3. Захлебнувшийся тайфун.

Результаты первого года войны с непомерным самопожертвованием русского народа и государства в целом, с горькими открытиями причин неудач, разочарованиями, ужасами и катастрофическими последствиями вводили многих в заблуждение. А устоим ли? Подобно зрителю за фокусником, по воле которого предметы то исчезают, то появляются вновь, в критические моменты мы теряли способность следить за теми маленькими событиями, которые происходили и происходят за кулисами сцены, но критически влияют на конечный результат. Вермахт демонстрировал хорошие результаты наступления не только на бумагах отчётов, записывая немецкими буквами труднопроизносимые названия русских городов и деревень, но и на поле боя. У них было меньше убитых, раненых и пропавших без вести. Больше трофеев и уверенности в скорой победе. Они без всяких сомнений смотрели на нашу землю, как уже на свою вотчину. Как прилежный хозяин рассуждает о качестве чернозёма перед посевной, так и они строили планы после зачитанной речи фюрера о последнем рывке, после которого останется лишь распоряжаться несметными ресурсами. Однако наступление всё больше напоминало безнадёжный полёт Икара. Непутёвый сын Дедала был обречён из-за амбиций, и с немцами должно было произойти то же самое. В отличие от советских дивизий, худо-бедно пополняющиеся маршевыми ротами, немецкие истощались. Подобно теряющим под жаром солнца капля за каплей драгоценный воск, а с ними и перья с крыльев изобретения великого афинянина, германский орёл делал последние взмахи в бездну. С каждым пройденным метром становилось меньше танков, самолётов и боеспособных частей. Какой ценой это достигалось — почти семь тысяч человек в сутки безвозвратных потерь. Каждые два дня в горнило войны отправлялась дивизия и исчезала там навсегда.
На перроне стоял лейтенант Киселёв и смотрел в окно. Там, за стеклом играла музыка и предавалась вечернему веселью публика, а он упёрся лбом в проступившую на уголках изморозь и смотрел. Казалось, в нём иссякла вся жизнь. Он с отвращением взирал на людей, по ту сторону стекла, на сытую мирную жизнь, которую они проживали. Я знал тот взгляд, меня и самого порой тошнило от реальности пира во время чумы. Так смотрит на жизнь в тылу человек, который только вернулся с фронта. О чём он думал, о чём хотел сказать? Там на передовой разменивая свою жизнь за чью-то ошибку на ошмётки, люди умирают в муках, убивают и спасают друг друга ценой собственной жизни или как он — здоровья. Здесь же, имеющие по две здоровых руки и ноги проедают и пропивают своё время в привокзальном ресторане за праздными и пустыми разговорами. Там каждая минута — это драгоценная возможность вдохнуть ещё немного воздуха, сделать живительный глоток воды, погрузиться в спасительный дурман сна, успеть зачерпнуть ложку каши и затянуться горьким дымом самосада. А здесь людям жизнь наскучила, и минуты эти не оценены, так как никому в голову не может прийти, что они последние. Почему об этом не говорят? Почему не пишут? Вот где простор для инициативы, истинное торжество справедливости на грубоватой газетной бумаге. Не напишут! Потому что курчавый зам ответственного редактора газеты «Сталинское знамя» предпочитает тискать ляжку секретарши под панталонами сегодня и желает, что бы так было и завтра. Поэтому выйдет статья о достижениях, партийных решениях, подвиге и без сомнений, нужным народу героизме, а не статья, которая оголяет проблемы и над которой хочется порассуждать. На мгновенье Киселёв представил броский заголовок и тут же выкинул мысли и головы. Бывший корреспондент, бывший лейтенант, просто бывший и никому не нужный спившийся инвалид.   
— Закуривай, — предложил я, протягивая пачку сигарет. — В отпуск?
— Домой, — зло ответил он, вытягивая сигарету оставшимися двумя пальцами руки. — Всё, отвоевался. Ну, суки! Мать писала, селёдку на двоих с сестрой в день, а тут в три горла!
— Местный? — уводя тему разговора в нужное мне русло.
— Ага, рязанские мы, — с отличительным акцентом на «А» и «Я» произнёс он. — А вы?
— А мы из Ленинграда, — ставя чемоданчик на мостовую, ответил я. — Должны были встретить, но видимо что-то случилось. И дозвониться не получилось.
Киселёв зябко поёжился, прикрывая ладонью огонёк от спички. Пасмурный осенний вечер и усиливающийся ветер выдирали остатки тепла, сохраняемые куцей шинелью из подменного фонда.
— Где? — кивая на руку, спросил я.
— Брянск, — коротко ответил он.
— Пятидесятая? — имея в виду армию, и протянул ему руку. — Соседи, значит. Сорок девятая. Борисов.
И тут же добавил:
— На третьем пути мой «санитарный» стоит, только что из-под Алексина.
— Медицина? — кивнув на тёмно-зелёные петлицы с красным кантом наброшенного на плечи бушлата, утвердительно спросил он.
— Она самая, — согласился я и вынул из кармана бумажку.
