Говорят, что если солдаты не ругают своего командира последними словами, значит, он - плохой командир, ибо главная задача воинского начальника состоит в том, чтобы сделать бытие подчиненных совершенно невыносимым. Исходя из этого критерия, Дмитрий Будищев был просто идеальным командиром, потому как к вечеру солдаты его взвода падали с ног от усталости, проклиная при этом неугомонного унтера.
Целый день они бегали, прыгали, и выполняли какие-то странные упражнения, выдуманные, очевидно, самим врагом рода человеческого. Если эти занятия прерывались, то лишь затем, чтобы начать окапываться. Для этого у всех солдата подразделения появились свои лопаты на коротких черенках, неизвестно откуда взятые или украденные их унтер-офицером. И наконец, когда сил не оставалось вовсе, начинались стрельбы. У большинства к тому времени от невероятного напряжения дрожали руки и слезились глаза, но ненавистному Будищеву не было до этого никакого дела. Целый день он бегал, прыгал, копал и стрелял вместе со всеми, оставаясь при этом бодрым, неутомимым, и невероятно злым.
Единственным положительным моментом была хорошая кормежка. Если с хлебом, иной раз, и случались перебои, то каша у его солдат была всегда, причем непременно с мясом. Откуда оно бралось - мало кто знал, но интересоваться происхождением продуктов решался только Гаршин.
- Сегодня к полковому командиру опять приходили местные жаловаться на пропажу овцы, - озабочено сказал он Дмитрию, наблюдавшему за тем, как его подчиненные окапываются.
- Волки, - пожал тот плечами.
- Волки не снимают с баранов шкур и не бросают кишок.
- Значит - башибузуки!
- Они говорят, что следы ведут прямо на наш бивуак.
- Врут.
- Откуда вы можете знать это?
- Оттуда, что мы с ребятами такого кругаля дали… так что если и ведут, то никак не прямо!
- Это просто невероятно! Вы так спокойно лжете, воруете и вообще…
- Сева, если не веришь мне, пойди к отцу Григорию и спроси, блаженны ли положившие душу свою за други своя? Только без подробностей, а то батюшка наш человек бывалый и на раз определит, кто тебя послал.
- Не надо этой софистики, тем более что я довольно изучал закон божий и не хуже батюшки понимаю, что вы фарисействуете!
- Михалыч, ну что ты из меня жилы тянешь! Ты ведь сам видишь, как люди надрываются. Если их не кормить нормально, они ведь ноги протянут.
- С одной стороны это верно, однако не слишком ли вы усердствуете?
- А вот когда в бой пойдем, тогда и увидим, у кого будет потерь меньше.
- Рядовой Филимонов, готов, - доложил закончивший окапываться солдат.
- А остальные? – с нехорошим прищуром обвел их глазами Будищев.
- Сейчас закончим, господин унтер! - вразнобой пробурчали отставшие, и с удвоенной энергией взялись за лопаты.
- Смотрите мне, - посулил он, - кто отстанет, будет копать окоп для стрельбы стоя… верхом на лошади!
- Какой кошмар, - покачал головой Гаршин, и собрался было уходить.
- Кстати, - крикнул ему вслед Дмитрий, - если что Линдфорс с Самойловичем под присягой подтвердят, что солдаты моего взвода целый день занимались боевой учебой и просто физически не могли никуда отлучиться!
- Нисколько не сомневаюсь, - со вздохом отвечал ему вольноопределяющийся и отправился к своему подразделению, которое тоже училось, хотя и не так интенсивно.
- Правильно не сомневаешься, - про себя подумал Будищев, смотря в спину уходящему товарищу. – За бараном-то твои ходили и если они, сукины дети, следы как следует не запутали, то я с них сам шкуру спущу!
Полковому начальству, впрочем, было мало дела до жалоб местных крестьян. Нет, если бы кого-то убили или ограбили, то дело расследовалось бы со всей возможной тщательностью, но пропавшая во время боевых действий овца… да вы что, смеетесь?
