших отношениях.
Недосказанное насчёт того, что эти отношения могут измениться только к худшему, Данилыч прекрасно уразумел. И сам не дурак, и её за столько лет изучил. Жаль только, главного не понял.
- Ведь худо тебе, матушка, – услышала она. – В одиночестве-то всегда несладко.
- Я не одна, князь. У меня дети.
- В том-то и беда твоя. То муж, то дети, то отечество. Для себя ничего не остаётся.
- Ваша светлость, - альвийка обернулась – тихо зашелестел чёрный шёлк рукавов. – Если бы вы имели представление о том, какое воспитание получают альвийские княжны, то не сказали бы ничего подобного. Я ни одного дня не жила для себя. Ни единого дня за всю свою жизнь, Данилыч. Интересы Дома всегда были превыше личных. Неважно, Дом ли это Таннарил, или Дом Романовых. Так было всегда, и так будет, пока живы наши традиции. Возможно, вы не поверите, но именно так был воспитан и Пётр Алексеевич. Свои личные интересы – в последнюю очередь. Другое дело, что не всегда Петруша следовал этому пути. Но я – следую неукоснительно.
Кажется, понял. Такое изумлённое лицо состроил, что Раннэиль с трудом удержалась от ироничной улыбки.
- Ну, матушка... – он наконец-то стянул с головы треуголку. – Ну, ты и сказанула сейчас... Это не ваши, тамошние, райские кущи, это Россия! Знаешь ведь поговорку: кто везёт, на том и возят. Ты везёшь, матушка, так на тебя и взваливают, и будут взваливать, покуда не надорвёшься. Пётр Алексеевич умел и себя заставить трудиться, и другим под зад дать, чтоб работали. А ты?.. Или сама пинки раздавай, или найди того, кто это за тебя сделает.
- Уж не себя ли вы имеете в виду, князь? Учитывая ваше признание...
- А хоть бы и я это был. Меня-то боятся ещё. Кому иному, может, только быть при власти твоей было бы угодно, а ты... Я ведь тебя раньше Петра Алексеича заприметил.
- Я помню, - Раннэиль не была уверена, что сумеет скрыть ехидную усмешку, и снова отвернулась к окну. – Надеюсь, и вы тоже не забыли нашу первую встречу в Петергофе. Но давайте не будем развивать эту тему... Пинки раздавать, говорите? Что ж, спасибо за науку. Впредь так и буду поступать. А вам скажу в последний раз, повторять более не стану: давайте останемся друзьями.
- Потому что я – не он? – Данилыч давно уже понял, на что был устремлён взгляд регентши: обложенный золочёной медью шпиль Петропавловского собора ярко горел под лучами позднего осеннего солнышка.
- Потому что он жив, пока я его помню, - раздельно проговорила Раннэиль. – Так тоже бывает. Ступайте с богом, Данилыч. Мы, кажется, сказали друг другу всё, что должны были сказать.
Он давно ушёл, и секретарь Ермолов давно принёс пачку писем, предназначенных для первоочередного просмотра, а Раннэиль всё никак не могла сосредоточиться на делах. Ситуация с Меншиковым напоминала ей недавно виденную в Академии наук лейденскую банку, в которой начало скапливаться «електричество». Тронь такую неловко – получишь удар. Оставалось одно: разрядить эту чёртову банку, пока заряд не сделался убойным. Светлейший разбередил её рану, но пусть болит. Поболит и перестанет.
Она ведь сказала ему правду.
Что ж, «лейденская банка» разряжена. Теперь не помешает узнать, что ей пишут из Австрии. Венский двор не един, как могло бы показаться иным со стороны, там несколько партий, и императрица-мать старается играть на их противоречиях...
Работы – непочатый край. Впрочем, Данилыч прав: кое-кому не мешает и пинка дать, чтобы ей одной не тянуть этот неподъёмный воз.