Киселёв прищурился, пытаясь рассмотреть текст телеграммы на полосках телеграфной ленты.
— Извини, темно тут, да и вижу после контузии пока неважно. Хотел то что?
— Как говорит мой знакомый, люди должны помогать друг другу. Знаешь, где госпиталь на Малой Мещанской (Кудрявцева)?
— Нет там никакого госпиталя, — удивлённо ответил Киселёв.
— Как это нет? Четырнадцатый дом!
Лейтенант затянулся дымом и покачал головой.
— Улицу эту я прекрасно знаю — почитай, вырос на ней. Рынок есть, фельдшерский пункт, приходское училище, пятнадцатый детский сад, моя сестра там заведующая, хлебный, коопторг. А госпиталя нет. По крайней мере, два дня назад не было, да и как в четырнадцатом доме его можно расположить? Общежитие на восемь комнат и сарай-пристройка работников артели. Если только на пустыре между вишнями палатки поставить. Напутали у вас, точно напутали.
— Вряд ли.
— Может, на Маяковского? В школе и в «Доме колхозника» точно госпиталь.
— Нет, написано же, Малая Мещанская, 14. Это специализированный госпиталь 1748. У нас двести тяжёлых, в обычный им без надобности.
— Тогда извини.
— Беда. А добраться как отсюда до Мещанской?
— Пешком, до Троицкого моста и направо. Километра два, быстро дойдёшь.
— А не пешком?
— Колёса тут только у дяди Лёши, на пролётке шабашит. Но просто так он тебя не повезёт, даже по великой нужде. Ему кобылку кормить, а овса за копейку не купишь.
— Просто так и не надо, — успокоил я, извлекая из чемоданчика армейскую стеклянную флягу. — Спирт.
— А у тебя точно спирт? Надо бы проверить.
— Обижаешь, — взболтнув содержимое, произнёс я. — Уж точно не дигидрогена монооксид. Ректификат.
— Идём за мной, — сказал Киселёв. — Комендантский час  ещё не ввели, но после десяти лучше по улице не шляться. Вмиг в участке окажешься.
— Это ещё почему?
— Когда по башке огреют и карманы вывернут куда человек пойдёт? Правильно, в милицию. Пока мы на фронте кровь проливали…
Выслушивая как обострилась криминогенная обстановка в связи с мобилизацией работников правоохранительных органов и отсутствия в городе каких-либо воинских частей мы обогнули здание вокзала, и Киселёв остановился у фонаря.
— Вон, видишь, — указывая на крайнее транспортное средство, стоявшее отдельно от очереди извозчиков.
Мои ожидания, что худшее, на чём придётся ехать, окажется арбой запряжённой старым ослом, не оправдались. Я ошибся.
— Только я не один, со мной два бойца, — все ещё не отойдя от удивления, произнёс я.
— Так и велопролётка не совсем велосипед, — хмыкнул «дядя Лёша», возникший из-за будки чистильщика обуви. — Три человека влезут, проверено.
— Сержант Подгорный? — удивился я.
— Он самый. Признали, значится, а я ваш голос на всю жизнь запомнил. Если бы не ваш «дорчик», сгинул бы я под Могилёвым. Немец с флака  полную обойму по машине всадил, когда на прорыв по минному полю шли. А мне никто не верил, что прорвёмся.
— Рад за вас Алексей Дмитриевич, а как Монахов, Кузнецов?
— Не повезло им, — закашлялся он. — От всего полка, дай бог половина к своим вышла.
— А здесь как?
— Воевал, командовал взводом. Ну а потом очнулся в медсанбате. Сказали девять осколков. Пять вынули, а четыре ещё в груди. Теперь с лейтенантом на вокзале. Он клиентуру подыскивает, а я развожу. Из госпиталя скоро на комиссию, но жить то на что-то надо, военный аттестат я матери перевёл.
— То есть вы ещё в госпитале числитесь?
— В том то и дело. Представление на меня пришло, ну понимаете, чтобы выплаты семье поболее. Меня-то почитай, похоронили.
— Раз хоронили, значит, долго жить будете. Ну что, поехали?
До войны на территории области находился только один, 395-й гарнизонный госпиталь. Но уже к концу осени в Рязани в разной степени укомплектованности располагалось двадцать два сортировочных эвакуационных госпиталя и два (на 400 и 500 коек) планировалось ввести в эксплуатацию для раненых бойцов Брянского, Западного и Центрального фронтов. Выполняя не совсем продуманное решение, власти города столкнулись с ощутимыми для жилищно-коммунального фонда проблемами. Требовалось не только высвобождать каменные и редко деревянные строения, но и позаботиться о водопроводе, канализации и электроэнергии. Рязань сорок первого, при всём уважении к местным жителям, представляла собой провинциальный город прошлого века с доходными домами и редкими особняками без скрытых резервов, как людских, так и материальных. Не хватало всего, начиная от стекла с радиаторами отопления и заканчивая рентгеновскими аппаратами с лабораториями. В итоге, на меня вышел с предложением Народный комиссар здравоохранения Митерёв. Георгий Андреевич способствовал в своё время начинаниям в Осиновой роще и, памятуя о моём обещании не остаться в стороне в случае чего, выслал заявку. Отдельной статьёй шло продовольствие и медикаменты, на которых в суровое время умудрялись наживаться не честные на руку чиновники, и мне было крайне неприятно узнать о пропаже партии сульфаниламидов и морфия. Четыре тонны лекарств, адресно отправленных из блокадного Ленинграда, растворились в несуществующем госпитале. Воровство бы и продолжалось, но оставленный на хозяйство бдительный Ершов заподозрил неладное — двадцать пятый специализированный госпиталь, ссылаясь на который заявки сыпались как из рога изобилия. А так как Рязань превратилась в своеобразный сортировочный хаб, то командировка стало лишь вопросом времени.
