Цикл «Маяк только один».
Книга первая

«УЧЕНИК ЛОЦМАНА»

Южный Крест нам сияет вдали,
С первым ветром проснется компа̀с.
Бог, храня корабли,
Да помилует нас…

Аннотация
Девяностые годы. Молодой человек, сотрудник небольшого московского издательства, любитель научной фантастики, бардовской песни и парусного туризма проводит со своими друзьями и коллегами летний отпуск на Белом море. Во время одного из переходов к островам Кандалакшского залива он подбирает странного человека, похожего на старого моряка из приключенческих романов. И тут стартует цепочка невероятных событий, которых наш герой и представить себе не мог, иначе как на страницах своих любимых фантастических книг, а путеводной нитью среди них проходит свет далёкого маяка, который во всех мирах только один...

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
«Моряк, покрепче вяжи узлы…»

I

…Неспокойная голубая волна
Всё бежит, всё бежит, не кончается.
Море Белое, словно чаша вина,
На ладони моей качается…
Да, знаю, в оригинале поётся про Чёрное море. Но что я могу сделать, если сейчас за бревенчатыми стенами, в какой-то сотне метров бьются в серые покатые валуны берега волны, и мерный их плеск отзывается в дешёвенькой ленинградской гитаре едва уловимым гулом, который можно почувствовать, лишь положив ладонь на фанерную деку? Так что – да, именно Белое море, а точнее – Ругозерской губы, глубоко врезающейся в карельский берег со стороны Кандалакшского залива, где в крошечной бухточке, на высоком, взбегающем к сопкам, берегу расположились домики Беломорской Биостанции МГУ.
Мы – я и Володя Зинченко, мой матрос, сидим в предбаннике и предаёмся самому, что ни на есть, безудержному кейфу. Баня вообще-то, немаленькая – в ней ежевечерне услаждают свои утомлённые телеса горячей водой и мочалами сотрудники ББС и многочисленные студенты, приехавшие сюда на полевую практику. Обычно помывочные процедуры продолжаются часов до одиннадцати вечера, после чего баньку запирают – но сегодня персонально для нас сделали исключение. Мы пришли из Нильмогубы, куда возили группу второкурсников с аспирантом – собирать образцы беспозвоночных. Вода там –как, впрочем, и вдоль всего побережья – такая прозрачная, что с борта судна свободно видны на глубине десятка метров маленькие морские звёзды, струящиеся многометровые чёрно-зелёные полосы ламинарий, слегка колышущиеся в придонном течении, а так же висящие в толще воды странные прозрачно-хрустальные создания длиной примерно в палец. Их студенты вылавливали сачками на длинных ручках и помещали со всеми предосторожностями в банки морской водой.
За этим увлекательным занятием мы немного позабыли о течении времени – здесь, на Беломорье, ближе к концу лета сделать это особенно легко, поскольку солнце висит над горизонтом чуть ли не круглые сутки, и восемь вечера в плане освещённости мало отличается от половины одиннадцатого. В итоге на ББС мы пришли только к десяти вечера – пришвартовались, выпустили на пирс уморенных качкой студентов, а сами без перерыва на ужин принялись таскать из прибрежного сарайчика коробки, ящики с запасом провианта для наших «отпускников» на острове Костьян. Назавтра, рано утром, «Штральзунд» отправится туда. Не самый долгий и сложный переход - однако подготовиться, загрузиться, долить в бак запас солярки, проверить масло в дизеле следовало с вечера. В итоге, когда мы, наконец, добрались до студенческой столовой и проглотили оставленный для нас дежурными девчонками-второкурсницами ужин, банька уже опустела, и пришлось долго уговаривать истопника Макарыча, чтобы он пустил двух усталых пахарей моря погреть после трудового дня свои косточки. И не только паром – не имея никакого алкогольного профита с планово омывающихся в бане студентов (сухой закон на ББС не то, чтобы строг, скорее, избирателен), резонно рассчитывал получить недостающее от нас. А я что, я ничего -как говорил Александр Васильевич Суворов, «Портки последние продай, а после бани выпей!» А нам и продавать ничего не надо: в настенном шкафчике, в крошечной каютке «Штральзунда» припрятаны две бутылки буржуинского питьевого спирта «Рояль» - и мы, отправляясь на берег, конечно, не забыли прихватить ту, что была уже почата.
…Я все думаю об одном, об одном,
Словно берег надежды покинувши.
Море Белое, словно чашу с вином,
Пью во имя твоё, запрокинувши…
Гитара в моих руках умолкла – я потянулся за стаканом и обнаружил, что он пуст. Володька встряхнул бутыль – там прозрачная девяностошестиградусная отрава плескалась на самом донце. Рядом в большом стеклянном графине ядовито желтела запивка, набодяженная из трёх пакетиков лимонадного порошка «Зуко» - вся наша роскошь на сегодняшний вечер, если не считать открытой банки с килькой в томате и половины буханки серого хлеба, накромсанного толстыми неровными ломтями. Нож, которым была проделана эта операция, лежал тут же – характерная зоновская финка с наборной ручкой из цветного плексигласа и вогнутого от частых заточек лезвия. Её я выменял неделю назад у рыбака в Пояконде на две бутыли «Рояля», и теперь она выполняла, за неимением другого инвентаря роль четырёх столовых приборов, а заодно, и открывашки.
Нет, не подумайте, что мы вчетвером (компанию нам составили две нимфы-лаборантки, закутанные в экономные простынки) вот так, с ходу одолели три четверти литра чистого –почти половину пришлось отлить упомянутому Макарычу, и теперь Володька, под обиженными взглядами «собутыльниц» разливал оставшиеся крохи огненной воды по стаканам.
Нет, ну это никуда не годится - так хорошо сидели, и на тебе!.. Я отложил гитану и зашарил вокруг в поисках одежды, более существенной, чем махровое полотенце, обмотанное вокруг чресел.
- Сиди уж! – буркнул Володька и встал. Полотенце его при этом свалилось на пол, вызвав хихиканье нимф, но он не обратил на это внимания – натянул на голяк брезентовые рабочие штаны и босиком пошлёпал к выходу.
Баня была спланирована по-дурацки – чтобы попасть на улицу из маленькой «комнаты отдыха», где мы предавались излишествам нехорошим, надо было миновать помывочную, а потом и предбанник. Туда-то и направился мой напарник, а парой секунд спустя из-за двери донёсся гулкий шлепок, болезненный вопль и рассыпчатая матерная тирада.
В помывочной нашим глазам (нимфы, разумеется, кинулись вслед за мной) предстало прискорбное зрелище: Володька сидел на залитом водой кафельном полу и обеими руками держался за голень. Обмылок, на котором он поскользнулся, валялся тут же, рядом.
- Кажется, ногу сломал. – виновато сказал он. – Помогите добраться до медпункта, а?

