Дорвался!!!
* * *
- Что же, браты, давайте ещё по одной за погибших казаков и станичников, - с этими словами я опрокинул в рот из кружки грамм сто чистой, как слеза байцзю или как её здесь называли казаки «чистый ханшин», то есть китайской водки.
«Хорошо пошла…», - энергично выдыхая, подумал я, оглядев свой первый ещё «детский» черняевский десяток, который весь кроме Дана сидел рядом со мной вокруг костра.
После вечернего совещания меня нашёл Ромка и сообщил, что если у меня есть возможность, то браты ждут на поздний ужин, удалось кое-что надуванить. Плюнув на всё, тем более генерал Рененнкампф меня ничем не озадачил до утра, направился в расположение четвёртой сотни. Могу же я хоть раз посидеть,  в смысле, поужинать  со своими побратимами или нет? До сих пор как-то не вышло.
- Ермак, вот ты мне скажи, за что Гришка Чупров старший брат Чуба сегодня голову сложил?  Кому она нужна эта война? – с какой-то истерикой в голосе спросил меня сильно захмелевший бывший командир первой тройки Тур или старший урядник Верхотуров Антип, в своё время закрывший собой генерал-губернатора Корфа.
На него попытался шыкнуть Ромка, Чуб и кто-то из братов, но я их остановил:
- Антип, братка, не нужна нам эта война. Не мы её начали. Но воевать придётся. Ты просто не видел, что эти ихэтуани-боксёры творят! Своих, принявших христианскую религию вырезают всех, не жалея ни женщин, ни детей. Головы рубят, живьём сжигают! - Чуть не ляпнул «фашисты». - Ты хочешь, чтобы они к нам через Амур пришли?!
- Да ты чего, Ермак?! – Тур на глазах начал трезветь. – Да я их голыми руками рвать буду!
- Ну и не хрена такие вопросы задавать! – Мрачно произнёс Феофан Чупров. – Брат не зря погиб! А я за него еще десяток… Нет, сотню на тот свет отправлю. Будут суки узкоглазые помнить семью Чупровых!
Со всех сторон посыпались слова, пытающие успокоить Феофана.
- Ермак, а можно Гришку домой или хотя бы на родной берег отправить? – казак с надеждой посмотрел на меня.
- Извини, Чуб, но нет. Мы уже далеко ушли. С ранеными не знаем, что делать!
- Придётся Гришке в чужой земле лежать, а у него три месяца назад после дочки только  сын народился! Мой племяш! - Чупров грустно помотал головой.
- Ермак, разреши ещё по одной и всё, - обратился ко мне хорунжий Селевёрстов.
- Давай, Лис, за Григория Анисимовича Чупрова, пусть ещё и не преданного земле. Царства ему небесного!
Выпили. Потом Феофан отпросился уйти. Пошёл к телу брата.
Проводив глазами скрывшуюся в темноте сгорбленную фигуру Чуба, Ромка тихо произнёс:
- Надеялся он, Ермак, что ты поможешь отправить тело брата за Амур.
- Извините, браты, но такое не в моих силах. Если что случится, и я здесь в чужой земле лягу.
В это время над головой в ночном небе раздалось журавлиное курлыканье.
- Стаю спугнули, - задрав голову в звёздное небо, произнёс Шах, и все замолкли, вслушиваясь в звуки, раздающиеся с небес.
Журавли прошли над нами и вскоре скрылись в звездной небесной дали.   
- Я слышал от деда, а тот от кубанских пластунов, что на Кавказе считают, что когда-то в их горах жил отважный воин, который сражался за счастье и покой своей земли. После смерти душа отважного героя вселилась в прекрасного и смелого журавля, - произнёс я, пытаясь отвлечь своих братов от смерти брата Чуба.
- Красивая сказка, - произнёс Савин Семён. – Или это правда, Ваше высокоблагородие?
- Сыч, ты чего? – несколько ошалевше произнёс я. – Мы же договорились, как по-старому.
- Не будет по-старому, Ермак, - грустно произнёс Савин. – Вон, Дан, как стал благородием, так в станице со всеми через губу разговаривает. К нам на ужин не пришёл. Он же теперь офицер. Ты, Ермак, и Ромка не такие, но всё равно по-старому, только вот здесь перед костром.
Повисло напряжённое молчание.
«Да, сейчас, как прежде не будет, - огорченно подумал я. – Хочешь, не хочешь, но сословное общество. Прежнего не вернёшь, как бы я и Ромка этого не хотели, но какая же досада?! Юность прошла, как же жаль»!