Велорикша Подгорного остановилась у прикрытых ворот, за которыми раздавался лай собаки. Тут никакие документы о списании не могли прикрыть хищения. Можно было не извлекать накладные и не допрашивать участников, всё оказалось на виду. Прав был Киселёв, госпиталь на двести пациентов в этом доме при всём желании, даже под угрозой расстрела и с койками в три яруса не влез бы. Кто-то просто понадеялся на авось и не посмотрел, что представляет собой строение наяву. А пока, числившийся по бумагам до ближайшего пожара или бомбёжки «госпиталь» получал всё необходимое снабжение. Персонала, (врачей, медсестёр, санитарок) несущего основную часть работы понятное дело не наблюдалось, и быть не могло. Зато присутствовал руководящий состав политической службы.
В жарко протопленной комнате я увидел заплывшее, жутко вспотевшее лицо, большую часть которого отвоёвывали огромные щёки, покрытые оспенными рытвинами и мясистый нос. На вид ему было не более двадцати пяти или около того. Бледная, не сияющая здоровьем пятнистая кожа лба резко выделялась на фоне мокрых вьющихся рыжих волос. Крупные водянистые глаза смотрели на меня немного растеряно, словно выпрашивая жалость к себе. Однако смущение быстро растворилось в ехидной ухмылке, обнажив за пухлыми губами золотые зубы.
— Вы по какому вопросу, товарищ? — располагающе к себе спросил он, размешивая ложкой, осколок рафинада в стакане с чаем.
Откровенно говоря, младшего политрука, пардон, уже политрука и комиссара госпиталя Зисельса я представлял немного по-другому. С таким карьерным ростом этот индивидуум уже к новому году получит шпалу в петлицы. Разговоры тут бесполезны, только жечь. Это не тот мошенник-строитель, Николай Павленко, создавший фиктивную воинскую часть, с которого стране достался хоть шерсти клок в виде отремонтированных дорог и построенных мостов. Зисельс созидать ничего не собирался. Подобные ему — раковая опухоль любого общества, ибо для них, война — «мать родна» и мне сложно дать оценку этой извращённой морали наживы. Все её постулаты: урвать любой ценой кусок пожирнее и трава не расти. Как там говорил товарищ Сергей про расстрел, который ещё нужно заслужить? Вот пусть он по своему профилю и трудиться, чистит так сказать партийные ряды, а я займусь своим делом.
— Вольнонаёмные мы, электрики из Елино, — прикинувшись рабочим, произнёс я. — Направлены в 395-й госпиталь по распоряжению председателя.
— Вы ошиблись, товарищ, — уставшим голосом ответил Зисельс.
В комнате, облагороженной купеческим буфетом и не связанным по цвету и стилю книжным шкафом без книг, кроме стола и стула, на котором восседал хозяин кабинета, больше ничего не было. Так что присесть мне не предложили.
— Гражданину начальнику, конечно виднее. Только у меня наряд-допуск на проведение проводки и подключение комнаты кислородной станции, — доставая из портмоне сложенный вчетверо листок, сказал я. — А тут чёрным по белому: улица Малая Мещанская, 14. Специализированный сортировочный госпиталь 1748. Утром с Редутного дома на подводе кабель привезут, так нам бы переночевать да и подхарчиться, стало быть.
Бросив оценивающий взгляд на мой бушлат, не вставая из-за стола, он протянул руку, намереваясь ознакомиться с документом.
Помещение было погружено в полутьму, шторы плотно задёрнуты и лишь слабое, еле видное пламя из-за неплотно прилегавшей дверцы печи голландки, да керосиновая лампа с закопченным плафоном — вот и все источники света.
— Странно, — пробормотал он, рассматривая печать и подпись начальника Военно-санитарного управления.
«Разве это странно? — подумал я. — Нет Самуил, странности начнутся чуть позже. Как поступить с этим гадом — конечно, дело понятное. Так может, не тратить время с доказательной базой, очными ставками и признаниями, а? Однако если подойти к вопросу диалектически, окажется, что все пути не сходятся к одному решению: простому, правильному и доступному — петлю на шею выродку и на осиновый сук. На другой чаше весов готовый по бумагам госпиталь с присвоенным номером, через который можно провести тысячи побывавших в плену и столько же излечить от смертельных ран. Ложь во спасение. Увы, нет для этого случая правильного решения, а если не можешь поступить правильно и по совести — поступай по расчёту».