Я не представился? Меня зовут Сергей, Сергей Баранцев. Москвич, неполные двадцать восемь лет, закончил один из столичных технических ВУЗов по специальности, которая не имеет отношения к тому, о чём дальше пойдёт речь. Ещё в школе увлёкся фантастикой – перечитал всё, до чего смог дотянуться дома, у многочисленных приятелей и даже в читальном зале столичной Некрасовской библиотеки, куда специально записался специально ради этого. Параллельно занимался всякой ерундой – с точки зрения моих родителей, разумеется: ездил на слёты КСП, позанимался в институтской парусной секции, и даже приобрёл на деньги, заработанные в абаканском стройотряде после третьего курса парусный разборный катамаран. На нём я каждое лето выбирался сначала на Московское море, потом на Селигер, Ладогу, Онегу, а там дело дошло и до вылазок посерьёзнее, вроде Белого моря. Параллельно со своими друзьями по московскому КЛФ-у (если кто не в курсе, это расшифровывается, как «Клуб любителей фантастики) совершил несколько походов на ялах – больших парусных шлюпках, оснастка которых, как мне объяснили, не менялась последние лет двести. Друзья руководили подростковым парусно-туристическим кружком, так что уже к концу первой полуторанедельной вылазки я управлялся с раритетными снастями и тяжёлыми вёслами, рукоятки которых были залиты для баланса свинцом, не хуже их несовершеннолетних подопечных.
Время шло; институт я закончил и даже год поработал по распределению в одном из московских «ящиков» - так, если кто не помнит, именовались тогда разного рода секретные НИИИ, работавшие на нужды оборонки. Страна успела измениться до неузнаваемости – сначала грянула перестройка с её антиалкогольной кампанией, кооперацией и прочими радостями демократизации и ускорения. Что до меня – то я к тому времени успел накопить немалый опыт в «самиздате», и не в том его сегменте, что был посвящён Солженцыну, Шаламову, «Доктору Живаго» и прочим светочам демократии – а в другом, тиражировавшем на тех же полупрозрачных листочках под множество слоёв копирки шедевры западной фантастики в самопальных переводах: «Звёздных королей» Гамильтона», «Дюну», Фрэнка Херберта, «Хроники Эмбера» Роджера Желязны, толкиеновского «Властелина Колец», причём в полном варианте, все три книги, а не одни только вышедшие в 83-м в Детгизе «Хранители», и много ещё чего другого. Особых прибылей я на этом полуподпольном бизнесе не имел, да и не стремился - занимался им для того, чтобы иметь возможность самому читать без особых затрат. Но теперь, когда понятия о законности неожиданно сместились, и книгоиздательство из государственной монополии и столпа идеологии неожиданно сделалось вотчиной кооператоров - я сбежал из своего «ящика» и очертя голову кинулся в мутный омут нарождающегося книжного бизнеса.
Чего только не выпало тогда на мою долю: и лотки на Кузнецком мосту, где торговали самопальными изданиями на скверной бумаге и с ещё более скверными переводами; и пересылки пачек книг из алма-атинских, ташкентских и кишинёвских издательств с проводниками плацкартных вагонов; и торговая точка на стадионе «Динамо», превращённом в самый крупный в столице оптовый книжный рынок. Каюсь, закрутившись в этих своих заботах, я совершенно пропустил и разгул демократии конца восьмидесятых, и путч девяносто первого, и танки на Тверской и последовавший за всем этим крах СССР. В итоге, претерпев несколько обидных фиаско на книжно-коммерческом поприще, едва не лишился за долги квартиры, к девяносто третьему я прочно осел в одном из только-только народившихся частных книжных издательств. Здесь и начинается дорожка, приведшая меня через два с половиной года в баньку на берегу Ругозерской губы Кандалакшского залива Белого моря.