К тому же у них было немало других забот. Одной из них был неизвестно зачем недавно прибывший из ставки жандармский штабс-капитан Вельбицкий . В прибывшем вместе с ним предписании было указано о необходимости оказывать ему всяческое содействие, но ни слова не говорилось о характере данного ему поручения. Сам же Вельбицкий производил впечатление человека легкого и даже, можно сказать, игривого нрава. Несмотря на голубой мундир и обычное среди офицеров к нему предубеждение, он быстро сошелся с полковым обществом. Рассказал множество свежих историй и скабрезных анекдотов, и всегда с готовностью выслушивал таковые в ответ, сопровождая особенно удачные  заразительным хохотом. Особенно близко он сошелся с продолжавшим оставаться в полку американским репортером Мак-Гаханом и полковым адъютантом Линдфорсом-старшим. Их часто можно было видеть вместе, объезжающими  окрестности. Причем поручик, как правило, выполнял поручения начальства, журналист собирал материал, а жандарм… да кто его знает, чем он был занят!
Война между тем продолжалась своим чередом. Недолгое затишье после сражения у Кацелева и Аблаво сменилось лихорадочной деятельностью. Османскую армию принял прибывший из Стамбула Сулейман-паша, получивший вместе с назначением твердый приказ: отбросить противостоящий ему Рущукский отряд и деблокировать осаждённую Плевну.
Русское командование, в свою очередь, было полно решимости этого не допустить и с целью определения направления главного удара османов решило провести несколько рекогносцировок. Одна из них была поручена командиру Нежинского полка Тинькову. Как это обычно бывало, выделенный ему отряд состоял из надерганных отовсюду подразделений, командиры которых, в большинстве своем, в первый раз видели друг друга. Две роты были из его полка, три из Болховского, а также четыре сотни тридцать шестого Донского казачьего и два эскадрона Лубенского гусарского полков. Кроме того им было придано два орудия из Донской батареи и две картечницы прикомандированные к болховцам.
Вся это сборная солянка двинулась по направлению к Нисову, имея целью выяснить, нет ли там главных сил неприятеля. Впереди двигались две сотни донцов, затем гусары с артиллерией, после них остальные казаки и пехота. Дорога была крайне неудобна для перехода, так что колонна растянулась, и если бы какой-нибудь решительный турецкий командир ее обнаружил, нашим могло прийтись худо.
Первыми, впрочем, неприятеля нашли казаки. На берегу Ак-Лома они заметили небольшой турецкий отряд, состоящий из пехоты и конницы. Недолго думая, станичники спешились и принялись обстреливать османов. Те, разумеется, принялись отвечать, и скоро между ними разгорелась ожесточенная перестрелка.
Тиньков, чертыхнувшись про себя, хотел приказать пехоте ускорить шаг, но тут к нему подскакал подпоручик Линдфорс и принялся что-то горячо говорить, оживленно при этом жестикулируя. Полковник помнил его еще по делу у Езерджи, а потому внимательно выслушал. Некоторое время, он хмурился, несколько раз в нерешительности трогал себя за ус, но, затем хитро усмехнулся и начал быстро отдавать приказания. Повинуясь ему, кавалерия и пушки остановились за ближайшим холмом. Пехотные цепи были посланы по окрестным склонам, а подпоручик поскакал к своей команде.
Тем временем, так и не получившие поддержки казаки решили, что дело стало слишком жарким и, вскочив в седла, бросились прочь от оказавшихся им не по зубам турок. Те принялись их преследовать, и скоро отход донцов стал больше напоминать паническое бегство, нежели отступление. Однако едва османы перевалили через невысокий косогор, как казаки рассыпались в разные стороны, а по преследователям внезапно ударили русские митральезы. Огонь их был настолько плотен, что сметал все на своем пути. Понявшие, что оказались в ловушке, турки хотели было развернуться и уйти, однако картечницы и стрелки не дали им не единого шанса. Лишь нескольким всадникам удалось избежать гибельного свинцового ливня, и теперь они мчались назад, нахлестывая своих коней нагайками и крича во все горло о засаде. Услышав их панические крики, аскеры, не дожидаясь приказа, бросились к реке, но за их спинами уже разворачивались в лаву казаки и гусары. Удар русской кавалерии был страшен. Большую часть вражеской пехоты порубили еще на берегу, а на немногих счастливчиков, кто успел броситься в речные волны и перебраться на тот берег обрушились очереди подоспевших митральез.
В каких-то несколько минут все было кончено. Неприятельский отряд перестал существовать, а собравшиеся на берегу русские стали готовиться к переправе. Первыми через Ак-Лом, держась за своих лошадей, переплыли донцы, затем, найдя брод, вперед двинулись лубенцы и пехота, а артиллерия и прикрывающие ее стрелки остались на месте.