— Гражданин начальник, нас с довольствия сняли на время работ, — напомнил я.
— Хм, — фыркнул политрук. — И сколько вас?
— Со мной ещё двое, во дворе у ворот ждут.
Зисельс полез в буфет, что-то передвигая в нём и звеня стеклом, после чего извлёк буханку хлеба с ножом. Выложив всё на стол, он отмерил четвертинку и отрезав её, со словами: «По-братски» подвинул ко мне оставшееся вместе с газетой. Тут бы мне расплакаться от умиления, если бы я не знал, что в шкафу остался не только хлеб, а ещё консервы, коньяк, варенье и здоровый кусок говяжьего балыка. Даже в такой мелочи он проявил свою натуру. Правильно говорят, что моральные стороны вопросов придумали оказавшиеся на перепутье люди. Одни искали себе оправданья, другие не углублялись в метафизические терзания, ссылаясь на банальное утверждение, что оправдать можно любой поступок, была бы нужная точка зрения. Самуил Зисельс смотрел на мир как пришедший в магазин вор.
— Что, мало? — недовольно произнёс он в ответ на мою ухмылку. — Или думаешь, я не знаю, как снимают с довольствия? Решил и там и сям харчи поднять, рожа уголовная! Чтобы получать больше, нужно заслужить.
— Само собой, гражданин начальник? Вы человек с понятием, я тоже. Договоримся.
— То-то же, — с превосходством в голосе произнёс он. — Дуйте в каптёрку к Остапчуку, он вас приютит на сегодня, и скажите ему, что бы зашёл ко мне.

***

Как только похожий на орангутанга старшина Остапчук вошёл в комнату к Зисельсу, то перед ним предстала необычная картина. Фальшпанель шкафа без книг была нараспашку, и оттуда пытался выбраться его начальник. Огромный чёрный футляр от контрабаса каким-то образом застрял поперёк узкого прохода и никак не хотел покинуть тайник. Рядом со столом стояли два чемодана и солидный по размеру скрученный из шторы узел, из которого торчал не поместившийся рукав песцовой шубы.
— Случилось что? — спросил Остапчук, выдавая голосом лёгкое замешательство.
— Случилось Петро, случилось, — ответил обхвативший двумя руками неподъёмную ношу Зисельс. — Да что б тебя!
Не говоря лишних слов, старшина помог вытащить тяжёлый, перехваченный на «талии» широким ремнём футляр.
— Спасибо.
Остапчук пожал плечами, мол, было не трудно.
— Электриков разместил?
— Они такие же электрики, как я агроном. Каторгой за версту несёт.
— Я не мнения твоего спрашивал.
— Да разместил, разместил. В пристройке. Сейчас в баню собираются, пока вода в баке не остыла. Я их помыться отправил.
На мгновенье Зисельс замер, словно в его голову закралась интересная идея, осмыслить которую представлялось возможным, лишь отрешившись от всего мира. Из увиденного документа предъявленного электриками он сделал крайне неприятные выводы. По всему выходило, что опасность, на которую его так старательно призывали закрывать глаза, не просто реальна — она зависла в непроизвольной близости над ним. И если не принять никаких мер, в скором времени она обрушится и погребёт под собою. Возможно, он перестраховывается, но пусть другие обманывают себя сколько им угодно.
— Банька это хорошо, очень хорошо, — подавив в себе улыбку, проговорил он. — Я всегда чувствую, когда вот-вот запахнет жареным. В общем так. Сейчас бегом в гараж, заводи мотор и чтоб через пятнадцать минут машина стояла у ворот.
— Понял, — недовольно промямлил старшина и развернулся кругом.
— Куда поскакал без команды? К себе загляни, с собой возьми лишь самое необходимое и портянку свою не забудь, — наставительно подмигнул Зисельс. — Небось, много золотишка нагрёб, пока меня сутки не было?
Остапчук исподлобья, с толикой злости и даже ненависти посмотрел на комиссара. Кому понравиться, когда твои тайны вовсе и не тайны?
— Зря времени не терял, — обронил он и добавил про себя: «ничего, ничего, … когда хохол родился, еврей заплакал».
— Ну, да, — сплюнул на пол Зисельс. — Не терял и хвост за собой привёл. Приметные личные вещи и документы оставь в каптёрке.
— Это ещё почему? — удивился старшина.
— Потому, дурья ты башка, что старшина Остапчук сегодня сгорел в бане. Был Остапчук, а стал Пахарчук, — рассмеялся Зисельс.
— Гореть лучше всем, — тихо высказал своё мнение старшина.
— Не в этот раз, Петро. Нельзя мне подставлять людей, не простят. В том бардаке мы с тобой таких дел ещё навертим, в деньгах купаться будешь. Да и зарплату завтра получить надо. Денег лишних не бывает, — подбадривая себя, усмехнулся он. — Как в машину шмотьё своё закинешь, подопри клинышком дверь в бане и запаливай, а я тут порядок наведу. Всё, исполняй.
