5. «Киев бомбили и нам объявили».

Я не мог понять, что за странный шум разбудил меня. Не мог отыскать источник. Я лежал, удобно развалившись на диване с закрытыми глазами, стараясь опознать шум. Ритмичный, с равномерными ударами, знакомый и незнакомый одновременно. Я улыбнулся, я только что слушал своё сердцебиение, отзывающееся в ушах. Я слышал его и раньше, но никогда оно не было таким громким и уверенным, отбивая факт моей жизни сколько-то раз в минуту. Я вспомнил, как подобное чувство посетило меня много лет назад. Открыв глаза, я уставился в белый потолок. Слава богу, не крышка реаниматора. Возможно, оттого, что день предстоял знойный, чувства тоже постепенно накалялись. Высокие, от пола до потолка окна, были открыты в ухоженный сад. В Кабинете царил полумрак, но за стенами санатория уже начинало сиять солнце. Сам предутренний свет, казалось, начинал дышать жаром; яркий и вместе с тем слегка приглушенный, он словно просачивался сквозь стеклопакет. В начинающем сверкающем мареве не чувствовалось ни малейшего движения воздуха, листья деревьев застыли в полной неподвижности. Внизу, где лестница спускалось к озеру, каждый листок ярко сверкал на фоне расцветающего неба. Трава отливала неправдоподобной изумрудной зеленью. Внезапно прилетевший ворон, вдруг нарушил незыблемый покой омертвевшего утра.
— Привет, вестник войны, — сказал ему я. — Не надо каркать, я знаю, что уже началось. Дай ещё насладиться минутой мира.
Словно вняв моей просьбе, ворон опустил голову и вспорхнул, разносить страшную весть. Уже где-то там, далеко на Западе, в глубинах огромных территорий зарождалось движение тьмы. До поры до времени она как саранча осторожно набирала силу, скапливалась, концентрировалась у самой границы, упираясь в неё как в невидимую преграду, готовая вот-вот перехлестнуть через край, чтобы пожрать всё вокруг. Разорить дома и поля, умертвить всё живое и двинуться дальше.
Теперь пора. Я прикрыл окно и замер, чтобы дать выход внутреннему душевному подъёму. Приближалось время «Х». Циферблат часов жил своей механической жизнью: стрелки бесшумно совершали обороты, разжималась пружина, колебался маятник, двигались шестерни. Оставались считанные секунды, и я нажал на браслет.
«Корабль, пожалуйста, амуниция по варианту 6-4, автобус, усиленные рационы питания РККА сто штук».
Напротив меня появился комбинезон, ботинки, портупея, вооружение, боеприпасы, «бантик» с рацией и автобус с прицепом.
Буквально секунду назад последний снаряд снёс турники на спортивном городке, и установившееся на мгновенье тишина взорвалась треском. Остатки крыши одноэтажной казармы буквально сложилась вовнутрь, похоронив все надежды выживших. В объятой до этого пламенем конюшне уже не слышан душераздирающий хрип лошадей и лишь бешенный лай пограничного пса, пытающегося разбудить мёртвого хозяина разрывал округу. Дым и огонь повсюду. Горела даже земля. На том месте, где стояла полуторка и запасы топлива — широкая чёрная воронка. Смятая взрывом машина лежала на боку, и вытекающий бензин занимался пламенем. Минуту-другую и полыхнёт казарма. Наверно, подобная картина сейчас во многих местах. Горечь утрат, боль, разруха и новая смерть каждый вздох. Война.
Оставив машину под деревом, я со всех сил побежал к нужному мне месту. За прошедшие пару дней, природа не внесла особых корректировок, так что приметные холмики, деревца, русло ручейка угадывались сходу. Размотав керамическую ленту, я с силой воткнул два куска в землю и присыпал поверх землёй. Крупнокалиберная пуля, конечно, её собьёт, но будем надеяться, что подобного вооружения у противника с собой нет. А что касается винтовочных, то ближайший час, подобные пули для неё, как горох из трубки. Лохматую накидку поверх себя и ждать. Итак, противник. Пехотный взвод. Смутные, мышиного цвета силуэты пяти-шести человек, пробирающихся к старой, тщательно отрытой и укреплённой пулемётной траншее. К сожалению, пустой. Дошло или не дошло письмо, сейчас уже поздно строить предположения. Через прицел мне видны лишь силуэты, но не трудно представить всё остальное — узнаваемый фельдграу, нашивки на кителях, каски, ремни, подсумки, противогазные коробки, хмурые лица и урчащие желудки, прочные подковы на сапогах и решительные взгляды — ведь они уверены, что защитников уже не осталось. Немцы давно уже вдали от дома, и с каждым убийством человеческого в них всё меньше и меньше. Они думают о собственной шкуре и ещё немного о славе. Серые души, в злобном одиночестве, идущие добивать поверженного русского солдата.