Издательство, носившее название «Аргус», было совсем маленькое и занимало один этаж неприметного особнячка где-то в районе Новосущёвской улицы. Коллектив его состоял на две трети из хорошо знакомых друг с другом людей – сплошь выпускников МГУ, по большей части, Физфака и Биофака. Я же, закончивший другой ВУЗ, был в этом сообществе своего рода белой вороной, прибившись туда благодаря старым КСП-шным знакомствам – однако, неплохо вписавшийся в эту своеобразную среду. Как это ещё случалось в начале девяностых, директор и владелец издательства был полон прекраснодушных идей насчёт коллектива единомышленников, общих целей, заключающихся в издании самых качественных книг с наилучшей редактурой, замечательно оформленных, уложенных в тщательно подобранные серии. И никакой погони за прибылью, а одно только стремление нести разумное доброе, вечное – продолжать, или сами дополните список? Всякий, кто хотя бы в общих чертах помнит состояние тогдашнего книжного рынка, сразу скажет, что всё вышеперечисленное есть верный путь к разорению. Так, в итоге, надо полагать, и вышло; однако некоторое время «Аргус» вполне себе безбедно существовал и действительно выпускал замечательные книги. Сборники поэтов-бардов, сказки и мифы в чудесных иллюстрациях, отечественные фантасты вроде мало кому известных тогда Лукьяненко и Олди – а ведь это мы, помнится, чуть ли первыми выпустили «Путь меча», «Рыцарей сорока островов» и «Лорда с планеты Земля»…
Издательство, как я уже упоминал, было маленьким, камерным, сотрудники в массе своей люди молодые, неженатые, не растерявшие романтических иллюзий – соответственно, и нравы там царили самые, что ни на есть, дружеские. Каждый занимался тем, что под руку попадалось - мне, например, кроме основных обязанностей редактора приходилось одно время заведовать складом готовой продукции. Свободное же время нередко проводили вместе - не в буйных вечеринках с водкой и девицами, а в традициях своей студенческой юности, на КСПшных слётах, бардовских концертах-квартирниках и, конечно, в турпоходах, в том числе, водных. Во время одного из кратких периодов благоденствия гендиректор Аргуса» Лёша Волков вбухал изрядную часть заработанных деньги – куда бы вы думали? Нет, не в новую иномарку, не на личный банковский счёт, и даже не в расширение дела - а в приобретение на судоверфи в беломорском городке Соломбала двух прогулочных парусно-моторных ботов «СОЛ-860». Эти небольшие, но очень ладные судёнышки, длиной одиннадцать метров с практическим водоизмещением около пяти тонн, несущие кроме слабосильного дизелька парусную оснастку, стилизованную под старину, строились на основе проекта беломорского рабочего баркаса типа «дори», и вмещали по пять-шесть человек команды и пассажиров. Стояли купленные дорки на Беломорской биостанции МГУ, знаменитой ББС, где у многих наших имелись прочные дружеские, а то и семейные связи - и согласно директорской задумке именно там должны были проводить летние отпуска большая часть сотрудников. Так оно и получалось уже два года: к концу июля издательство вымирало, и вся наша братия во главе с гендиректором отправлялись на Белое Море наслаждаться жизнью – как это следует делать в понимании советского интеллигента разлива восьмидесятых годов. То есть: парусные походы, песни под гитару, рыбалка, грибы и ягоды на бесчисленных островах-лудах Кольского берега, и прочие удовольствия. Сейчас, пока мы предаёмся излишествам в баньке, наши «отпускники» сидят на островке Костьян, самом, наверное, примечательном и живописном в проливе Великая Салма. Место это, и впрямь, замечательное – берег собственно Костьяна нависает над узким проливом скальной стеной высотой с шестиэтажный дом; если подняться наверх, то взорам твоим откроется потрясающий вид, и к тому же, можно будет утолить жажду чистейшей дождевой водой, скапливающейся в каменных ваннах. Противоположный берег безымянного островка прогибался крошечной бухточкой, оконтуренной песчаными пляжами, и если переплыть туда на резиновой лодке – можно вволю побродить в отлив по серому песку литорали, поковырять палкой песчаные пирамидки червей-пескожилов, пособирать для дальнейшего высушивания на нагретых солнцем валунах морские звёзды.
На самих островах черники; вдоль кромки воды, там, куда доходит прилив, волны выбрасывают на сушу брёвна, вынесенные в Белое море Северной Двиной. Древесина их за долгие годы и даже десятилетия превратились в труху, и на этом питательном слое произрастает прорва подосиновиков - их столько, что мы в какой-то момент стали брать только шляпки. А если зайти подальше вглубь острова, то в поросших сосенками низинках между каменными замшелыми лбами попадаются полянки лисичек, эдакие рыжие лужицы, и с парочки таких можно заполнить доверху ведёрко. Так что отпускники наши оттягиваются от души: гуляют, рыбачат, собирают грибы, ягоды, вечерами поют у костра под гитару. А я с удовольствием выполняю при них функции извозчика на одной из дорок, «Штральзунде» (вторая в соответствии с известной балладой, носит имя «Сполох») хожу на ББС и в Пояконду, перевозя тех, у кого отпуск закончился или, наоборот, новоприбывших, а так же доставляю припасы. Вот, как сейчас, когда в трюме «Штральзунда» дожидаются завтрашнего рейса два мешка картошки, третий, бумажный, на двадцать кило, с вермишелью, рогожный мешок, полный рыхлых кирпичей серого хлеба скверной местной выпечки, ящик китайской тушёнки «Великая стена» – и, конечно же, дюжина литровых бутылей упомянутого уже «Рояля». Спирт, надо сказать, я вёз не только и не столько для употребления вовнутрь (народ в «Аргусе подобрался на удивление непьющий), сколько в качестве обменного фонда при расчётах с местными рыбаками, у которых мы брали треску в бочонках, слоями переложенных каменной солью и лаврушкой, и свежеподсоленную красную рыбу. Эти деликатесы и составляли вместе с грибами основу нашего белкового рациона – остродефицитную тушёнку везли больше по инерции, для немногих имевшихся противников рыбного меню.
И вот, называется, сходили, доставили провиант! Володька угодил на больничную койку всерьёз и надолго – ББСовская врачиха после краткого осмотра покачала головой и заявила, что голень сломана в двух местах, причём один из переломов очень скверный, так что пациента требуется срочно доставить в райбольницу, в Кандалакшу. Ну, это была уже не моя забота – туда раз в три-четыре дня бегал катер-буксир, приписанный к ББС, о Володьке позаботятся. Но груз на острова следовало доставить, причём, чем скорее, тем лучше. «Сполох» стоит в Пояконде на переборке дизеля, имевшаяся на «Штральзунде» карманная рация до Костьяна не добивает, а мы и так уже задержались на сутки с лишним, выполняя просьбу ББСовского начальства сходить со студентами в Нильмогубу, на отбор придонной живности. Лёша Волков, надо полагать, уже начал волноваться, так что идти, несмотря на вопиющий недокомплект личного состава всё же придётся. По всем правилам, такому судну требуется не меньше трёх человек команды, и можно, конечно, поискать добровольца среди студентов. Таковой, несомненно, найдётся, ещё и очередь выстроится из желающих, да доцент, руководитель студенческой практики наверняка пошёл бы навстречу, отпустив счастливчика денька на три-четыре. Но увы, подходящей кандидатуры вот чтобы так, с ходу, у меня не было, а брать кого попало не хочется - если что, потом себе же дороже выйдет.
Ну, это не беда, случалось мне ходить на дорках и в одиночку – не самое простое занятие, но днём, в хорошую погоду, если не ставить паруса, а обойтись дизелем, справлюсь. Местный фарватер, весьма, надо сказать, переменчивый из-за приливных и отливных течений, я выучил неплохо, к тому же наиболее хитрые места были, как положено, обставлены вешками и створовыми знаками в виде обрешеченных деревянных пирамид и треугольников, высящихся на берегу.
Всё, решено, иду! Я попрощался с нимфами – чуть более, чем братский поцелуй (увы, сейчас мне не до любовных утех, надо выспаться хорошенько) – и я, зажав под мышкой гитару, бреду, мурлыча под нос недопетую давеча песенку, к пристани – там, на мелкой приливной зыби покачивается и поскрипывает кранцами о края пирса верный «Штральзунд».
…Неизменное среди стольких морей,
Как расстаться с тобой, не отчаяться?
Море Белое на ладони моей,
Как баркас уходящий, качается…
Ну, люблю я Окуджаву, что тут поделаешь!..