Ночная Рязань осенью сорок первого — совсем не военный Ленинград с его  прожекторами, нервными бликами на Неве и засветами в небе в поисках вражеского бомбардировщика, которые отложились в моей памяти. Тут ночью хоть глаз выколи и как водится, свершаемые поступки подстать темноте. Заскочивший в каптёрку Остапчук первым делом бросился к дальнему от двери углу. Отодвинув в сторону используемый как сундук для мыла зелёный армейский ящик, он на ощупь попытался вырвать приметную доску из пола. Деревяшка не поддавалась, словно кто-то нарочно прибил её гвоздём. Пришлось зажечь спичку, стать на карачки и воспользоваться ножом. Вскоре препятствие к тайнику было преодолено, а сгоревшая у самых ногтей спичка с матом отброшена в сторону.
«Был Остапчук, стал Пахарчук — хер ты угадал, жидовская морда, — пробурчал старшина, подув на пальцы и сунув руку в тайник».
Между контррейкой и доской была припрятана справка о ранении и документы для военкомата, которые тут же перекочевали в вещевой мешок. То, что их дорожки разошлись окончательно, Петро понял, когда Самуил предложил инсценировать его гибель. Зачем? Никаких документов в отличие от Зисельса он не подписывал, знакомых в военно-санитарном управлении не имел. Да о нём бы никто и не вспомнил, случись что. Единственное в чём он был замешан, так это в торговле на рынке. А вот комиссар отметился везде, начиная с инструктажа в горкоме и заканчивая бурной деятельностью в управлении. С этого дня их «знакомство» становилось обременительным. Изловчившись, касаясь щекой пола, Остапчук просунул руку вглубь. Ладонь цапнула стружку и какой-то мусор. Тайник был пуст.
Заботливо завёрнутые в льняное полотенце два высверленных бруска хозяйственного мыла нашли своё пристанище в одном из чемоданов. Ничем не приметные, несведущего человека они могли смутить лишь своим весом. Зисельс сам рассказал Остапчуку, как во время погромов в его семье прятали золото в прачечной на чердаке и в то время, когда жадный старшина запустил руку по самое плечо в подпол, спешно обливал каптёрку керосином. Бывшая конюшня, пристройка и баня составляли одно целое, и если запалить с двух сторон — огонь в считанные минуты охватит все помещения. Оставалось подпереть двери и поджечь собранную солому. Он не заметил, как рассчитанные, будто в шахматной игре его действия на несколько ходов вперёд переросли в азарт. Он, словно гончая, вял след. То чувство, такое знакомое, такое для него привычное, будоражило кровь, даже вызвало покалывание в кончиках пальцев. Как же было приятно оставлять всех в дураках.
Самуил вынул и кармана коробок, потряс им, проверяя наличие спичек, как сильный удар под коленку с толчком в спину заставил потерять равновесие, и политрук рухнул на землю. Будто каменная ладонь больно опустилась на затылок, заставляя душу уйти в пятки.
— Пикнешь не по делу — сверну шею, и до суда не доживёшь, — склонившись к самому уху, предупредили Зисельса.
В следующие мгновенье от угроз перешли к действию. Сидевший верхом на комиссаре упёрся коленом в поясницу, а руку со спичечным коробком резко заломил, выкручивая ладонь. Секунда-другая и узенький, как шнурок на ботинке, прочный тросик обвился вокруг запястья сначала правой, а потом и левой руки с перехватом через шею.
«Это не электрики-уголовники, — промелькнуло понимание в его голове. — Так работают мастера своего дела». По здравому размышлению, прямо сейчас не имело никакого смысла выяснять, кто оказался за спиной. Требовалось прислушиваться и надеяться на возможность оставаться непотревоженным, хотя бы относительно. Но вот общее понимание, что сейчас многое может решиться как в свою, так и не очень пользу придало ему уверенности.
— Товарищи, — набравшись храбрости и не дожидаясь вопросов, промычал политрук, — в каптёрке враг. Я выполняю специальное задание. У него граната с собой. Живым не дастся.
Вместо ответа чей-то сапог вдавил его голову в мёрзлую землю.
В каптёрке тем временем раздался шум передвигаемых по полу ящиков, и от распахнутой двери дыхнуло теплом на улицу. Остапчук шагнул за порог и потянул носом. Резкий запах керосина насторожил его.
— Далеко собрался, старшина?
В некотором удивлении он повернул голову, встретившись взглядом с терпеливо дожидавшимся ответа «электриком».

