***
Улица тоже изменилась, да еще как! Место сквера, примыкавшего к дому, где Николай только что побывал,  заняло огромное уродливое здание за не менее уродливым кирпичным забором. Высоту он имел примерно в полтора человеческих роста и поверху щетинился осколками зеленого и темно-коричневого стекла. Такое Николаю уже доводилось видеть – хозяин, в опасении воришек, покрывал верх стены строительным раствором и, пока раствор  не застыл,  «инкрустировал» ее донцами разбитых винных бутылок со стеклянными клыками самого зловещего вида. Стена здания, возвышающаяся над краем забора,  почти не имела окон, и это наводило мысль то ли о фабрике, то ли о станционном пакгаузе.
«Позвольте, да ведь «Элмер Бут» упоминал о каком-то фабричном здании, которое, то ли снесли, то ли взорвали лет сорок назад? Бред какой-то, впору щипать самого себя за чувствительные места, чтобы избавиться от навязчивого морока…»
Остальные дома, на первый взгляд, остались на прежних местах. И, тем не менее – что-то переменилось, и очень сильно. Настолько, что нынешняя рю де Бельвилль походила на прежнюю в той же степени, в какой истасканное, отмеченное следами порочной жизни лицо гулящей девки походит на нее же саму – только в свежей, невинной юности, когда она та еще не успела вступить на кривую тропку.
Прапорщику  понадобилось не меньше минуты,  чтобы понять, в чем тут дело. Окна! Почти все они были либо разбиты, либо прикрыты самодельным ставнями, а то и просто заколочены досками, отчего фасады стали походить на слепцов, таращащихся на мир своими белесыми бельмами. А еще – грязь! Мостовая непривычно неряшлива, замусорена - как пол в букинистической лавке после непонятной трансформации. И сам мусор показался Николаю непривычным для благополучного города: какие-то клочья, щепки, тряпки, в беспорядке разбросанные по брусчатке; обломки оконных рам, осколки стекла и битой посуды, бутылки, драный башмак, смятые газеты… А это что, стреляные гильзы? Какое-то дремучее старье: скрученные из тонкой медной фольги, деформированные, смятые -  и  свежие, судя по кислой пороховой вони!
Кто, скажите на милость,  успел загадить ухоженную,  респектабельную улицу за те неполные три четвери часа,  что он провел в лавке? Что, в конце концов, здесь происходит?
Будто в ответ со стороны перекрестка послышался многоголосый гомон и топот сотен ног. Николай живо обернулся к источнику шума. По рю де Бельвилль, перегородив улицу на всю ее ширину, валила толпа. Над сонями головам колыхались ружейные стволы, с примкнутыми штыками и без них, возвышались тонкие древка пик – и поверх этого людского потока,  ощетинившегося сталью, трепетало на красное знамя. Красное!
На Николая снова, на этот раз, куда отчетливее,  пахнуло духом пятого года, духом Пресни – тогда он, еще сопляком-реалистом бегал с друзьями смотреть «на революцию», собирал по мостовым стреляные гильзы, удирал от городовых и патрулей  семеновцев. И однажды до смерти испугался, когда в подворотне наткнулся на убитого мастерового. Тот лежал ничком, накрыв собой двуствольное охотничье ружье, а кровавая лужа, растекшаяся вокруг головы убитого,  успела покрыться бурой коркой и не парила на трескучем январском морозе…
В толпе многие были в военной одежде: в солдатских мундирах, алых шароварах, крытых красным сукном киверах с помпонами и латунными бляхами и даже в кавалерийских куртках, расшитых шнурами. Но почти никто не мог похвастать полной формой: у того мундир накинут поверх рабочей блузы, у этого солдатские шаровары выглядывают из-под короткого бесформенного балахона, какие обожают художники, обитающие в квартале Монмартр, а его сосед в студенческом сюртуке напялил на голову военное кепи.  Да и те, кто был обмундирован полностью, походили не на солдат регулярной армии, а на дезертиров и мародеров, настолько их мундиры были истрепаны, изодраны, заляпаны грязью. Да и мундиры были какие-то странные – такие Николай видел в «Ниве» времен франко-прусской войны.