Есть вещи, которые не предлагают в магазинах, где полно всякой всячины. Их не обещают бесплатно политики, на волне всеобщего обожания или ненависти. Их не дарят в детстве на день рождения и их не находят в отрытых кладах. Они настолько эфемерны, что не поддаются исследованиям. Эти вещи проявляются сами по себе: после тёплых родительских слов, после помощи друга, поцелуя любимой, волнующих событий, по воле души. Иногда о них можно просить. И круг просящих настолько мал, что умещается в одном слове — Мать. Именно с прописной буквы, так как это и Родина-мать, и мать-Земля и та, кто дала тебе жизнь. И просит она один раз, но основательно. Это необходимое самопожертвование. Это долг мужчин перед жизнью. Закрыв глаза, я подумал на несколько секунд о тех, кто, так или иначе, уже выполнил свой долг. Подумал о забытых мелочах, не имеющих никакого значения и лежащих в глубине моей памяти. Подумал, что наверно, всё же тоскую по старому дому и смирился с новым. Когда я открыл глаза, утренний свет очистил душевные тревоги и воспоминания. Впереди только цели. С ясной головой я осмотрел вокруг себя и дал команду Помощнику отслеживать живые организмы. Враги приближались. Рядом с «ЛАДом» лежали осколочные гранаты, на мне увеличенный запас магазинов с патронами, верный кольт на поясе и автомат Томпсона за спиной. Я прижал палец к спусковому крючку и почувствовал себя ещё более могучим, более сильным, почти сверхчеловеком. Неизвестно откуда взявшаяся храбрость переполняла меня. Удовлетворённость от предстоящего боя чуть ли не заставляла меня подпрыгивать, жажда убийства была настолько громадной, что я готов был рвать врага на куски, словно дикий зверь. Я почувствовал, как вспотел всем телом за считанную минуту, и с моим зрением что-то произошло: мир изменился до ранее не виданных мне красок. Я мог видеть мельчайшие подробности и подмечать несоответствия, как, к примеру, притаившийся в кустах пулемётный расчёт. Опираясь на локти, я медленно перевёл ствол, тщательно совмещая мушку. «Триста семнадцать ярдов» — заботливо подсказал Помощник. Это почти придел по расстоянию, который «самородок» может отслеживать. На огневой точке немцев наметилось шевеление. Видимо, уверены сволочи, что можно переместиться вперёд, так как после артобстрела со стороны заставы не прозвучало ни единого выстрела, а дымом дышать неохота. Только вот миномётчики остались на месте, лишь ветер покачивает ветки дерева, возле которого они залегли. Недалеко от них лейтенант с посыльными. Он внимательно осматривал руины заставы и учебный полигон с тремя отрытыми ячейками. Мои надежды, что немцы изменят установленный порядок и сбредутся в кучу, не оправдался. Они до сих пор сохранили боевое построение, но я у них практически на фланге, так что можно и даже нужно.
Я нажал на спусковой крючок и щедро угостил пулемётный расчёт, пуль на двадцать и сразу перевёл огонь на центр. Эхо откинулось в болотах и роще. Перепуганные птицы, ещё не отошедшие от разрывов снарядов, вспорхнули и потонули в оглушительном шуме ответных выстрелов. Сначала это были отдельные хлопки карабинов, с последующим нарастающим темпом, потом подключились два пулемёта: с центра и дальнего фланга; и открыл пасть пятидесятимиллиметровый миномёт. Некоторые пули взвизгивая, попадали в землю и рикошетили, другие поднимали фонтанчики от бруствера, множество просто пролетало мимо, над головой и совершенно в стороне, срезая ветки растений и взлохмачивая стволы рощи. На длинные очереди я отвечал такой же. С той лишь разницей, что точность попадания выходила запредельной. Минута-две боя и уже стоило сменить позицию, да заменить ленту. Сейчас мне противостояли два расчёта пулемёта и четверть сотни солдат. Всё, что осталось от наступающего взвода из сорока девяти человек. Раненых и убитых я плюсую в одну колонку. Оставшиеся шесть патронов я выпустил просто в сторону пулемётчиков и пока менял ленту, ход боя кардинально изменился. Ушёл фактор внезапности и моей незаметности.
С правого края четверо немцев ползком подбирались к линии обороны. На левом всё по-прежнему, но огонь с их стороны не позволяет даже поднять голову. Пулемётчик вычислил моё местоположение и скупыми очередями стрижёт бруствер как косой. Керамика держится. Свинцовый удар из шести-семи карабинов по центру не даёт возможности переползти. Стреляют так часто, словно у них автоматические винтовки. Похоже, пора уходить. Как последний подарок, я бросил в сторону ползущей четвёрки три гранаты и неожиданно услышал пять взрывов. Удачно, ничего не скажешь.
Удача, как и горе не приходит одна. С взрывами гранат смолк пулемёт немцев и неожиданно с той стороны застрочил ДТ, поддержанный двумя стволами СВТ. Почитай, как три пулемёта. Ход боя снова резко сломался. По свистку немцы стали отходить, стараясь прихватить раненых. Дудки! Раз так, ещё повоюем.
— Васильев! — кричу я, когда бой уже прекратился. — Здесь есть Васильев?
— Ты кто такой? — в ответ.
Подобрав с земли пустые ленты, оставшийся без патронов «ЛАД» перекочевал мне за спину, а автомат повис на шее. Керамический бруствер скоро рассыплется сам, посему оставив его в покое, поднялся во весь рост. Стоя на холмике, я был прекрасно виден. Повторив фамилию человека, которого ищу ещё раз, я скорым шагом пошёл по направлению к пограничникам. Помощник подсказывал о двух живых противниках спрятавшихся в учебном окопе и метров за двадцать до него, без всякого предложения сдаться, я выпустил очередь в их сторону и швырнул две гранаты. Пустой магазин в подсумок, новый в приёмник автомата.
— Ребята, последний раз спрашиваю, Васильев есть среди вас? Знаете где ваш командир?
— Ранен он, — крикнул кто-то из пограничников.
Час от часу не легче. Но это лучше, чем искать тело. Странно только одно. Помощник подсказывает о троих.