Отредактировано Ромей (21-09-2023 11:11:41)

III

Контур острова Костьян выплыл и-за береговой сопки примерно через полтора часа – высокий, изломанный, в отличие от плоских луд, которыми изобиловали прибрежные салмы. Дошли мы несколько быстрее, чем я ожидал, и всё благодаря моему новому попутчику. Посидев примерно с четверть часа без дела, он предложил мне поставить в помощь движку паруса. «Ветер попутный, сказал он, побежим быстрее, а со снастями я управиться помогу.» Я согласился – остаток пути предстояло проделать без метаний по вехам и створовым знакам, почти что по прямой, одним, левым галсом - а ветерок, разошедшийся к баллов до четырёх и задувал в полный бакштаг, веселя мое сердце убеждённого марсофлота.
«Штральзунд», как и прочие боты серии «СОЛ-800» нёс на двух своих мачтах парусное вооружение гафельного кеча, состоящее из четырёх парусов. Основной, грот, верхняя и нижняя шкаторины которого крепились к гафелю и гику; большой стаксель в виде узкого треугольника, острым концом обращённого вверх и ставящийся на грота-штаге, снасти, оттягивающей к носу грот-мачту; кливере – ещё одного треугольного паруса, который полагалось ставить на кливер-штаге, идущем от топа мачты к кончику бушприта, и наконец, вспомогательной бермудской бизани, которую ставят довольно редко, когда предстоят частые лавировки при слабом ветре. Сейчас я решил обойтись гротом и стакселем, о чём и сообщил попутчику. Он кивнул и на удивление ловко взялся за дело – распустил штертики, притягивающие гафель вместе с уложенным складками парусом к гику, отдал и в несколько рывков выбрал грота-фал, подтягивая гафель вверх. Грот, трапециевидный парус площадью примерно в пятнадцать квадратов заполоскал, перекинув гик на подветренный борт, пока «попутчик» не выбрал втугую топенант-гик и грота-шкот. Вообще-то на яхтах современной постройки для этого служат особые лебёдки, прилично экономящие силы и позволяющие при необходимости работать одной рукой, но «Штральзунд», как и его систер-шипы был оснащён с претензией на стиль «ретро» - а потому снасти приходилось тянуть по старинки, а крепить на обычные деревянные утки и кофель-нагели. Незнакомец управился с этим буквально в несколько движений, так что я не мог не оценить его опыт в обращении с парусной оснасткой и особенно искусство в вязании узлов – они словно сами возникали под его заскорузлыми жёсткими даже на вид пальцами.
«Штральзунд» вздрогнул всем корпусом, накренился на правый борт и пошёл быстрее – энергия ветра прибавилась к невеликим лошадиным силам дизелька. Я одобрительно крякнул и убавил обороты.
Выбрав слабину так, чтобы полотнище грота не полоскало, мой попутчик взялся за стаксель и обошёлся с ним так же быстро и умело. После чего завёл оба шкота на утки и уселся на наветренный борт, и я заметил, что место он выбрал так, чтобы иметь возможность видеть, что происходит у нас по курсу, на пару кабельтовых вперёд – мне-то обзор закрывала рубка и задранный полубак с бушпритом и висящей под ним верёвочной сеткой. Что ж, предосторожность нелишняя - отлив уже в самом разгаре, и не хватало ещё налететь на полном ходу на притаившийся под водой камень, или притопленное бревно, из числа тех, что десятками тысяч выносит каждый год в море Северная Двина. Впрочем, торопиться особо некуда – «Штральзунд» весело бежит в нужную сторону, никаких видимых препятствий не было, и я уже начал прикидывать, как лучше будет заходить в бухточку за островом, где располагалась наша якорная стоянка. Пожалуй, стоит обогнуть Костьян мористее – так получится слегка дольше, но зато не придётся лавировать среди луд, во множестве рассыпанных под берегом, обращённым к материку. И тогда можно будет, выйдя на открытый простор, обращённый с сторону залива, сделать поворот оверштаг, потом привестись к ветру - и добежать до места красуясь собой, в крутой бейдевинд, с сильным креном, неся на форштевне высокий белопенный бурун. Я ещё раз прикинул расстояние и направления ветра и течений: так, этим галсом мы будем идти ещё четверть часа, а потом надо готовиться к повороту. Учитывая недостаток рабочих рук на судне – операция не самая простая. Но беспокоиться не о чем - добровольный матрос уже доказал свою высокую квалификацию.
- Вижу, вам приходилось ходить на парусных судах? – спросил я, вынужденно повысив голос – приходилось перекрикивать громкое шипение и барабанные удары волн в деревянный корпус. – На крейсерских яхтах, или на чём-то посерьёзнее?
- Мне на всём приходилось ходить. – отозвался он. «Штральзунд» как раз вырезался за Костьян, и ветер резко зашёл к норду. Грот захлопал, заполоскал – я налёг пятой точкой на румпель, а мой попутчик принялся торопливо выбирать шкоты. Теперь мы шли по-прежнему, левым галсом, но гораздо круче к ветру – соответственно, увеличился крен, и волны нет-нет, да захлёстывали планширь.
- А это что, там, маяк? – внезапно спросил он и вытянул руку в сторону дальнего берега. Собака при этом его жесте выскочила на крышу рубки и сделала в указанном направлении стойку – точь-в-точь, как сеттер на дичь, ушки торчком и даже свёрнутый бубликом хвост немного распрямился, и нервно подрагивает. Я пригляделся – далеко, на фоне острова Великий, что отделяет Великую Салму от Кандалакшского пролива, мигала крошечная световая точка.
- Маячный буй, автоматический. – я искоса глянул на карту, которая лежала на откидном столике, придавленная пружинным зажимом, буй был помечен на ней красным крестиком с трёхзначным номером. – Отмечает судовой ход для крупнотоннажных судов. Ходя тут иногда до Пояконды и обратно – хотя, какие они крупнотоннажные, смех один. Вот в Кандалакшу здоровенные дуры тянутся, но не здесь, далеко, по ту сторону островов.