Хватало в толпе и людей в партикулярном платье, мелькали женские юбки, шныряли туда-сюда мальчишки - точь-в-точь парижские гамены, как описывал их в романе отверженные писатель Виктор Гюго
Николай вжался спиной в нишу ближайшей стены, надеясь пропустить шествие мимо. Надежда не оправдалась: его схватили за рукав и потянули, да так сильно, что сукно затрещало, и Николай пробкой вылетел из своего убежища. Его тут же толкнули в спину и он чуть не полетел с ног, едва не потеряв свой сверток. Но все же, устоял и зашагал вместе со всеми, стиснутый со всех сторон разгоряченными телами. 
И все вокруг были при оружии!  Чего тут только не было - и винтовки незнакомого образца, часто с примкнутыми штыками, и охотничьи двустволки, и револьверы и даже карманные «пепербоксы».  А долговязый юноша с всклокоченной шевелюрой, возглавляющий группу, к которой поневоле присоединился прапорщик,  неумело размахивал обнаженной кавалерийской саблей. 
Стоило Николаю осознать, что у него одного в этой толпе пустые руки, как он сразу почувствовал себя голым Он будто стал меньше ростом, съежился – вокруг любой казался выше него, крупнее, сильнее. Отовсюду его толкали, пихали, оттирали в сторону, и он вспомнил фразу, слышанную как-то от одного из рабочих в отцовской мастерской: «Тяжело в деревне без нагана!» Тогда это его позабавило и только, а вот поди ж ты: пришлось на своей шкуре испытать, каково это - затесаться  безоружному в разгоряченную толпу вооруженных до зубов людей!
Видимо, все это отразилось на его физиономии, потому что студент с саблей театральным жестом простер к нему ему руку и произнес таким тоном, будто вещал с театральных подмостков: «К оружию, гражданин! Para bellum !»
Слова эти окатили Николая, словно ушатом ледяной воды. Стоп! Да стоп же! Кто тут, к чертям собачьим, безоружный? А за каким, простите, лешим, он второй час кряду таскает под мышкой надоевший сверток?
Продавец в оружейном магазине затянул бечевку на совесть, и прапорщик чуть не расквасил себе нос, когда пытался на ходу распустить туго затянутый узел. И расквасил бы – если бы его не подхватили под локти и не придали вертикальное положение. Николай пробормотал «Merci beaucoup…». Сосед слева похлопал его по плечу, отомкнул от винтовки штык и протянул прапорщику. Тот  с облегчением перерезал бечевку и, прежде чем вернуть штык владельцу, повертел его в руках.
Длинное, узкое лезвие, изогнутое вроде ятагана - ничего общего с игольчатыми штыками «лебелей», которыми были вооружены солдаты, охранявшие воздухоплавательный парк в Мёдоне. И сама винтовка – допотопный заряжаемый с дула самопал времен  Крымской войны, с латунными ложевыми кольцами и массивным курком-ударником. У рабочего, что идет рядом, в руках оружие посовременнее, но тоже однозарядная, без нормального продольно-скользящего затвора и с дурацким штыком  в виде ятагана…
Извлечь «Парабеллум» с кобурой из фирменной упаковки на ходу было ох, как непросто. А попробуйте-ка к тому же, не сбавляя шага и зажав под мышкой распотрошенный сверток, набить патронами обойму! И при этом - не рассыпать содержимое коробки по мостовой, где оно будет немедленно затоптано и разбросано сотнями ног?
И все же Николай справился. И когда  исхитрился привесить кобуру к ремню - немедленно испытал гигантское облегчение. Теперь он снова был офицером, а не жалким шпаком, затянутым в водоворот непонятных, но грозных событий.
Еще бы понять, что это за события…
Толпа вдруг запела. Сначала голоса раздались в голове колонны, почти сразу им стали вторить остальные. Особо усердствовал давешний студент с саблей. Он даже пытался дирижировать и  так энергично размахивал своей «дирижерской палочкой»,  что   Николай отодвинулся подальше – не дай бог,  зацепит сдуру острым клинком! Мелодию он узнал сразу: ее распевали и на студенческих сходках, и на рабочих митингах в пятом году, и на той, памятной маёвке.