Отредактировано Алексей Борисов (20-03-2021 14:41:00)

«Корабль, есть ли возможность ускоренного прохождения обучения, по специальностям: командир танка М3, наводчик орудия, борт-стрелок, заряжающий, водитель танка?»
«Без опыта прохождения на виртуальных тренажёрах материал будет усвоен на 15-18%».
«Замени танк М3 на БА-11».
«Без опыта прохождения на виртуальных тренажёрах материал будет усвоен на 17-27%».
Обладать знаниями новой профессии без наработанного опыта, мышечной памяти, привычной моторики, — это как научиться плавать по книгам. Вроде и руками машешь и ногами дёргаешь, а что-то всё равно не так. Вот насколько просто было учить гражданским специальностям, настолько же сложнее в освоении военные. Странный у Корабля перекос, столько лет собирать информацию о землянах, копить, систематизировать и в результате выясняется, что всю историю развития планеты, мы занимались больше строительством, нежели убиванием себе подобных. Несмотря на это, проценты освоения по специализации разнились не на такую уж большую величину. Хуже всех командиру машины, впрочем, в реальном времени, он и учится больше остальных. Но сейчас прорвало трубу, и затыкать дыру можно и чопиком и тряпкой и даже пальцем.

***

Солдаты шли молча. Уже рассвело, зной усиливался. Иногда, когда редкая тучка давала тень на землю, они бросали беспокойные взгляды на небо — не летят ли самолёты. Их лица казались бледными и уставшими. Широкая дорога с еле заметной колеей, ещё не разбитая гусеницами техники, машинами и повозками, вела их через леса и редкие хутора Литвы. Поверх гимнастёрок лежал не сбиваемый слой пыли, подмокшей и почерневшей от пота. Красноармейцы непозволительно растянулись по дороге, и когда старшина прикрикнул: «Подтянись!» бойцы вдруг услышали приближавшийся издалека характерный звук, будто в небо ввинчивали гигантский бур. Где-то впереди, за узким языком леса, перерезавшим дорогу, урчание моторов перешло в тонкий визг, и сверху донёсся треск бортовых пулемётов. Растянувшуюся колонну спасла усталость и вовремя отданный приказ: «В рассыпную». Не успевшие приготовится к отражению воздушной атаки, бойцы прыснули в стороны от дороги и залегли. Расчёты пулемётов без зенитных станков вновь оказались беспомощны. Затем загремели редкие винтовочные выстрелы, перемежаясь с отрывистым «бах-бах» самозарядных винтовок Токарева. Наконец разродился ДТ, дополнивший концерт пулемётным звуком. Один боец держал пулемёт за сошки на вытянутых руках, а второй поливал свинцом по курсу летевшего самолёта, пока не закончился диск. Впрочем, не безуспешно. Приданные взводу две пушки и повозку с боеприпасами удалось отстоять. Даже лошадей не зацепило. Но вражеский стервятник стал заходить на второй круг, как небо прочертили трассеры крупнокалиберных пулемётов. Показавшиеся из леса два грузовика поставили заградительный огонь. Самолёт не самокат, с выбранной траектории полёта просто так не отвернёшь, инерция — штука плохо преодолимая. И даже попытка хитрого манёвра избежать встречи с перечёркивающими небо огненными пунктирами, не позволила лётчику избежать наказания за беззаботность. В попытке экстренно набрать высоту, самолёт буквально расчертило пулями, вырывая куски обшивки из брюха, крыльев, хвоста. Мгновенье и летающая смерть развалилась на несколько неспособных к пилотированию кусков. Наверно, небезызвестный Тузик похожим образом расправился с ненавистной ему грелкой или газетным листом.
Приободрившись внезапной победой, красноармейцы тут же воспользовались короткой передышкой. Обустроившись на опушке леса, кто-то перематывал портянки, кто-то приводил себя и оружие в порядок, а многие широко раскрытыми глазами смотрели вперёд. Ощутимая близость предстоящего боя щекотала нервы, но сейчас большую силу представлял интерес. Что же за громадина там, впереди. В бронетанковых войсках встречались разные монстры: страшные и не очень, длинные, с большим количеством башен и откровенно маленькие танкетки. Толстые КВ и хищно красивые тридцатьчетвёрки. Но тут, перед глазами явился совершенный уродец. Избыточно высокий, нескладный, с пушкой в боку и двумя башнями. Одна на другой, как коровья лепёшка. Из нижней торчала мелкокалиберная пушка, а из верхней, похожей на не спёкшийся блин — пулемёт. Вне всякого сомнения, создатель танка, а это исходя из логики, был именно он, полагался на психологический эффект, когда убогий уродец не воспринимается угрозой. За ним следовали два броневика, чем-то похожих на десятые БА, но чуточку больше и, кажется, немного шире. Замыкали колонну два грузовика со спаренными крупнокалиберными пулемётами и маленькая машина без верха с большой антенной. 
Реку, усыхающую по долине летом, называли Юра. Правый приток Нямунуса (как называли Неман литовцы) не мог похвастаться ни протяжённостью, ни глубиной. Зато река не без оснований могла гордиться резким и быстрым течением и своей шириной. Местами её окаймляли высокие камыши и низкорослые ивы. Дальше местность шла уступами, то понижаясь, то повышаясь, и тогда её русло скрывали высокие деревья, как края блюда с тёмно-лиловой каёмкой лесов. Капитан взял висевший на боку планшет с картой и сориентировался на местности.
— Та деревня за рекой — Дабкишки, — обратился он к командирам взводов, стоявшим вокруг и внимательно изучавшим местность.
Название деревни на другом берегу никому ни о чём не говорило.
— Сейчас поясню, — сказал я младшим командирам. — Напротив деревни летом образуется брод. Мне по грудь, вам по шею. Но для танков это как по мосту пройти. Час назад там сработал фугасный заряд и сейчас, скорее всего инженерная техника немцев расчистила брод и идёт процесс разминирования берега.
На самом деле не «скорее всего», а так оно и есть. Подорванный БТР перевернулся и преградил брод. Его пытались вытащить, подцепив тросами, и потеряли танк, подорвавшийся на мине. И лишь после того, как сапёры излазали всё вдоль и поперёк немцы продолжат путь.
— Не может быть там никаких мин, — ответственно заявил комиссар.
— Вы сапёр? — спросил я у него. — Картами минного поля располагаете? Тогда стойте и внимательно слушайте. У группы Кнопфа 37-й сапёрный батальон и путь своим танкам они проложат. А мы их встретим тут. И ни влево, ни вправо они дёрнуться не смогут. Тут река, а тут мины, а там рвы. Потом мы уйдём на поддержку гаубичных батарей.

Отредактировано Алексей Борисов (23-03-2021 23:56:48)

— Капитан! — кричу я в рацию. — Задание выполнено, уводи роту. Немцам и пяти минут не потребуется, чтобы навести орудия на вас.
— Трус! — сообщает толи мне, толи куда-то в сторону капитан.
Он знает, что выхода из ловушки нет, и наверно, ненавидит эту ситуацию, когда не остаётся возможности для манёвра. Он знает, что фронт дивизии немного растянут и сейчас он выигрывает пару часов, так необходимых командованию армии. Пару часов, чтобы дальнобойная артиллерия успела покинуть свои позиции и отойти вглубь обороны. Этот долбанный брошенный жребий самопожертвования, и он верит в его неотвратимость. Понимает ли он, что уже совершил невозможное? Или он думает, что раз удалось сейчас, то и в следующий раз получится? Да ни хрена он не понимает.
— Дай рацию политруку! — кричу я.
Но, похоже, меня просто игнорируют. Хорошо, если уж Магомет может подойти, то я и подавно. Оставив гарнитуру на сидении «бантика», я окликнул своих бойцов:
— Пётр, Иван. Живо в машину. Дуйте к тягачу. Пусть грузовики отъедут на тысячу ярд… на полкилометра по дороге и маскируйтесь, как только можете. Танкистов с собой. Хрен с ним с этим танком.
Отдав распоряжения, я бегом припустил к командному пункту капитана. Оставалось каких-то тридцать-сорок шагов, как Помощник объявил смертельную угрозу. А с неба уже слышался свист.
Достав папиросу из красивого серебряного портсигара, капитан присел на оторванное взрывом колесо от броневика. Как оно сюда долетело с позиций, он не представлял. На мгновенье он посмотрел вверх. В небе сизая тяжёлая туча обнимала рядный диск солнца. Над верхушками елей жадно чадил чёрный столб дыма, где недавно находилась позиция уродского танка. Круг выжженной травы, вырванное с корнем дерево и груда сломанных сучьев указывали, что совсем недавно здесь хозяйничала смерть. Мёртвая роща, опаленная разрывами. Всё обуглено и мертво. Чуть дальше все деревья вывернуты корнями вверх и лишь одна берёза, чудом уцелевшая, как и он, осталась на страже леса. Её кора с крапинками, штрихами и точками напоминала свёрнутые ленты телеграфа. Здесь вся история её жизни и теперь она оборвана на полуслове страшным осколком, расщепившим и застрявшим в стволе.
Перед лесом река, а перед рекой поле и дорога, к которой немцы хотели пройти, а хрен вам. Раньше, он с трудом заставлял себя глядеть на неё, теперь ничего, привык. Воздух буквально дрожал от всё ещё оседающей пыли. На изгибе дороги полегла почти вся его рота. И политрук, и лейтенанты, и сержанты, и бойцы. Он единственный, кто остался целым, с осколком горечи в груди. «В бою надо думать, — учил он младших командиров. — Бой — это как задачки по физике, где константа, вроде и не константа, так как постоянно меняется. И надо её решать каждый момент заново». Увы, самому-то подумать и не пришлось. Закрутило, завертело, но поделать ничего с собой не смог. Так казалось тогда; а сейчас? Может и надо было послушать того ленинградца? «Где он сейчас: на небе или в аду? На том месте, где он, что-то кричал мне теперь несколько огромных воронок». Унизительно и обидно чувствовал себя капитан. Ответить-то немцам нечем. Молчат наши гаубицы, не подают голоса. Не рыхлят позиции, не рвут германскую плоть на куски наши снаряды. Ещё сегодня он твёрдо был уверен, что немец слабее во всём, а сейчас и не знал, как ответить на сей вопрос, спроси его кто. К своему сожалению, он всех и всё понимал. А понять, это почти наполовину простить. Докурив, капитан бросил окурок и вновь пошёл осматривать наспех откопанные и теперь перепаханные взрывами ячейки. Вдруг, ещё кто выжил. Вроде земля пошевелись.