Он помолчал несколько секунд, словно оценивая сказанное, проверил, надёжно ли крепится на утке шкоты, и полез под полу плаща – в ту самую замеченную мною давеча поясную сумочку. Наощупь открыл и, зацепив тремя пальцами, извлёк на свет небольшой предмет, блеснувший на солнышке хрустальным оптическим стеклом и полированной тёмной, старинной даже на вид, бронзой.
Я собрался, было спросить, что это такое, но тут стало не до вопросов: «попутчик» пристроил непонятную штуку на колене (теперь она всё больше напоминала старинную астролябию) и стал ловко перещёлкивать лимбы, то проворачивая на несколько делений, то совмещая с подвижными выступами, то бросая зачем-то взгляд на неяркое солнце. Подожду, что будет дальше, решил я, вытягивая всё же шею, так чтобы лучше разглядеть все эти необычные манипуляции, сопровождавшиеся звонкими металлическими щелчками.
«Попутчик» первым прервал молчание, нарушавшееся до сих пор только шипением воды у скулы да тоскливыми криками чаек.
- Вам, случайно, не известны наши нынешние координаты? Желательно, как можно точнее?
Я едва не поперхнулся от неожиданности.
- Только Костьяна. Шестьдесят шесть градусов двадцать девять минут сорок… нет, сорок одна секунда северной широты, Тридцать три – двадцать три и… то ли пятнадцать, то ли семнадцать секунд восточной долготы. Точнее, извините, не знаю, тут на стёрто…
Думаете, я помнил координаты Костьяна наизусть? Как бы не так – просто Лёша Волков, набрасывая на меня кроки, зачем-то пометил их совсем крошечными цифирками ниже названия островка. На моей памяти они понадобились впервые – и, что характерно, не мне…
- Благодарю.
Новая серия металлических щелчков. «Попутчик всмотрелся в испещрённые неразличимыми с такого расстояния значками металлические кольца и ползунки, удовлетворённо крякну и убрал «астролябию» в поясную сумочку. Когда он снова заговорил, голос его был сухим, резким; незнакомый акцент усилился ещё больше.
- Поворачивайте на маячный буй. – распорядился он.
…вот-те – нате, хрен в томате!..
- Это с какого такого перепугу? – осведомился я. Нам к тому берегу не надо. Сейчас вот увалимся под ветер и пойдём в проливчик между Костьяном и во-он теми маленькими островками.
И для убедительности махнул рукой.
- Мне надо. - голос стал ещё суше, ещё резче.
- Вам надо - вы и добирайтесь, А меня люди ждут.
Происходящее стало меня раздражать. Что за наглость, в самом деле? Нет, я понимаю, старших надо уважать, к тому же у человека неприятность - но всему же есть предел!
Однако, совсем уж обострять ситуацию не хотелось.
- Да вы не переживайте, за сутки-двое наверняка найдёте оказию. Мимо Костьяна много рыбаков ходит, и туристы тоже. Договоритесь – они вас подбросят на Великий, а меня люди ждут.
Он поднялся, держась за вантину, запустил руку в складки плаща, а когда вытащил её – в ладони оказался большой револьвер с массивным стволом. Чёрная дырка дула смотрела точнёхонько мне между глаз.
- Я уже нашёл... оказию И лучше бы тебе, парень, не упрямиться.
Я немного разбираюсь в оружии – крупноформатная толстая книга «Пистолеты и револьверы» некоего Жука, слыхали? Чудище, которое «попутчик» извлёк из-под своего плаща, нисколько не походило на наган, зато до чрезвычайности напоминало британский «Веблей-Скотт», вроде того, что мелькает пару раз в бессмертных «Приключениях Шерлока Холмса и доктора Ватсона». Прямо скажем. Не самый распространённый в наших краях образец огнестрела – гранёный длинный ствол, как и полагается армейской, офицерской модели, прихотливо вырезанная гребенчатая мушка. Пугач? Игрушка, испанская копия исторического образца, какие в последнее время во множестве мелькают на полках сувенирных магазинчиков? Ох, не похоже – вон, тёмно-серые кончики пуль выглядывают из каналов ребристого барабана, воронение на металле кое-где вытерто до белизны, надо полагать, от частого использования - да и не держат копии вот так твёрдо, уверенно.
А ещё – почему-то мне не было страшно. Вот нисколечко! Сиди я сейчас в салоне пассажирского лайнера, в проходе которого размахивает какой-нибудь «Береттой» или «Узи» смуглый тип с физиономией, до глаз прикрытой платком-арафаткой – я бы наверное, обмочился от страха. Знаем, читали, видели по телевизору… А тут – ситуация настолько дикая, настолько неправдоподобная, что поневоле воспринимаешь её, как эпизод из книжки – вроде «Повестей-сказок» Виталия Губарева, где трое пионеров попадают на тропический остров с пиратами.
…во что это ты вляпался, парень?..
- Говорю последний раз: поворачивай к маячному бую. – повторил «попутчик», и собака, свернувшаяся калачиком на решётчатых пайолах у его ног, подняла на меня взгляд и коротко тявкнула. – И не надо бояться, я не пират, грабить или убивать никого не собираюсь. Но если будешь и дальше упрямиться - придётся справиться без тебя. Ты как, сам за борт выпрыгнешь, или помочь?
«А ведь он не шутит, - понял я. Конечно, сейчас не осень, температура воды – градусов десять, но всё равно – заплыв до берега, пусть и в спасательном жилете (вот он, лежит на банке под рукой) меня нисколько не привлекает...»
- Хорошо, как скажете. К бую, так к бую
Я вильнул поясом (кончик румпеля по-прежнему уютно устроился у меня между…э-э-э… чуть ниже спины) и нос «Штральзунда» покатился влево, нацеливая стрелу бушприта на буй. Грот при этом слегка заполоскал, и мой террорист (или вернее, всё же, назвать его пиратом? Сам он только что открестился от этого высокого звания, хотя, если честно, верится с трудом…) ловко, одной рукой, распустил гика-шкот, выбрал слабину, и снова закрепил его на утке – и это ни на миг не отводя в сторону уставленным мне в лоб ствол своего «Веблея». Несмотря на дикость своего положения, я не мог не восхититься – действовал он отточено, автоматически, так, что чувствовалась даже не многолетняя – много-десятилетняя практика настоящего моряка. И есть у меня подозрение, что с револьвером он, как и положено настоящему пирату, управляется ничуть не менее ловко, нежели с такелажем и парусами.
…чёрт бы побрал эту его ловкость!..