Я сам не заметил, как потихоньку для себя самого, но набирая обороты  запел:
                                Мне кажется порою, что казаки,
С кровавых не пришедшие полей,
Не в землю эту полегли когда-то,
А превратились в белых журавлей.
Наш костёр в общем биваке был несколько на стороне. Зная непростые отношения офицеров и казаков нашего десятка, остальные представители казары старались не отсвечивать, но услышав мою песню, как-то ненавязчиво стали приближаться к месту нашего ужина. Я же продолжал:
Они до сей поры с времен тех дальних
Летят и подают нам голоса.
Не потому ль так часто и печально
Мы замолкаем, глядя в небеса?
До Иосифа Кобзона или Марка Бернеса мне, конечно, далеко, но в душе будто бы рождались строки  этой замечательной песни моего мира, и я пел, пел так, как чувствовал её после всех потерь за последние дни:
Летит, летит по небу клин усталый —
Летит в тумане на исходе дня,
И в том строю есть промежуток малый —
Быть может, это место для меня!
«Господь или кто-то спас меня пару раз за последнее время от неминуемой смерти. Значит ещё поживу», - думал я, продолжая петь, наращивая громкость.
Настанет день, и с журавлиной стаей
Я поплыву в такой же сизой мгле,
Из-под небес по-птичьи окликая
Всех вас, кого оставил на земле.
Закончив песню, я замолчал. Молчали браты и окружившие наш костёр казаки.
- Господин капитан, - вдруг услышал я за своей спиной голос генерала Ренненкампфа. – Чья это песня?
«Млять, вот это попал! Как же он подошёл незаметно! Расслабились все, млять!» - Успел подумать я, вскочив с земли, застегивая крючки и  пуговицы, которые расстегнул расслабившись.
- Смирно-о-о!!! Ваше превосходительство, моя песня! – вытянувшись во фрунт, отчеканил я.
- Вольно, братцы! – Павел Карлович, усмехнулся. – Тимофей Васильевич, а угостить своего командира чем-то найдёте?
- Ваше превосходительство, сейчас всё будет!
Не успел я произнести этих слов, как появился Севастьяныч, которого я ранее хотел посадить за наш общий «стол» вокруг костра, но тот отказался, сказав, что побратимы и денщик – это не совместимо. Зато здесь он среагировал моментально, откуда-то появился кубок-чаша, тарелка, вилка, нож, чистое полотенце. Не обращая внимания на застывших казаков, Хохлов в мгновение, пусть и несколько грубо, организовал «стол» для генерала.
- Однако, - произнёс Ренненкампф, сев на пятую точку. – И чем меня покормят бывшие казаки конвоя Его Императорского Высочества?
- Ваше превосходительство, - начал я и замолк. А что я мог сказать?!: «Китайская водка, жаренная и жесткая, как подошва  конина, какие-то овощи, сухари?»
- Ваше превосходительство, - раздался над моим ухом бас незнакомого мне бородатого казака. – Его высокоблагородие забыл, что приказал приготовить гуся и дичину. Сейчас всё принесут.
Не прошло и пяти минут, как перед Павлом Карловичем стояло блюдо с зажаренным гусем и какой-то мелкой запечённой птицей. В кубок, правда, налили туже китайскую водку, которую генерал выпил не поморщившись, после чего закусил оторванной гусиной ногой.
- Благодарю, братцы! Тимофей Васильевич, проводите меня, - через некоторое время произнёс Ренненкампф, поднимаясь с организованного застолья.
Отойдя от нашего костра метров на двадцать, генерал произнёс:
- Господин капитан, я удовлетворён тем, как Вас любят казаки и не только амурские. Ваша новая песня прекрасна и мне хотелось бы, чтобы она была исполнена среди офицеров нашего отряда, - генерал сделал паузу, после которой поинтересовался. - Что Вы собираетесь делать дальше?
- Ваше превосходительство, я не понимаю Вашего вопроса. Надеюсь, что Ваше предложение быть офицером по особым поручениям не было…
- Тимофей Васильевич, я вынужден Вас огорчить, - генерал прервал меня и сделал паузу. – Военно-ученый комитет, к которому Вы приписаны, расфомирован. Друг из столицы три недели назад по телеграфу сообщил.
«Оху…, млять…», - а дальше никаких мыслей не было.
- После данного рейда я надеюсь получить под командование Забайкальскую казачью дивизию, в штабе которой надеюсь видеть Вас штаб – офицером. Подумайте…
С этими словами генерал продолжил движение, оставив меня в состоянии легкого или охренительного обалдения.

Отредактировано Курсант (31-07-2020 11:21:21)