***

Я многое людям прощаю. На войне, такое, вроде бы ни к чему и надо бы избавиться от этого недостатка, но отчего-то не тороплюсь этого делать. Я знаю, что у каждого своя правда, и не всегда мои рассуждения и поступки правильны. Но что меня стало пугать, так это то, что с каждым часом я становился всё равнодушнее к стонам раненых, а потери стали восприниматься с обыденностью. Вот от этого желательно избавиться. А потому, назад. Ни прошлого, ни будущего сейчас для меня не должно существовать — только настоящее. Пусть чересчур жестокое, зато вечное настоящие, в котором я оказался.
Деревья по дороге вырастали с каждой секундой, и в моё онемевшее сердце постепенно возвращалось тепло. То могучее и незначимое мне чувство, сдвигая и руша всё то, что сгустками скопилось в венах, спеклось и застыло, как уже пережитое. Танк шустро перебирал траками, девять цилиндров двигателя чётко отбивали свой такт. Я уже видел замаскированные ветками грузовики и кому тягача, с выступающими из-под брезента ящиками.
Общение у нас заняло не больше минуты времени — я ставил задачи, но у нас не было полного взаимопонимания. Я уже знал, как нам быть и что нам делать, но бойцы ждали совсем не этого. Они думали, что с новым танком мы рванём назад, на позиции и вновь всыплем немчуре по самую маковку.
— Нет больше ни каких позиций, — просто ответил я.
Если сейчас посмотреть на них сверху, то создавалось впечатление, что огромная мясорубка пропустила через себя поляну, лес, часть дороги и извергла безжизненный пейзаж, наполненный обгоревшими головешками, щепками, сожжённой техникой и людьми.
— Может, мы с Ваней одним глазком глянем? — гнул свою линию пограничник.
Я внимательно посмотрел на него.
— Шмелём! Только пулемёт с собой возьмите.
Некоторое время было тихо и спокойно, а затем, в тишине стал слышен отдалённый рокот трактора. Гул нарастал с каждой минутой. Тяжело пыхтя в полумили от нас, показалась колонна. Прикрывавшие Таураге гаубицы-пушки МЛ20 отходили по дороге на Шауляй. Не случись нас и роты капитана, колонну расстреляли бы походя. Прямо с того самого места, где сейчас стояли мы. А так, израсходовав весь боезапас, артиллеристы уходили с чувством выполненного долга. И сейчас слышалось тяжёлое дыхание людей за спиной и лязг гусениц впереди. Отнятый у смерти час там, два часа здесь, возможно в эту копилку добавили пару часов и эти орудия.
Вскоре примчался Пётр. Капитан жив и сумел отрыть четырёх человек. Фактически, чуть меньше трёх процентов от роты. Ваня ему помогает, но контуженых нужно срочно везти в госпиталь, нужна помощь. На повозке далеко не уедут, каждая минута дорога, а у нас автобус.
Вот и пришла пора расставания.
— Петя, приказ немного меняется. Сгружайте ящики со снарядами с тягача. Чувствую, мы его уже не увидим. Танкисты сейчас навешают сетки на броню и закрепят с десяток по бокам и спереди. Все патроны от крупняка в грузовики, прямо под ноги пулемётчикам. Патроны .30-06 в танк. Они никуда больше не подойдут, как к этим пулемётам. В автобус положите раненых и дуйте в Кельме. На выезде, по дороге увидите хутор. На крыше гнездо аиста, не заметить невозможно. Передайте хозяину привет от Линити. Оттуда вместе поедем в Шауляй, прямо на аэродром. Капитану скажите, что его роте получен приказ сопровождать колонну с гаубицами-пушками в качестве прикрытия. Я сейчас приказ на вас подготовлю и до встречи.
— А вы куда?
— Обратно в Таураге. Есть незаконченное дело.
— Может, мы с вами?
— В следующий раз Петя.