Итак, что мы имеем? «Штральзунд» бодро бежит на ост, чуть забирая к норду. Форштевень режет воду, паруса упруго выгнуты, дизелёк молчит – примерно за полчаса до «пиратского захвата» я заглушил его, осознав, что и ветер и так разгоняет дорку до требуемых шести узлов. До буя, если верить карте – около семи километров по прямой. Это больше часа хода, а когда мы вырежемся из-за островов на большую воду, волна разойдётся, и скорость неизбежно снизится. Или снова запустить дизель? Нет, не стоит. Мне торопиться некуда, а мой «пират» - ничего, потерпит. Он, кстати, ни на секунду не теряет концентрации - положил руку с револьвером на колено так, чтобы ствол по-прежнему смотрел в мою сторону, а сам ухитряется косить глазом то на полотнище грота, то по курсу вперёд, то на меня. Собака, видимо, окончательно осознав ситуацию, перебралась ко мне поближе, и уже не лежит – сидит и смотрит снизу вверх, прямо в глаза, то и дело издавая низкое ворчание. Я в свою очередь кошусь на неё с некоторой опаской – зверь, конечно, не самый крупный, это вам не немецкая овчарка или ротвейлер, но я-то знаю, какими стремительными могут быть при необходимости лайки, и насколько точные их броски. Уж вооружённую-то руку перехватить всяко успеет, а большего от неё и не требуется.
Да-да, оружие у меня имеется, и даже много. Револьвера, правда, нет, и пистолета тоже, зато в кормовом кокпите, где я стою, выполняя функции рулевого, в выдвижном ящичке (близко, рукой дотянуться) лежит заряженная ракетница. Не боевой ствол, конечно, но если влепить с дистанции два метра – мало никому не покажется. На поясе, прикрытый полой штормовки висит охотничий нож в кожаных, перехваченных узким ремешком ножнах, и если опустить правую руку – можно незаметно извлечь его наружу. А ещё - в каютке, в рундуке под койкой припрятан охотничий карабин с патронами, который, если исхитриться как-нибудь добраться до него, способен враз изменить расклады в нашем дружном коллективе.
Я покосился на собаку – ох, не хотелось бы в тебя стрелять, а ведь придётся, если что… Она словно угадала мои мысли –глухо заворчала, шерсть на загривке встала дыбом, верхняя губа дрогнула, обнажая жёлтые слюнявые клыки. Соображает, пустолаечка, бдит… Нет уж, для подобных трюков нужен навык, готовность применить оружие против живого человека - А у меня они есть? Ох, сомнительно, судя по унизительной дрожи в коленках. А вот «пират», судя по всему, подобными комплексами не страдает – вон, как умело держит револьвер! Нет уж, лучше выждать, потянуть время. За час–полтора, которые мы будем идти к бую, много чего может произойти – появится, например, катер пограничников, и тогда можно будет подать сигнал, при них мой «пират» стрелять не решится. На бандита, беглого зэка, он, вроде, не похож, и на маньяка или серийного убийцу - тоже, не бывает таких маньяков…
Есть и другое соображение: ну, ладно, пущу я в ход нож или ракетницу, покалечу его, или вовсе убью – а дальше что? Доказывать, что действовал в пределах необходимой самообороны? Это ещё бабушка надвое сказала, получится ли. Привязать к ногам трупа запасной якорь, да и спустить за борт? Брось, парень, не решишься ты на такое, не то воспитание, интеллигентское, московское…
Нет уж, лучше подождать развития событий. На противоположном берегу расположен пограничный пост, если встретится мотобот пограничников – можно подать сигнал сиреной (вон она, рукоятка), и тогда «пират» наверняка не решится стрелять, пограничники догонят и будут разбираться, что к чему.
Значит - решено, ждём и не геройствуем. Любопытно только, зачем ему понадобился этот несчастный буй? Если хочет высадиться на острове Великий, так куда быстрее пересечь пролив поперёк. Собирается в Кандалакшский залив? Вроде бы логично, но буй тогда ни к чему, осадка у дорки небольшая, можно идти и под берегом... Ну, хорошо, прошли, миновали оконечность Великого - а дальше куда? Через весь залив, открытой водой, вдали от берегов – и дальше, к гирлу Белого моря? Солярки хватит километров на сто, не больше, а если идти как сейчас, на парусах, то на такой переход понадобится никак не меньше недели. А как с отдыхом и сном, с вахтами, которые придётся нести по очереди? В таких условиях не получится всё время держать невольного напарника под прицелом, и даже собака не очень-то поможет. А если испортится погода? Сейчас небо, вроде, чистое, но у западного края горизонта видны какие-то подозрительные облака, вызывающие в памяти известный всякому моряку «метеорологический» стишок:
«…Если тучи громоздятся
В виде башен или скал,
Скоро ливни разразятся,
Налетит жестокий шквал…»
Ну, положим, в ближайшие три-четыре часа особые катаклизмы нам не угрожают – а вот дальше что? Погода на Беломорье капризна и богата на поганые сюрпризы…
Или кто-то ждёт его в заливе, неподалёку – и тогда, миновав буй, он укажет мне курс, к точке рандеву? Вопросы, вопросы… и ни малейшего намёка на ответ. А значит – пора перевести дух, сосчитать до двадцати пяти и попробовать наладить со странным террористом хоть какие-то отношения.
Увы, разговора не получилось. «Пират» выслушал мои вступительные сентенции, буркнул: "помолчи, парень, вот пройдём буй, и сам всё увидишь…» - и поворочался, устраиваясь поудобнее. Я, хотел, было, спросить, что это именно я там увижу, но вовремя прикусил язык – дальнейшие расспросы после такой отповеди тянули уже на потерю лица, да и к результатам вряд ли привели бы. Собака по-прежнему не отводила от меня внимательных орехового цвета глаз, и хоть ствол «Веблея» уже не смотрел мне в лоб – желание продолжать беседу куда-то испарилось. Ветер тем временем усилился, но скорость, против ожиданий не снизилась, а даже выросла. У меня мелькнула даже мысль предложить поставить кливер, но в итоге я воздержался. Ему надо – пусть и торопится, а я пока посижу, подожду, что будет дальше.
Когда до буя, здоровенной плоской бочки, сплошь покрытой рыжими подтёками ржавчины, с решётчатой конструкцией, наверху, на которой мигала в определённом, несомненно, указанном в лоциях ритме яркая жёлтая лампа, осталось не более километра, «пират» засунул револьвер под мышку и снова полез в сумочку. При этом он забыл бросить на меня многозначительный взгляд – «не дури, парень, я за тобой слежу…» Я и не дурил - наоборот, принялся наблюдать, как он возится со своим диковинным устройством. На этот раз на это ушло не больше минуты; буй за это время заметно приблизился, и «пират», спрятав «астролябию» на место, перехватил револьвер и распорядился обходить буй так, чтобы оставить его слева – «со штирборта», как он выразился. Я послушно налёг известным местом на румпель, грот захлопал, «пират» торопливо заскрипел шкотами, и в этот момент на нас – на меня, на дорку, на «пирата»  вместе с его собакой - навалилась темнота.