***

Отредактировано Алексей Борисов (20-07-2024 18:13:50)

Тяжёлые снежинки срывались с неба и хлопьями сыпались сквозь кроны высоких деревьев, иногда находя иные пути, приземляясь на пышную подушку из опавших листьев, укутывая их белым покрывалом. Здесь практически не ощущалось ветра, и дубовая роща преображалась неспешно и равномерно. Напротив калитки стоял я и гостья, одетая в пальто с меховым воротником и пушистой шапкой из редкой породы лисы. Вера Аполлоновна Оболенская, член ОСМ (расшифровавшийся как Гражданская и военная организация (Organisation Civile et Militaire)), известная в подполье под прозвищем «Викки» с недоумением переводила взгляд то на табличку-картуш на калитке, то на отлитый из чугуна щит в клетку на воротах. Странным стечением обстоятельств, превращённый в госпиталь дом отдыха одновременно принадлежал двум организациям: Красному Кресту и какому-то концерну, чего в советской России быть не могло. Но не это заинтересовало её. Декоративное украшение напомнило то время, когда она втайне от родителей посетила церковь Сен-Армель в Плоэрмеле. Едва ли существовала какая-либо связь между щитами покойных герцогов Бретани Иоанна II и Иоанна III с барельефом на воротах, но интуиция подсказывала, что это неспроста.
— Месье, — обратилась она ко мне, указывая на табличку, — либо я стала плохо понимать русский язык, либо большевики в очередной раз придумали какое-то коварство, дабы вновь запутать русский народ.
Этот интригующий прищур, когда одна линия брови как бы поднималась вверх, а вторая оставалась на месте делали её взгляд особенно милым. Говорят, что брови рама для лица и Оболенская невольно использовала мимику, передавая без слов своё настроение, словно всегда и во всём сомневается. Губы у неё были пухлые и тёмными. Нос тонкий, с аккуратными крыльями, а карие, блестящие как у куклы глаза невольно притягивали взгляд, словно манили окунуться в бездонный океан.
— Никоим образом, ваше Сиятельство, — любуясь женщиной, ответил я. — В декабре тридцать восьмого года из ведения местных комитетов Союза Обществ Красного Креста была изъята вся хозяйственная и лечебно-санитарная деятельность. Учреждения были переданы органам здравоохранения и другим организациям Советской России. Перед вами один из шести тысяч профилакториев, который чудесным образом перешёл под нашу руку. Я не стал менять табличку из уважения к организации, в которой имею честь состоять её почётным членом. Но сейчас война и с сегодняшнего дня это база корпуса медицинского сопровождения лётчиков полка «Бретань».
— Но полк ещё только формируется в Ливане, — коротко показав улыбку, но всё же с удивлением в голосе сказала она.
— Зато самолёты и инфраструктура уже давно ждут летчиков. Предлагаю ненадолго оставить ваших спутников и немного прогуляться.
Оболенская махнула кому-то в автобусе рукой, явно подавая условный знак, и согласилась на предложение.
— И всё же утолите любопытство. Я же облачко, я ветерка дыхание, чем моя скромная персона заинтересовала вас, раз такие высокопоставленные люди участвовали в моём путешествии через столько границ? За всю свою жизнь не летала на самолётах столько, как за эти пять дней.
— Людей неинтересных в мире нет, но вашей судьбой я действительно интересуюсь. Я знаю ваш псевдоним, Викки, и чем вы занимаетесь во Франции и о многом другом, — предложив руку, произнёс я. — Но главное, мне известно, что к вашему суждению прислушиваются и доверяют. Поэтому пригласил сюда, чтобы вы своими глазами увидели и убедились — прозвучавшее в Лондоне предложение не пустые обещания. У вас три дня осмотреться и вернуться. На аэродроме в Сирийской пустыне своего часа ожидает сотня самолётов, в том числе истребителей «Спитфайр» пятёрка, готовых подняться в воздух немедленно. Как не сложно догадаться, первые прибывшие получат самое лучшее и, следовательно, поднимут свои шансы в бою с врагом.
— Привлечь нужное количество пилотов чрезвычайно сложно, — пожаловалась Викки, потеребив мех чернобурой лисицы на воротнике. — Для французов британцы — наследственный враг и после перемирия в Сен-Жан-д’Акре многие летчики убыли на Родос. Призыв из Лондона мало кого заинтересовал. К тому же немецкие газеты ежедневно сообщают о своих победах, а единожды проиграв, поверженные хотят оказаться на стороне победителей. Россия переживает сейчас трудные времена. Правда, что под Киевом в плен попало почти миллион солдат?
— Правда. Четыреста восемьдесят тысяч.
— Приведённая вами цифра ужасает не меньше. Ни в одной битве русская армия не теряла столько людей.
— Никто не говорил, что будет легко. Это вопрос веры. Возьмите простого сельского попа и школьного преподавателя. Ведь известно же, что в отличие от учителя он знает о существовании чертей и никак не отрицает их явление. Поп верит тем знаниям, которые получил в семинарии, а преподаватель тем, которые он впитал в университете. Они оба образованы, но в разных плоскостях. Вот и я верю в Россию, да и вы тоже, несмотря на поражения. В Дюнкерке у французской армии были сходные проблемы, но вы же не смирились и откликнулись на мою просьбу. Ко всему прочему я профинансирую вашу организацию во Франции и лично вам десять тысяч, а так же передам пятьсот тысяч фунтов для выплат аванса рекрутам и специалистам в Дамаске. Вы станете символом не только Сопротивления, но и путеводной звездой оказавшихся вдали от дома русских.
— Вы сказали в Дамаске, но почему не в Бейруте?