***

Люди редко идут в бой умирать. Они думают о жизни и как ловчее перехитрить костлявую с косой. Но некоторым этого не достаточно и они устраивают с ней игры.
Госпиталь в Таураге эвакуироваться не успел. Ни в той истории, о которой я немного знал, ни в этой. Здесь ещё не случилось полного окружения города и мне удалось проскочить предместье, остановившись напротив баррикады, возводимой милиционерами и пожарной бригадой. Перегородившая улицу повозка огнеборцев выступала основой, а вокруг неё и сверху складывали различные предметы, начиная от мебели и заканчивая несгораемым шкафом. Пехоту эта фортификация задержит, но даже БТР преодолеет её без каких-либо последствий, не говоря о лёгком танке. В городе шёл бой и единого фронта уже не существовало. За немцами был починенный ими мост, железнодорожный вокзал, западная и южная часть. Центр и восточная часть ещё оборонялась, хотя немцы уже концентрировались напротив дома Абрамовичей (тех самых).
— Кто старший? — спросил я, вылезая из тягача, поправляя кепку.
На мой вопрос обернулось несколько человек в форме и, не говоря ни слова, продолжили передвигать сейф.
Наконец, когда несгораемый шкаф удалось завалить набок, ко мне подошёл милиционер.
— Я за него. Сильвестров Иван Фёдорович.
— Почему не выполнили приказ об эвакуации? — строго спросил я. — Семьи милиционеров где?
— Не было приказа.
В принципе, можно было сдать тягачом назад и с небольшого разгона разбить баррикаду и мчать к госпиталю, но ведь перебьют же их. Даже если в плен попадут. Как это случилось с Воробьёвым в Бресте. От отдела милиции до госпиталя шагов двести, даже меньше. Значит, запасной вариант.
— Иван Фёдорович, — сказал я. — А зачем тогда машину прислали? Я сейчас задом сдам в ваш двор. Хорошо, что вы ворота уже сняли и побегу в госпиталь. А вы уж найдите шофёра на неё — стукнув по кабине — и срочно эвакуируйте семьи сотрудников и сами. Следуйте в Шауляй.
— А приказ?
— Кто мне приказ в лапы даст? Всё в Шауляе.
Милиционер смерил меня взглядом. Шофёр как шофёр. Руки чёрные, залапанное солдатское галифе, не иначе после службы остались или на барахолке купил. Сапоги оттуда же. Действительно, такому много не доверишь.
— Без приказа нельзя, — отрезал милиционер.
— Дело ваше, — раздражённо ответил я. — Меня просили грузовик перегнать. Вот он, получайте, даже глушить двигатель не стану. Если получите приказ, как загрузите людей, пустите вдоль улицы ракутницу красного цвета. Ракутница хоть есть?
— Ракету, а не ракутницу, деревня.
— Будьте здоровы. Мне ещё в госпиталь успеть. Где он тут у вас?
— Прямо. Всё время по улице прямо.
В это время шальной снаряд вспорол небо над Таураге. Немцы начали обстрел с подъехавшего бронепоезда. Не говоря, ни слова, я загнал фургон во двор и выскочил из кабины. Найти телефонный провод особого труда не составило. Стоило чуток отойти. Здесь ещё не практиковали подземных коммуникаций связи, и все провода пускали по верху.
Когда милиционеры собрались выносить стол из дежурки, внезапно зазвонил телефон. Ближайший к аппарату сержант поднял трубку и представился. Из динамика раздался хрип, и какой-то полковник срочно запросил Сильвестрова, спрашивая, какого (такого) ещё не выехали из города, когда машина к ним ушла час назад. Почему срываете планы, и в конце монолога полковник пообещал всем тёпленькое место в холодных краях, согласно умственным способностям. Едва Иван Фёдорович взял трубку в руку, то услышал только одно: «Немедленно исполнять! В Шауляе доложитесь по всей форме и со списками эвакуируемых не затягивайте». Больше телефон не звонил, да и вообще не работал.