IV

...тьма, непроницаемая, пахнувшая ледяным холодом, мгновенная слепота, сопровождавшаяся мгновенным онемением всех прочих органов чувств – навалилась и тут же пропала, словно её и не было вовсе. Но то, что пришло ей на смену, не было похоже на привычный пейзаж Великой Салмы – ни островов по бортам, ни мелкой серо-голубой ряби, отражающей бледное беломорское небо с редкими облачками. Полоса волнующегося моря, взвихренная барашками, какие появляются, когда ветер перескакивает отметку в шесть баллов по шкале Бофорта, а возле снастей стоячего такелажа раздаётся, сначала лишь в порывах, а потом и на одной ноте тонкий свист. Только сейчас порывов не было – ровно задувало в корму, в классический фордевинд, и дорку несло по этой прямой, как стрела, морской дороге. Нет, не дороге даже, а по тоннелю, края которого, разлинованные гребнями волн и пестрящие барашками сначала плавно, а потом круче и круче загибались вверх, сливаясь где-то там с полосами туч, стремительно несущихся по небу. И не осталось в мире больше ничего, кроме этой грандиозной трубы, ряби волн, переходящую в рябь облаков – а ещё заунывного, протяжного, порой свиста возле вант на мачтах «Штральзунда»…
Волны поддавали в корму с регулярностью метронома и с силой парового молота, заставляя многострадальное судёнышко дорку нелепо «козлить» на манер задурившей лошади. Бушприт при каждом таком «пинке» зарывался в волны, а перо руля, наоборот, поднималось из воды почти целиком. Мне, впрочем, некогда было свешиваться с кормы, чтобы полюбоваться этим зрелищем. Румпель словно сошёл с ума – он рвался из стороны в сторону, словно живой, и пришлось оставить привычную фривольную позу и вцепиться в него обеими руками.
Удивительно, но ветер продолжал ровно дуть всё в том же направлении, гоня дорку вдоль тоннеля – толчки, вырывающие румпель из моих рук, создавали одни лишь волны. Барашки росли, сливаясь с сплошные пенные полосы, однако волны не увеличивались, и только шестибалльный свист ветра перерастал постепенно в вой – грот угрожающе выгибался под напором ветра, стаксель последовал его примеру, и я отстранённо, словно и не было меня здесь вовсе, словно речь шла о вычитанной в морском романе сцене буйства стихий, прикидывал, что случится раньше – лопнет вантина, не выдержит грота-штаг, или разлетится клочьями прочнейший дакрон?..
- Рифы! Рифы брать! – заорал, перекрывая вой ветра «пират». Не дожидаясь моего ответа, он отдал гафель-гардель, прослабил дирик-фал, и тут же, под оглушительных хлопки заполоскавшего грота, принялся обоими руками собирать парусину складками к гику и притягивать его риф-сезнями. Я замешкался, крепя оттяжки на румпель (вообще-то это следовало сделать сразу, как только мы оказались посреди этого космического безобразия стихий, заключённого в невозможную трубу), а когда затянул последний узел - кинулся на помощь. Вдвоём мы взяли три рифа; я подтянул повыше гафель, накрепко закрепил снасти на утках; «пират» к тому времени закончил возиться с яростно сопротивляющимся гиком, и я видел как шкотовый угол, мечущийся по ветру, припечатал его по лбу массивным железным люверсом, но он только отмахнулся от удара, словно от надоедливой мошки. «Штральзунд» швыряло из стороны в сторону, зафиксированный в диаметральной плоскости руль не справлялся, румпель мотало из стороны в сторону, и я, сбивая пальцы, полез обратно в кормовой кокпит. Оттяжки уже успели разболтаться под напором волн, и я не стал их сбрасывать – животом навалился на изогнутый, выклеенные из нескольких слоёв дерева, румпель и стал править вдоль ветровой трубы, стены которой уже окончательно слились в сплошную бурлящую поверхность, и нельзя было разобрать, где заканчиваются волны, и начинаются рваные клочки туч.
- Может, движок запустить? – крикнул я. Это были первые слова, сказанные мной с того момента, как «Штральзунд» обогнул треклятый буй.
- Незачем! – долетело из второго кокпита. – Здесь всегда так: дует в фордевинд или полный бакштаг, волны бьют в корму, и от винта мало проку. Но ты не трусь, тяжко только у входа в Фарватер, дальше станет легче…
Он так и сказал – «на Фарватере», с большой буквы.
- А что за фарватер, куда он?..
- Заткнись! – прорвалось сквозь вой. – Правь на маяк, парень!
- На маяк? Какой ещё?..
- Ты что, совсем ослеп? – на этот раз гневный рык перекрыл порывы ветра. – Глаза протри, не видишь, что ли?..
И я увидел.
Оставалось удивляться, как я не замечал её раньше – ослепительная точка в перспективе тоннеля, в самом его центре. И она разгоралась, испуская колючие лучи, то переливаясь всеми цветами радуги, то выдавая, как настоящий маяк, серии одноцветных вспышек – интересно, в какой лоции они обозначены?.. Раз поймав её глазами, было очень трудно отвести взгляд, да это и не требовалось - наоборот, как будто стало легче править судном, толчки под корму стали не столь яростными, румпель теперь не рвался из рук, как бешеный, а словно бы предупреждал о своих намерениях лёгкими нажатиями на ладонь, которые ничего не стоило вовремя парировать, удерживая огонь таинственного маяка в той самой единственной точке, куда был нацелен сейчас бушприт «Штральзунда».