- Ну, где вы так долго? – спросил Будищева Линдфорс, когда он со своими людьми подошел к месту переправы. – Гаршин уже давно здесь. Или трофеи собирали?
- Господь с вами, ваше благородие, - отозвался унтер. – Какие трофеи после казаков, скажете тоже. Эти чубатые на ходу подметки рвут! Нет, мы патроны собирали, и ну и оружие маленько.
- И как?
- Да есть немного, - пожал плечами Дмитрий и протянул офицеру только что найденный Смит-Вессон. – Гляньте, такой как у вас, не иначе, с убитого офицера сняли.
- Совсем не обязательно, турки для своей армии тоже такие закупали. Можешь оставить себе.
- Рылом не вышел такой револьвер носить, ваше благородие.
- Отчего ты так думаешь? Возьми, а то твой ремингтон давно пора старьевщику снести.
- Зато на него никто из начальства не позарится.
- Ну, как знаешь.
Договорив, подпоручик повернул коня к батарее и неторопливо потрусил вперед, раздумывая о всяких пустяках. Накануне отправления на рекогносцировку у него состоялся странный разговор с новым приятелем брата Вилькицким. В тот вечер они немного выпили, затем перекинулись в карты, но игра отчего-то не пошла. Игравший с ними поручик Венегер, зачем-то ни к селу, ни к городу, завел разговор о картежных шулерах. Сначала его слушали более или менее благосклонно, но затем в его словах послышался намек, и офицеры начали хмуриться. Никто, впрочем, не хотел принимать его слова на свой счет, однако поручик не унимался, и дело вполне могло кончиться скандалом. Ситуацию неожиданно спас жандарм, переведший разговор на разбойников, дело которых он вел прежде. Рассказ его изобиловал пикантными подробностями и скоро все собравшиеся, не исключая и Венегера, дружно смеялись над похождениями незадачливых лиходеев.
Наконец, когда все уже расходились, Вельбицкий как бы невзначай спросил: - правда ли в его команде служит странный солдат, принадлежащий к титулованной аристократии?
Линдфорс сразу понял о ком речь, и рассказал ему историю Будищева, насколько она ему самому была известна. Возможно, в другой раз он не стал бы откровенничать с жандармом, однако выпитое туманило голову, к тому же штабс-капитан был славным малым и неплохим товарищем. Так что рассказ получился достаточно откровенным и подробным. Помимо всего прочего, в него вошел эпизод с потоплением турецкого парохода, история о спасенной от волков девочке, а также много другого, включая странное для солдата увлечение гимнастикой. Надо сказать, что подпоручик сам удивился, что так много знает о подчиненном ему нижнем чине.
Вельбицкий внимательно выслушал все, что ему поведал собеседник, затем перевел разговор на другую тему и откланялся. И вот теперь Линдфорс чувствовал, что определенно наговорил лишнего, хотя не мог сказать почему. У него даже мелькнула мысль рассказать об этом разговоре Будищеву, однако, немного поразмыслив, он решил, что в этом нет никакого смысла.
В это время не подозревающий, что им так заинтересовались, Дмитрий шел к деревне Нисово. Бой, схему которого он сам подсказал своему командиру, прошел вполне удачно. Люди не терялись, выполняли приказания быстро и четко, метко стреляли и вообще были молодцы. Потерь в их команде, да и вообще в пехоте не было, зато турки уничтожены полностью и в этом была их немалая заслуга. Немного огорчало отсутствие добычи, но тут, как говорится, раз на раз не приходится.
- Здорово, Граф, - отвлек его от размышлений знакомый голос.
- Привет, Федя, как поживаешь?
Шматов в ответ расплылся в широкой улыбке и принялся рассказывать новости: Северьян Галеев, слава тебе Господи, выздоровел и вернулся в свою роту. В бою никого не убило и за это тоже спасибо Царице Небесной. У многих солдат до того прохудились сапоги, что они ходят в купленных у местных опанках, а ротный хотя и крутит носом, но пока что не наказывает. У самого же Федора справленые еще в Бердичеве сапоги еще вполне целые, чем он донельзя доволен.
- Хитров-то не обижает? – перебил его Дмитрий, которому рассказ приятеля был не особо интересен.
- Нет, его в другое отделение перевели, а у нас теперь отделенным – Штерн.
- Николаша?
- Ага, только он смурной ходит, будто в воду опущенный, видать по болгарке своей сохнет, а ведь у него невеста…
- Погоди, Федя, что-то я не помню, чтобы мы в Бердичеве на помолвке гуляли. Так что, девушку эту, конечно, жаль, но невестой ее не назовешь.