***

Клавдия Геннадиевна, двадцатилетняя санитарка госпиталя, отметившая сегодня как минимум внеочередной день рождения, поливала на руки хирургу. Врач, чуть за пятьдесят, худощавый, жилистый, с невероятно длинными пальцами, в заляпанном кровью фартуке, щёточкой очищал ногти. Окно было завешано простынёй и внезапно поднявшийся со двора плотный, словно из молока дым, стал проникать в ординаторскую. Доктор выругался. Причём такими словами, словно рядом находились дети, и о нецензурных выражениях даже подумать было нельзя. Клавдию всегда восхищал этот человек, который даже в невероятно сложной ситуации сохранял хладнокровие и не забывал о тактичности. Он следовал каким-то древним правилам поведения и заставлял других придерживаться их. «Прискорбно, — говорил хирург. — День и так не задался, а теперь новая напасть. Клавдия Геннадиевна, голубушка, будьте любезны, известите Виктора Степановича, чтобы сегодня же заменил стекло. Право слово, эти сквозняки добавляют только лишние хлопоты». Словно поддерживая какую-то игру, она уже привыкла говорить в подобном тоне, не замечая, как привычки врача становились её привычками. «Всенепременно, Ромуальд Викентьевич, — отвечала она, поправляя на лице хирурга марлевую повязку. — Изволите по окончанию чаю? Последний пациент, судя по всему. Ольга Фёдоровна ждёт в операционной».
Доктор вышел, А Клавдия, не скрывая своего любопытства, выглянула в окно. Дым уже рассеялся, но внизу произошли перемены: возле обвалившейся стены приёмного отделения стоял огромный фургон с красным крестом в белом круге на крыше и возле него человек, который по всем правилам находиться там не мог. Он был обвешан с ног до головы разнообразным оружием, в ногах валялся здоровенный мешок, а в руке лист бумаги. Вдруг он поднял голову, поднял на уровне своего лица листок и произнёс:
— Клава! Срочная эвакуация. Всех в фургон.
Немцы вставали — медленно, тяжело и устало. Надо надеяться, что бодрячки уже валяются где-то по близости или их несут в тыл. В бою нужно быть очень внимательным и не лезть сломя голову в пекло. Местность предо мною совершенно открытая и я иногда подгоняю наиболее шустрых короткими очередями. Слева от госпиталя ещё слышатся ожесточённая стрельба. Там отстукивает чечётку смерти «максим», поддерживаемый винтовочными залпами и противник желает обойти этот непреступный дом перед площадью с тыла, а тут я. По сигналу руки ефрейтора немцы бросились вперёд, чтобы забежать во двор дома. В этот момент я вновь открыл пулемётный огонь. Звук выстрелов «ЛАДа» мало чем отличается от того же пистолета-пулемёта Дегтярёва, чуть глубже, что ли. И не так пугающе, как ДП или «максим». Но поражает так же надёжно, как эти отличные пулемёты. Какой-то фриц залёг у разбитой афишной тумбы и, похоже, засёк мою позицию. По его крику и направлению руки, солдаты стали стрелять по окну и мне пришлось немного сместиться в сторону. Пули ложились так густо, что высунуться стало совершенно невозможно. Тот небольшой угол, из которого мне удавалось держать кусок улицы под прицелом, наверно, сейчас превращался в самое опасное место в городе. Вот и пришло время мортиркам. Пять выстрелов и вроде всё стихло. Мне даже выглядывать не нужно, из семерых впереди лишь трое подают слабые надежды на своё спасение. Пару минут вроде отвоевал. Выглянув в соседнее окно, я отметил про себя, что погрузка идёт. Не так быстро как хотелось, но идёт. Глотнув из фляги я срастил куцый кусок оставшейся ленты с новой и вновь оказался на позиции. К немцам подошло подкрепление. 
Палец плавно нажал на спуск и очередь из трёх пуль начала ускоренный сгораемым порохом старт, проходя тот отмеренный срок, который ещё оставалось жить немцу. Огнемётчик, словно почувствовал, что что-то изменилось, — слабые духом с таким оружием не воюют — и обернулся в мою сторону. Сквозь очки было не разглядеть его глаз, но я отчего-то решил, что они похожи на волчьи. На глаза зверя, привыкшего убивать. И мне показалось, что он был готов к смерти.
Выглянув из-за отлива широкого окна госпиталя, я заметил ещё троих, сторожко пробирающихся вдоль стенки. Двое держали в руках гранаты, а третий, с карабином, страховал. Там, где находились палаты для слабо раненых, мелькнуло что-то в окошке и белёсый, эмалированный предмет полетел в немцев. Троица моментально растянулась на земле, решив, что бросили гранату. Горшок ухнул на мостовую со звоном, как колокол, и покатился, дразня каждый раз непередаваемым звуком, когда ручка стукается о булыжник. Взбешённый гренадёр схватился за фарфоровый шарик гранаты и выдернул шнур. Поздно. Добротная очередь вспорола улицу, а немец так и замер с колотушкой, повалившись набок. Граната не взорвалась, такое бывает и как я сегодня понял, совсем не редко. Ещё один выскочил под моим огнём, быстро-быстро перебирая ногами, вжав голову в плечи. Брызнувшая под ноги ему, пулемётная струя высекла искры, но не задела. Немец плюхнулся на пузо и шустро стал перебирать конечностями, отползая в подворотню соседнего дома. Зря, гранаты есть и у меня. «Марк» внешне похож на «лимонку» и шестьдесят граммов тротила рвут чугунную рубашку на множество кусков. В замкнутом пространстве подворотни у бедолаги шансов нет, если только ангел-хранитель прикроет крыльями. 
В ход пошла очередная новая лента. Это предпоследний короб «ЛАДа». Туда, где билось острое пламя вражеского оружия, со второго этажа разбитого госпиталя, я слал короткие очереди. Без надежды, просто прикрывая вынос раненых, вызывая огонь на себя. Иначе, никак. За два дома после госпиталя отдел милиции и ребята сейчас эвакуируют свои семьи. Ничего хорошего им ждать не приходится. Коммунистов просто расстреляют, причём расстреляют недавние соседи. Как они закончат, то пустят сигнальную ракету прямо вдоль улицы. А вот и она. Ярко-красный огненный шарик пронёсся над мостовой, пару раз замысловато срикошетив и оставив дымный след, пропал где-то в порядках наступающих немцев.
Защитная керамика держится, стёкол в госпитале уже давно нет, а вот стены ещё дышат на ладан. Фасад дома, выходящий на улицу, выстроен из камня и только это спасает оконный проём, настолько изрешечённый пулями, что уже напоминает тёрку для сыра. «Десять, двадцать», — считал я выпущенные патроны и рычал всякий раз, когда перебегающий немец падал под моим огнём. Случайно я услышал, как кто-то крикнул за моей спиной: «Дай!» На мгновенье я обернулся и увидел мужчину в нательном белье с перебинтованной головой и рукой в гипсе на перевязи.
— Бегом вниз! — крикнул я ему. — Помогай санитарам.
— Дай! — настойчиво произносит он. — Соседа моего по палате, Вакулу. Дай!
Хоть какая-то помощь. Спасибо тебе, добрый человек.
— Не давай им высунутся, — говорю я своему нежданному помощнику, передавая пулемёт. — Придержи их, чем хочешь придержи. Хоть огнём, хоть матом. Ясно? Действуй.
Высунув оружие на подоконник, сошки будут упираться в раму и вести огонь одной рукой в принципе возможно. Важно подтягивать оружие на себя. Но товарищ, — так и не узнал его имени — поступил ещё хитрее. Он помог себе зубами, зажав ими ремень. Посмотрев, что всё в порядке, я перебежал к другому окну и посмотрел во двор. В фургон заносили очередные носилки. Очередные, потому, что рядом с машиной лежат ещё пять и десять сидят на земле, поддерживая, друг дружку. Маловат фургон.
— Клава! — ору я санитарке, которая несколько часов назад принимала у меня Васильева. Ох, как она удивилась, когда вновь увидела меня. — В соседнем здании ещё люди остались!
— Уже вышли! — кричит она мне.
— Запихивай всех, просто запихивай. На крышу, куда угодно. Хоть друг на друга.
В этот момент выносят ещё одни носилки, нет, это операционная простынь и несут хирург с медсестрой. Похоже, они только что завершили операцию. Из таких людей гвозди, да не, эти сами из прочнейшей медицинской стали.
— Патроны! — слышится голос добровольца. Он кричал так, что вены напряглись на шее.
Подбежав к окну, я обмер. Немцы подкатили пушку.
— Ходу!
Обхватив мужика двумя руками, я в мгновенье преодолел невеликое расстояние до соседнего окошка и прыгнул вниз. Помощник пропиликал про смертельную угрозу и на площадке Корабля оказался фургон с ранеными, врачами и мною.
«Корабль, как я рад тебя видеть. Пожалуйста…»

Отредактировано Алексей Борисов (29-03-2021 05:18:15)