Il s’est levé, voici le jour sanglant ;
Qu’il soit pour nous le jour de délivrance !
Français, à la baïonnette !
Vive la liberté!
Слова были другие, французские, но это не помешало ему, как и шесть лет назад, с головой окунулся в упоительную атмосферу революции. Далеко не все поющие знали текст, и подпевали, пытаясь по ходу угадывать незнакомые слова. Николай, хоть и не понимал ровным счетом ничего  из происходящего тоже подхватил мотив, только на привычный ему лад:
«На бой кровавый,
Святой и правый,
Марш, марш вперед,
Рабочий народ!»

Отредактировано Ромей (04-11-2018 02:33:23)

НЕБОЛЬШОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ,
В котором автор напоминает,  что китайский мудрец Конфуций не зря советовал остерегаться своих желаний.

Мы уже упоминали, что «реалист» Коля Ильинский зачитывался фантастическими романами? А так же рассказами, повестями и вообще любой литературой этого жанра, что попадала ему в руки. И сохранил эту страсть, став  студентом Московского Технического Училища, а потом и  прапорщиком-аэронавтом? Да, так оно и было. Среди немаленького в общем-то спектра произведений этого сравнительно нового жанра более всего привлекали его описания машин, которым только еще предстоит появиться. А поскольку Коля Ильинский и сам обладал недюжинной фантазией, он часто грезил, как встанет однажды к штурвалу «Наутилуса» принца Даккара или Робурова «Альбатроса», как совершит в пушечном снаряде почетный круг вокруг Луны, как обрушит на недругов России дисковидные снаряды, начиненные «фульгуратором Рока», как… да много о чем мечтал! И, надо сказать, кое-какие его мечты вполне могли обернуться явью: двадцатый век бурно вступал в свои права, газеты чуть ли не каждый день помещали репортажи о самых удивительных изобретениях. Субмарины уже состояли на службе в военных флотах многих держав; небо бороздили аэропланы и дирижабли, дальность полета пушечного снаряда подбиралась к отметке в полсотни верст, а улицы европейских городов заполняли автомобили. Да к чему далеко ходить за примерами?  Коля Ильинский и сам служил на воздушных кораблях, а ведь каких-то десять лет назад такого в России и вообразить было невозможно! Одним словом, как пишут в газетах: «прогресс властно постучался в дверь».
Так-то оно так, да вот беда: главная Колина мечта так и оставалась недостижимой. А мечтал он об удивительном устройстве, изобретенном англичанином Гербертом Уэллсом – увы, пока только на бумаге, в виде идеи. Но как отличалось эта идея от всего того, что рождали в своих фантазиях другие литераторы-футуровидцы!
Но ничего подобного на горизонте технического прогресса не просматривалось. Разве то появлялись время от времени совсем уж невероятные сообщения: якобы американский изобретатель и инженер Никола Тесла вплотную подошел к разгадке тайны времени и вот-вот удивит мир величайшим открытием. Но годы шли, сообщения, на поверку оказывались сплетнями, и заветная нашего героя была так же далека от воплощения, как в тот день когда он впервые открыл книгу с завлекательным названием «Машина времени» на обложке.
Что бы не отдал Коля за то, чтобы оказаться в кресле такого аппарата! Можно было бы  своими глазами увидеть Землю, какой она станет через десятки тысяч, может даже через миллионы лет. Впрочем, можно отправиться и в прошлое: посмотреть на пожар Рима, присутствовать при строительстве пирамид или, чем черт не шутит, стать свидетелем гибели таинственной Атлантиды! Или, оказавшись подобно ушлому янки в древней Руси, изобретет револьвер, пулемет, гаубицу, колючую проволоку под электрическим током, и вместе с тремя Мстиславами  обратит вспять орды Чингизова темника Субэдэя. Правда, в книжке Марка Твена не было машины времени, но ведь важен результат?
И вот - свершилось! Сбылась мечта идиота.  НЕЧТО забросило прапорщика Ильинского в прошлое – хотя, не настолько далеко, как представлял он в самых смелых своих фантазиях, всего-то лет на сорок назад. И совершенно непонятно, как это произошло! Было загадочное «механическое яйцо», был электрический разряд, произошедший из-за неисправности в проводке, был удар, совсем как у Хэнка Моргана  – тот, правда, схлопотал не электрический разряд а ломом по макушке… А вот машины времени он что-то не заметил -  не могла же быть ею забавная игрушка, найденная на чердаке букинистом?