— В конце ноября в Ливане будет провозглашена независимость. С оговорками, конечно, но там где начинаются игры в демократию, всегда наступает хаос и плутовство. Ловить рыбку в мутной воде — удел слабых. У нас прозрачная и благородная миссия.
Что бы ни писала в своих мемуарах её подруга Софья про склонность к авантюризму и необдуманным, часто спонтанным, полагавшихся лишь наудачу поступкам, Вера Аполлоновна всегда трезво оценивала ситуацию.
— Пусть я француженка по воспитанию, — кокетливо произнесла она и слепила снежок — но по крови, месье, я русская и с нами бог. Да не ослабит господь свою руку, помогая нам. Что конкретно вы хотите от меня?
В самом начале общения мне показалось, что её хрупкая, словно из тончайшего фарфора фигура неспособна на резкие движения, но то, с какой силой и меткостью был отправлен в полёт снежный снаряд, дал повод для размышления. Викки не чужд азарт, даже наоборот.
— Вера Аполлоновна, для начала утром вас отвезут в Рязань в отделение госбанка, где вы под вспышки фотографов из столичной газеты передадите в фонд Обороны два больших ящика, которые прибыли с вами из Персии. Затем отправитесь в Дягилево, и  вместе с гуманитарным грузом и лекарственными препаратами самолётом отправите в Симбирск, который сейчас Ульяновск, на имя митрополита Сергия небольшую посылку. Митякин всё организует. Фотография на фоне коробок с лекарствами обязательна.
— Я как-то упустила из вида багаж. Могу поинтересоваться, что в ящиках?
— Безусловно, — улыбнулся я. — В сундучке атрибутика из разрушенной алжирскими солдатами церкви. Её настоятель через известного вам Александра де Кнорре попросил об услуге. Там вложено сопроводительное письмо. А вот в двух других царские золотые червонцы, состояние вашей семьи, которое вы возвратили на Родину для постройки эскадрильи бомбардировщиков или на помощь эвакуированным детским домам. Последнее даже лучше, про аэропланы заявите как-нибудь в следующий раз.
— Зачем это вам?
Сняв перчатки, я тоже слепил снежок и, выглядывая мишень, запустил его в то же место, куда попала Оболенская.
— Если смотреть в целом, — вытирая платком ладони — то для государства эти два ящика — сущие копейки и логично предположить, что призывы отнести последние накопления, когда в хранилищах Сталина лежат сто семьдесят тысяч пудов золота, слегка нелогичны. Но в плане консолидации общества, когда каждый становится причастным к какому-то грандиозному событию и подъёма патриотизма, ваш поступок станет серьёзным аргументом. Особенно для колеблющихся. Вы ведь не большевикам помогаете, а России. И это далеко не всё. Как известно, французские ценные бумаги незадолго до подписания капитуляции обесценились, и вы уже приводили аналогию о трудных временах. Однако если поставить цель помочь русскому народу, а не заработать на его горе, заставляя приобретать облигации, то не правильно ли организовать денежно-вещевую лотерею, хотя бы для жителей сёл и деревень? К примеру, разыграть тысячу сельскохозяйственных тракторов «Форд-Фергюсон». В общей сложности, до конца года вы инвестируете в СССР пять миллионов фунтов стерлингов. Предоставленных мною, разумеется.
— Если об этом узнают в Париже, у Николая будут крупные неприятности, а мне закрыт путь домой.
— С чего вы взяли? Из проживающих по всему свету известной мне дюжины князей Оболенских лично я знаю двух. Один юный спортсмен по нардам, а второй умный, из Тосканы. Вроде бы ещё двое обитают в Нью-Йорке, но они не попадали в моё поле зрения. Учитывая то обстоятельство, что вы въехали по линии Красного Креста и американскому паспорту, на вашего мужа никто не подумает. Да и сумма слишком серьёзная даже для всех вместе взятых князей. Впрочем, неприятности у Николая всё равно будут.
— Ещё скажите, что меня с мужем расстреляют.
— Не расстреляют, хотя генерала Штюльпнагеля  уже заставляют практиковать массовые казни. Вам отрубят голову гильотиной, а вашего супруга посадят в концлагерь.
Викки вздрогнула, словно по её телу прошлись кустом крапивы.
— У вас глупые шутки, месье, — произнесла он по-французски.
— С такими вещами не шутят. Я заказывал ваш полный гороскоп у лучшего астролога. Его отличительная черта не в том, что он не ошибается, а в способности обозначить критическую точку. К примеру, есть такой персонаж как Рейнхард Гейдрих, начальник Главного управления имперской безопасности. Вы его должны знать исходя из рода своей деятельности. Вот этот Рейнхард совсем недавно прошёл последнюю критическую точку судьбы. И это не река Березина, где его самолёт сбили летом, и он чудом остался жив, а пригород Праги, Паненске-Бржежани. Двадцать седьмого сентября он открыл дверь в комнату своей резиденции и переступил не только её порог.
— И как он умрёт?