- Оно так, - насупился Шматов. – Только сестра Берг, она такая…
- Ты чего, влюбился?
- Скажешь тоже, я мужик сиволапый, а она барышня!
- Ну, брат, - усмехнулся в ответ Дмитрий, - в этом деле никакой разницы нет, уж ты мне поверь!
- Не говори так…
- Ладно, не буду, а где, кстати, сам Николаша?
- Да вон там, - махнул рукой Шматов.
Штерна Дмитрий нашел через несколько минут. Вольноопределяющийся с задумчивым видом смотрел куда-то вдаль, как будто там было нечто очень интересное. В общем, он выглядел как обычно, и лишь внимательный наблюдатель мог понять, что на душе у него не спокойно. Николая выдавали глаза, обычно веселые и искрящиеся, теперь они совсем потухли и потускнели.
- Привет, Коля!
- Здравствуй.
- Страдаешь?
- Какое тебе дело?
- Ну, ты мне друг все-таки!
Штерн сначала поморщился как от зубной боли, но затем справился и с грустной усмешкой отвечал:
- Прости, но мне совсем не хочется быть мишенью твоих насмешек. Ты человек может и неплохой, но при этом черствый и злой. Вряд ли твое сочувствие мне поможет.
- А вот это было обидно. Ты и впрямь считаешь меня таким чурбаном?
- Я так не говорил.
- Да брось! Неужели ты думаешь, что я никогда не любил?
- Ты? Не знаю… а вот я действительно не любил до этого момента. Мне казалось я искушен в чувствах, а на самом деле… эх, тебе все равно меня не понять!
- Да где уж мне!
- Прости, я не хотел тебя обидеть, но все это так тяжело, а самое главное я совершенно не представляю, что же мне делать! Ты когда-нибудь был в такой ситуации?
- Ее звали Варей, - грустно усмехнулся Дмитрий. – Мы росли рядом, дружили с детства и, наверное, тогда же полюбили друг друга. Правда, она была из хорошей семьи, а я… но нам было все равно, что скажут другие. Мы собирались вырасти, пожениться и всегда быть вместе.
- И что же случилось потом? – заинтересовался его рассказом Штерн.
- Мы выросли… и она сказала мне, что чистая детская любовь это, конечно, прекрасно, и она навсегда сохранит частичку этого чувства в своем сердце, но мы уже взрослые и пора подумать о будущем. И что ей нужна стабильность, положение и достаток, в общем, все то, что я ей дать не мог. И вообще, она выходит замуж и просит не беспокоить ее больше.
- Какая печальная история. Не знал, что ты можешь так красиво говорить…
- А я и не могу. Это ее слова, я просто их запомнил. Она вообще всегда умела красиво говорить, писать и прочее…
- Она вышла замуж за богатого старика?
- С чего ты взял? Нет, молодой парень из хорошей семьи, упакованный… у нас таких называли - мажор.
- Мажор? Он что музыкант?
- А фиг его знает, может и лабал на чем-нибудь.
- Но он был богат?
- Ага. У тебя, кстати, та же проблема.
- В каком смысле?
- В том смысле, что отец Петранки хочет выдать ее за богатого.
- Что за вздор? Праведников беден, как церковная мышь!
- Это ты так думаешь, а вот наш друг чорбаджи думает по другому.
- Но почему?
- Блин, вот ты странный, Коля. Ну откуда болгарскому кулаку знать, что ты из богатой семьи и единственный наследник? Он видит перед собой простого солдата, а что тот воюет за освобождение его родины… так ему и при турках не кисло жилось.
- Но ведь Праведников…
- Исправляет должность полкового казначея.
- И что с того?
- Ничего, просто именно он закупает продовольствие для полка, причем в основном у местных богатеев, а самый крутой из них отец Петранки.
- Но я все-таки не понимаю!
- Да что тут понимать! Чорбаджи хоть и богатые, но все же просто крестьяне и рассуждают тоже просто. Раз деньги у поручика, стало быть, он и есть самый крутой. У турок ведь, все эти дела идут через пашу!
- Невероятно! Дмитрий, дружище, ты возвращаешь меня к жизни, спасибо тебе огромное!
- Кушай на здоровье, только не обляпайся.

Отредактировано Старший матрос (16-12-2018 08:55:31)