Или могла? Но тогда и замыкание,  надо полагать, имеет отношение к делу – ведь и Никола Тесла, помнится,  прославился, в  числе прочего, опытами с сильнейшими электроразрядами…  Значит, «механическое яйцо» - это все же машина времени, а электричество просто запустило ее механизм? А что, весьма правдоподобно, весьма….
Хначит, машина времени. Что ж, это неплохо – ведь персонаж уэллсовского романа сам выбирал, когда отправляться в прошлое, а когда возвращаться, в отличие от героя Марка Твена которого кидало туда-сюда по не зависящим от него обстоятельствам. Да и обстоятельства хороши – железякой по башке...
Но тогда и Николай может, хотя бы в теории, заставить «механическое яйцо» сработать, так сказать, «в обратную сторону» и вернуть его назад, в  уютный 1911-й год? Звучит разумно, но чтобы воплотить эту теорию в практику, надо сначала раздобыть достаточно мощный источник электрического тока. Здесь таких пока не делают. Построить самому? Он не зря обучался в Московском Техническом училище, кое-что знает и умеет. Но поди, построй динамо-машину, когда на улицах палят из пушек!
Но, так или иначе – головоломка сложилась, и теперь нет никаких сомнений, где – и, главное, КОГДА, - он оказался. А потому пора, как пишут в книгах, подвести итоги.
Итак. Все оговорки Николь, ставившие его в тупик, разом получили объяснение. Польское восстание случилось всего восемь лет назад, и ее «близкий друг» Пьер вполне мог отправиться туда добровольцем. А потом вернуться во Францию и в дни Парижской Коммуны стать «бланкистом» – членом радикальнейшей фракции, сторонники которой не останавливались  ни перед каким насилием. «Версальцы», расстрелявшие Пьера – это, конечно, сторонники буржуазного национального собрания, обосновавшегося в Версале. И даже с забавной песенкой о вишнях и коварных красотках все теперь понятно:  это знаменитая «Время вишен», ставшая чуть ли не гимном коммунаров, подобно тому, как «Марсельеза стала гимном Великой Революции!
Заодно, разрешилась, и загадка стремительной трансформации лавки букиниста: когда Николай провалился в прошлое, то оказался в бакалее, которая была на ее месте в 1871-м. А что лавка разгромлена – так ведь «Элмер Бут» упоминал, что торговля прекратилась из-за голода – видимо, это случилось, когда пруссаки в 1870-м году осадили Париж.
Все, вроде бы, понятно? Верно, да только оптимизма это не прибавляет. На календаре - 27 мая, Парижская Коммуна практически пала. Сопротивление продолжается в считанных местах - здесь, в квартале Бельвилль, возле кладбища Пер-Лашез, да держится еще форт Венсен. А он, между прочим, сейчас в рядах тех, кого ждет неминуемое поражение, и нет ни времени, ни возможности соорудить хоть самое завалящее ружье-пулемет системы «Мадсен», не говоря уж о «Максиме»! Да и помогут ли сейчас пулеметы?
Так что, главная задача сейчас  – просто уцелеть. Выбраться из города, который вот-вот захлестнет кровавая волна контрреволюционного террора, залечь в укромном месте и оглядеться. Глядишь, и получится что-нибудь с динамо-машиной… «Механическое яйцо»» в кармане, аккуратно завернутое в мягкую тряпицу, а сумеет он заставить его работать или нет, выяснится потом. А пока, надо улучить момент, юркнуть в подворотню и дворами, крышами уходить прочь из опасного района. Некоторый опыт имеется – так Коля с приятелями уходил от полицейских облав в пятом году…
Вот только почему он продолжает шагать вперед, слушает щебетание Николь и пропустил уже две, три, пять вполне пригодных для его планов подворотен? Почему ему совсем не хочется бежать, бросив этих людей, что идут умирать за уже проигранное, но все равно святое  и справедливое дело?

Отредактировано Ромей (03-11-2018 14:05:02)