— Совсем скоро. В мае будущего года лишится селезёнки, и через пару дней покинет этот мир, так и не увидев рождение своих дочерей. Сейчас и вы стоите на развилке: со мной жизнь, без меня гильотина. Но если вы так переживаете, что не сможете посещать парижскую парикмахерскую, вашу очаровательную улыбку скроет вуаль, и все решат, что это очередной фарс НКВД.
— Вот ещё! — наигранно возмутилась бывшая манекенщица и просто красивая женщина. — На счёт вуали я подумаю, но мне срочно нужен будуар или хотя бы трельяж.
— Всё что необходимо женщине есть в гостевом доме, — сказал я. — Электричество, горячая вода, радио, свежие журналы. Можно даже послать международную телеграмму, или сдать вещи в прачечную. До завтра, Вера Аполлоновна.

***

Заведующая сберкассой номер один Анастасия Викторовна периодически выглядывала в окошко, после чего смотрелась в зеркальце и подносила ко рту стакан с водой. В кабинете витал запах валерьянки и её мнительную натуру лихорадило. Чувство, что что-то должно случиться появилось вечером, когда за полчаса до закрытия появились электрики. Вместо слабеньких лампочек на потолке они установили мощные, люминесцентные и заменили чернильницы с перьями. Ведь неспроста вчера перед этим событием им завезли новый сейф, но про него она с прошлого года просила. А вот когда на унылую и требующую ремонта стену с потрескавшейся краской повесили огромную картину неизвестного автора — ощутила неприятное волнение. Оно переросло в тревожность, едва присутствующий всё это время человек в пальто с каракулевым воротником и шапкой «пирожок», не терпящим возражения голосом, рекомендовал ей быть завтра при полном параде и не опаздывать. Да как можно опоздать на работу? — задавала она себе вопрос. Но тот так строго на неё посмотрел, что ни возражать, ни оправдываться желания не возникло. И вот сейчас, снова взглянув на улицу, она вновь увидела этого человека. На нём было другое пальто и другая шапка, но это был он. 
В сберкассе Оболенская вела себя более чем скромно и даже растеряно. Она отстояла небольшую очередь и когда заявила кассиру в окошке, что собирается сделать взнос, получила рекомендацию открыть сберегательную книжку. Пришлось вмешаться Митякину.
— Женщина иностранка, — подсказал он. — Она пожертвовать хочет.
— Да, да, — подтвердила Вера Аполлоновна. — Хочу пожертвовать сироткам из детских домов.
Произнеся фразу, она посмотрела на Митякина.
— Эвакуированным детским домам, — прошептал тот.
Оболенская воспользовалась подсказкой и сделала уточнение.
— Какую сумму? — уточнила кассир.
— Два ящика.
— Дамочка! — набрав в грудь воздуха, собралась возмутиться работница сберкассы, но вместо продолжения привстала со стула и посмотрела через отверстие в окошке на клиентку. Прилично одетая молодая женщина больше походила на киноактрису, возможно на лауреата какой-нибудь премии, но ни как на сумасшедшую. Стоило призвать заведующую.
— Анастасия Викторовна, — пискнула она.
В это время в здание вошли двое военных лётчика. Один был в армейской шинели с голубыми петлицами, а второй во флотский с фотоаппаратом на груди. Командиры громко переговаривались, и казалось, даже не заметили смены обстановки, окунувшись в начатую на улице беседу.
— … тогда Фуке в защиту памфлетиста произнёс знаменитую фразу: «Когда говорить правду опасно, а врать стыдно — остаётся только шутить». Вот так я уговорил редактора простой фразой из книги. Фельетон напечатали в ленинградской газе…
Моряк запнулся на полуслове.
— Какое лицо! — восхищённо произнёс он, потянувшись к футляру с фотоаппаратом. — Мадмуазель, позвольте сфотографировать вас на память. Ваши очаровательные глаза будут смотреть на меня, когда я поведу самолёт в бой над Финским заливом.
В одно мгновенье находившаяся в полной меланхолии Оболенская преобразилась.
— Позволю, но с одни условием. Вы поможете со своим другом затащить сюда пару ящиков.
Немногочисленные посетители сберкассы образовали живой коридор, распахнув настежь окошко когда, пыхтя и надрываясь от тяжести, военные насилу закатили пару серебристых пеналов с удобными ручками на колёсиках. Тем не менее, всё внимание было привлечено к оказавшейся на полу женщине. Приглашённая кассиром заведующая утратила всякие сомнения. Как итог — недомогание.
— Что здесь происходит? — спросил лётчик.
Кто-то из посетителей ответил:
— Этот, в рыжем пальто как зыркнул, так эта по стеночке и сползла.
Народ зашумел, а Митякин сделал шаг назад, но тут вперёд выступила Вера Аполлоновна.
— Мой доблестный рыцарь, — произнесла она по-французски, — самое время открыть эти сундуки и сделать фотографию.
В это же время, в доме по улице Малая Мещанская, 14 пьяным, мало что понимающим взглядом на новенький костюм уставился Киселёв. Где-то рядом должен был лежать фотоаппарат, но куда тот делся память так и не ответила.