Переписано и дополнено

Природа в Прибалтике навеивает лёгкую тоску. Тоску по прошедшему, словно миллионы лет назад море внезапно испарилось, а оставшийся ландшафт постепенно покрывался плодородным слоем почвы. Но дух моря как был, так и остался; и дорога на Кельме явное тому подтверждение. Местами на равнинах возвышались гряды небольших холмов, похожих на дюны: одни их склоны были пологи, другие падали круто, отвесно и даже с выгибом, как морская волна. Холмы эти поросли редким лесом: ольхой, берёзой, соснами и возле воды кустистыми елями. Вокруг только луга, пересечённые ручьями и постепенно переходившие в крохотные водоёмы или болотца. Земля расстилалась по обе стороны от дороги открытая, буйно поросшая сочной, мясистой зеленью, в которой ослепительно, по-июньски желтели полевые цветы, и среди этой зелени и желтизны ярко блестело серебро струящихся или стоячих вод. Стеклянно-голубое небо выгнулось громадным сводом, и там, где оно касалось земли, стихии сливались в мягкое, белесое марево, в котором стирались очертания всех предметов.
На въезде в Кельме младший сержант на минутку остановил огромный, размером с полвагона тягач с цельнометаллическим фургоном и таким же полуприцепом, на боках которых красной краской на белом круге были нарисованы кресты. Поток беженцев уже иссяк и сейчас, возле старой ганзейской дороги копали окопы. Проверив документы, а именно приказ начальника госпиталя о перевозке раненых и больных, младший сержант поведал водителю, что сорок минут назад из Таураге проезжала точно такая же машина с милиционерами, только фургон меньше.
— Сильвестров? — спросил я.
— Да, — радостно ответил младший сержант. — Он предупреждал, что «санитарка» должна следом идти, — и тихо произнёс: — если вырвется.
— Комендатура на прорыв пошла, мы и проскочили. Есть хочешь?
Весь вид младшего сержанта так и говорил: «Дядя, какого спрашиваешь? Солдат всегда есть хочет».
— Госпиталь всё равно на довольствие поставят, а тут прихватил чуток. Сгорело бы всё. Пошли, в полуприцепе хлеб и пару ящиков консервов.
Открыв заднюю дверь фургона, я собрался вытащить коробки, как младший сержант удивлённо воскликнул:
— Товарищ старшина, младший сержант…
— Нечипоренко, ты что ли? Почему расстёгнут?
Старшина был всё в тех же кальсонах и нательной рубахе с перебинтованной головой, правда, без гипса на руке; только вместо того чтобы преспокойненько валяться на специально оборудованной многоярусной койке, он держал в руках банку с консервированной ветчиной и жевал свежеиспечённый хлеб. Как он смог проснуться после введённого препарата я не понимал.
— Банку старшине вскрой, — протягивая нож, подсказал я. — Сержант, чего ждёшь?
Младший сержант ловко вскрыл жестяную банку, разрезал новую булку вдоль и, вывалив содержимое на хлеб, размазал по поверхности, после чего сложил половинки и протянул старшине.
— Це справа, — откусывая, — произнёс старшина.
В армии хлеб пекут в форме кирпичика, а Нью-Йоркский хлеб кругленький, ноздреватый, но это сейчас никого не смущает. Хлеб он и в Африке хлеб.
— Сержант, — похлопав замершего военного по плечу, сказал я. — Выгружай ящики, нам ехать надо. И спирта канистру возьми.
— Куди спирт земляк? — глаза старшины забегали как шарик пинг-понга у китайцев. — Це стратегичний запас.
Тут пришла в себя санитарка. Толи запахи растревожили нос, толи ещё что-то, но с дозировкой препарата явно было что-то не так. Скорее всего, универсальное средство не на всех действует одинаково (остальные-то спят).
— Господи, — спросонья произнесла она. — Как хлебом вкусно пахнет. Прямо как дома.
Когда тягач проехал пост, младший сержант всё ещё стоял под впечатлением. Его не тронул ни необычный грузовик с фургонами, из недр которого веяло прохладой, ни доброе отношение шофёра, ни продукты, оставленные бойцам, ни даже анкерок со спиртом, — универсальное расчётное средство. У старшины Ковальчука вновь были пальцы на руке, и это никак не увязывалось в его представлении о мироздании.
Старшина долго не мог уснуть. С потолка, свисали прочные брезентовые ленты, в кольцах которых были закреплены рукояти носилок. В движении они немного раскачивались и тусклый свет с потолка, словно бегал по полу. Санитарка Клава, устроившись на автобусном диванчике, сладко спала, а он всё никак, изнемогал, после плотного перекуса и сон не шёл ни в какую. Наконец он закрыл глаза. Сон пришёл как всегда внезапно. Недавнее прошлое было тут, рядом, стоило протянуть руку. Ковальчук погрузился в раздумья. Он смутно ощущал, что уже сейчас что-то вклинилось между прошлым и настоящим, что привычное течение жизни нарушено, и дело вовсе не в начавшейся войне. Она для него не первая. Он думал об этом с беспокойством, даже, пожалуй, с ужасом. Воспоминания возникли легко и послушно. Вот промелькнули родители, три сестры, младший брат, отчий дом. Диканька. Он отчётливо видел всё: и людей и пейзажи и щенка Полкана. Он чесал пёсину за ухом, словно тот был живой. Девушки. Они нравились ему все без исключения. Но Ганна была особенной. Промелькнула сержантская школа, монгольские степи, финские леса, госпиталь, ещё один госпиталь и уже луга и речка Литвы. Проверка субботнего наряда на хозработах и вечный оболтус Нечипоренко. Слетающий с топорища топор и тот момент, когда он успевает прикрыть голову рукой. «Доктор, вся надежда на доктора, — слышатся голоса. — Хирург в Таураге даже пришил кому-то отрезанную голову, что ему пальцы…»
***

(19 июня 1941 г.)
Испуганная шумом двигателя проехавшего автомобиля, вдруг, со стороны пруда в небо взлетела какая-то диковинная птица. Она походила на серого журавля, только перья отличались в полёте — контрастом светлых и тёмных тонов на крыльях. Некоторое время птица плавно парила в воздухе, потом взвилась ещё выше и замерла, совершив незаконченный круг. Словно почуяв грозящую ей смертельную опасность, она захлопала крыльями и стремглав полетела прочь, на восток. Вытянув шею, она походила на оперённую двумя широкими крыльями стрелу, а затем втянула голову. Вскоре она скрылась вдали, как некий предупреждающий знак на безоблачном небе. Начало смеркаться.
Матвей Дмитриевич Гружевский (по документам Юргис Брувелайтис), хозяин большого хутора с маслобойной артелью в предместьях Кельме проводил птицу взглядом.
— Символично, не находите? — с долей злорадства в голосе спросил он.
— Вы про полёт серой цапли? — невольно поинтересовался я.
Гружевский ещё раз посмотрел в небо и кивнул.
— Про неё.
— Не могу не согласиться. Только один нюанс, рано или поздно, цапля вернётся.
— Напрасно так говорите, — произнёс он, перекладывая из руки в руку обвязанный бечёвкой бумажный пакет. — Уже послезавтра Вильна и Ковна, поднимутся на борьбу. Большевики больше не вернутся, Литва снова станет свободной. Мы очень благодарны вашему правительству, за то, что сделали для нас.
— Матвей Дмитриевич, в вашем понимании вы радуетесь тому, что вместо красных придут коричневые? Тогда при чём тут свобода Литве?
— У меня есть радио. Фюрер Германии это обещал.
— Буду признателен, если вы найдёте для меня эту цитату, и сразу замечу, что вождь нации никогда не лжёт. Он ищет тех, кто по своей природе способен на это дело и как это ни печально, находит.
Гружевский пожал плечами.
— Я понимаю, Вы мне не верите. Я тоже, если быть откровенным до конца, сомневаюсь в правдивости подобных заявлений. Особенно после того как Юозас Уршибс сдал Мемель немцам. Но для нас выгодно, что бы коммунисты и нацисты вцепились друг в друга и дрались до полного изнеможения. В идеале, я бы оставил Сталина и Гитлера в одной тесной комнатушке и подождал бы с недельку. А мы уж как-нибудь сами.
Я еле сдержал себя, чтобы не рассмеяться от подобных рассуждений. Да кто ж тебе мил человек позволит? Давно канули в лету те времена, когда слабый сосед мог воспользоваться замятней у сильных. Но этого националиста переубеждать бесполезно, да и не нужно.
— Беда нашего общества в том, — произнёс я в ответ, — что мы слишком доверчиво воспринимаем слова, услышанные по радио. Уверен, вы понимаете разницу между холуями и патриотами. Каждая страна добивается блага только для себя. На остальных, любым правительствам начхать. И я не собираюсь вас обманывать, суля какие-нибудь преференции. Литву будут пользовать как дешёвую шлюху, изредка подбрасывая пару долларов на жизнь. Некогда великой стране изначально готовили незавидную судьбу. Для того вы и существуете на свете, чтобы таскать для нас каштаны из огня.
От услышанного, моего собеседника перекривило, он вновь собирался возразить, но видимо, передумал. Вспыльчивость не была в его характере сильной чертой, и поэтому он ляпнул то, что его некогда беспокоило:
— Я хотя бы смогу, не боясь репрессий, называться своим именем.
Я глубоко вздохнул и посмотрел на небо: сколько же там звёзд! Мне показалось, что раньше я не видел таких звёзд — серебристых, холодных, прекрасных, лучистых и равнодушных ко всему на свете, будь то предательство или кровь, рождение или убийство. Из овина донеслось ржание лошади, раздражённое и гневное, напоминающее зов трубы, но Гружевский ничего не слышал. Он погрузился в иной мир, холодный и пустой, в котором жил только один единственный человек — он сам. Старик со своей Литвой от можа до можа совсем с катушек съехал.
— Предлагаю забыть на время наши политические пикировки и вернуться к обсуждению насущных проблем, — предложи я. — Средств вами получено более чем достаточно.
— Помню, помню, — с улыбкой ответил Гружевский. — Когда начнётся, выжду пару дней и займусь коммерцией. Скупка продуктов, заготовка сена, приём на работу потерявшихся красноармейцев и подготовка хранилища. Рации, запасные элементы питания и оружие сложить в схрон.
— Вот и отлично. А теперь, я готов выслушать вашу просьбу.
Старик вытащил портмоне и, раскрыв его, стал смотреть на две фотографии: сына, в армейской форме и девушки. Тут и очков не требовалось, чтобы понять, насколько схожи некоторые черты лица.
— Вы точно уверены, что она дочка Альберта? — всё же спросил он.
Я молча кивнул.
— Тогда попрошу передать внучке. Сына я уже не верну, но она должна всё знать. Умоляю, присмотрите за ней.
— Всё, что будет в моих силах, я сделаю. При первой же возможности я постараюсь переправить её в США.
Гружевский немного помялся и передал мне бумажный свёрток.
— Помните, вы обещали.
Выждав паузу, словно мне необходимо было принять взвешенное решение, я произнёс:
— На прощание, я иногда делаю подарки. Донос на вашего сына написал Антанас Импулявичус. На днях ему устроят побег из НКВД.
— Вот говнюк! — выругался Гружевский. — Я же сам давал ему рекомендацию.
— Полностью разделяю вашу точку зрения. Рано или поздно вы его увидите и перед тем, как поквитаться, я бы заплатил за запись его предсмертного признания тысячу долларов. А посему, второй подарок вот это, — я вытащил из кармана маленький диктофон и стал объяснять: — здесь кнопка перемотки, тут воспроизведение, а эта запись. Впредь, будьте аккуратны в своих откровениях. После полудня, как начнётся, я вас навещу, а может, кто-то от меня. Паролем станет, привет от вашей внучки.
— Привет от Линити? — забирая диктофон, уточнил Гружевский.
— Именно так. В ответ вы скажите: на Брайтон Бич всегда идут дожди.

***

После полудня, старик частенько поглядывал на дорогу, теребя в кармане повязку со свастикой. Литовское подполье заранее известило своих членов, как следует себя вести с приходом немцев. И быть случайно подстреленным Матвей Дмитриевич не желал. Но нацепить сейчас и беззаботно разгуливать с ней, тоже получалось совсем не хорошо. Хоть он и жил бобылём, в доме находились гости в форме пограничников, а по дороге то и дело проезжали телеги, грузовики и спешили еврейские беженцы, каким-то загадочным образом опоздавшие на поезд со станции Титувеная. Наконец, по дороге установилось временное затишье, и появился большой тягач, который свернул к хутору. 
— Юргис, привет, — поздоровался я на литовском, подъехав к хутору. — Как мои подопечные?
— Доброго вам здоровья, господин директор, — поднимая соломенную шляпу, поприветствовал меня Гружевский. — Спят после обеда.
— Буди! Мы опаздываем.
Пётр и Иван выползли с сеновала и сразу побежали к рукомойнику. Пока они умывались, успели рассказать о прошедших событиях. Вместе с капитаном и возничим, в общей сложности они откопали, а кто-то и сам выкарабкался, четырнадцать человек. Кто очухался, тех капитан забрал с собой, но большинству требовалось оказать помощь. В итоге, автобус сделал два рейса, но когда приехали во второй раз, ни капитана, ни танка, ни «бантика» уже не было. Раненые сказали, что колонна уходила на Скаудвиле, и ротный решил не дожидаться возвращения. В результате, пограничники оказались сами по себе и где искать взвод не представляют. Хуже того, нет ни каких документов, где они провели время с шести тридцати, по сей момент, и чем занимались. Если капитан и вёл журнал боевых действий, то фамилии не отображал. Бронетанковый взвод даже номера не имел. Водитель автобуса довёз их до окраины и вернулся в медсанбат 657-го стрелкового полка, который сейчас отходил к Кражаю.
— Не переживайте. Вы выполняете особое задание. Как всё закончится, новый «бантик» получите, лучше прежнего. С пулемётом. А сейчас прыгайте в кабину. Своему начальству вы уже в Ленинграде докладывать станете.
— А что докладывать? — спросил Иван.
— Как вам сказать… помните, сбитый самолёт?
— Конечно, как такое забыть?
— На обратном пути из Туараге я завернул к нашим старым позициям, думал, вы ещё там. Ну и сбегал к самолёту.
— Так ходили же наши, — недоверчиво высказался Пётр.
— Толку что ходили. Нужно было лётчика искать, а не алюминий с обшивки драть.
— Нашли гада?
— А то. Знатного гуся приземлили. Целый полковник. И карта у него со всеми аэродромами в округе. Смекаете?
— Так нужно…
— Тише, Ваня. Не кричи. Не в одной карте дело.
Едва мы отъехали с хутора, как над дорогой пролетело несколько самолётов. Наши бомбардировщики. Приятная неожиданность, только единственный истребитель сопровождения это несерьёзно. Свернув с дороги, я остановился и, выйдя из кабины, активировал портал. Слишком многое нужно сделать, к примеру, запустить первый санитарный поезд имени товарища Жданова, естественно под патронажем Ленинградского горкома и санатория. Зря, что ли я в командировку летал. Конечно, планировалось это совершить завтра, прямо с вокзала Ленинграда и паровоз с пульмановскими вагонами задействовать, но кто ж знал, что такая петрушка получится. Тут тебе и врачи готовые и паровозная бригада и раненные в наличии.