Вихревые стены тоннеля вроде раздвинулись, открывая больше простора, и одновременно успокоился ветер – теперь он не завывал, а тонко посвистывал в отдельных порывах. Мой попутчик что-то удовлетворённо буркнул под нос и полез отдавать рифы – мою попытку дёрнуться на помощь он пресёк коротким взмахом ладони: «стой, мол, где стоишь, сам справлюсь…» И ведь справился: приняв ветер полной грудью надувшегося грота, дорка побежала резвее, а «пират» полез на нос и принялся распускать кливер. Минуты не прошло, как и он взлетел по кливер-штагу, «Штральзунд» прибавил хода, а выгнутые стены волн и облачных полос словно ещё сильнее разошлись в стороны, открывая бесконечный простор, в дальнем далеке которого всё так же сиял огонь неведомого маяка.
Я потянулся к футляру бинокля, висевшему на стенке кокпита, но «пират», увидав это моё движение, недовольно каркнул: «Не отвлекайся, парень! Выскочишь с Фарватера – хлопот потом не оберёшься, надо править точно по оси, чем точнее её придерживаться…» Разрывы туч уже сомкнулись, скрывая летучий корабль – и оставалось лишь гадать, что это было – видение, галлюцинация, или, в самом деле, встреча с другим одиноким странником на этом невозможном пути?
Попутчик оказался прав. Когда я приноровился держать курс точно по оси, направленной на огонь маяка, стихии вокруг поумерили своё буйство. А может, дело было в том, что мы наконец удалились на достаточное расстояние от устья (Горловины? Входа? Понятия не имею, как правильно называть место, где мы вышли на этот невозможный фарватер…) Стены раздвигались всё сильнее. Тоннель превращался из узкой, почти круглой в сечении трубы в сплюснутый снизу и сверху эллипс. То справа, то слева стали появляться своего рода неровности, ниши, провалы - то узкие, то наоборот, широченные. В одном из таких провалов я разглядел ровную морскую гладь со стайкой резвящихся дельфинов; за другим, простирался скалистый берег, покрытый буйной тропической растительностью; в третьем, самом узком, промелькнула и тут же пропала корма большого судна с высокими мачтами – паруса на них были свёрнуты и притянуты к реям, по борту, низко над водой стлался шлейф угольного дыма из длинной тонкой трубы, торчащей посреди палубы, и пара больших колёс с красными плицами старательно перемалывали воду. Было очевидно, что пароход только что свернул отсюда, из тоннеля-фарватера - и теперь шлёпает куда-то по своим пароходным делам, не усматривая в подобном способе навигации ничего экстраординарного…
Я покосился на попутчика. Одной рукой он сжимал пропущенный через блок гика-шкот (стаксель-шкот был, как положено, заведён на утку), а вот второй, локтем, придерживал на колене давешнюю астролябию и как-то ухитрялся в этой крайне неудобной позе перещёлкивать её лимбы. При этом он бросал коротки взгляды на небо, на проплывающие мимо проходы-ниши – у меня создалось стойкое впечатление, что он не просто определяет наше местоположение в этом диковинном месте, а… управляет им, что ли, формирует по мере на нашего продвижения вперёд? Да нет, ерунда, пресёк я эту крамольную с любой точки зрения мысль, как такое может быть? А с другой стороны, всё остальное, что творится вокруг – оно что, может быть?
И вдруг всё закончилось. Снова мгновенно навалилась тьма – и перед носом «Штральзунда» раскинулась незнакомая бухта. Небо над ней словно хлестнуло меня по глазам яркой субтропической какой-то голубизной; справа и слева возвышались неровные контуры прибрежных скал, и в основании их угадывалась россыпь белых домиков. Море было испещрено белыми, жёлтыми, даже коричневыми мазками – паруса, паруса, паруса, - кое-где поднимались к небу дымки пароходных труб, а впереди на кончике далеко выдающегося в море мыса громоздилась скала, увенчанная маячной башней. Фонарь на ней ритмично вспыхивал, несмотря на солнечный день – и я сразу, с первого взгляда понял, что именно он вёл нас сюда через тоннель-фарватер.
- Всё, парень, можешь расслабиться, пришли. – над обрезом кокпита показалась голова моего попутчика. Астролябию он уже успел убрать, как и избавиться от своей зюйдвестки, заменив её на помятую капитанскую фуражку с позеленевшей от морской воды латунной кокардой-«крабом» - и где это он ухитрялся её прятать всё это время?
– Пришли. – повторил он. - Видишь судно без мачт возле брекватера? Правь на него – это таможенная брандвахта, надо представиться, как положено.
Я хотел, было, спросить, куда именно мы пришли, что это за брандвахта, и зачем она торчит, загораживая, по меньшей мере, половину прохода в волноломе, который «пират» обозвал малознакомым термином «брекватер», но вовремя сдержался. Зачем, как говорят профессиональные актёры, «хлопотать лицом», задавая вопросы, на которые и без того скоро получишь ответы?
Зато не стала молчать наша хвостатая спутница. Собака по имени Кора (а я-то и забыл о ней!) выбралась из каюты, где пряталась, пока мы шли через тоннель-фарватер, почесалась, как ни в чём не бывало, шумно втянула носом воздух. Потом вскочила на крышу рубки и весёлым лаем поприветствовала этот очевидно, хорошо знакомый ей пейзаж.

…И заревел морской сигнал, завыл браконьерский рог,
И мрачную "Балтику" воротил, что в тумане шла на восток.
Вслепую ползли обратно в залив меж водоворотов и скал,
И вот услыхали: грохочет цепь - "Штральзунд" якоря выбирал…
- Хорошая песня. – одобрил пират. – Сам сочинил?
- Куда мне… - хмыкнул я, затягивая узлы, крепящие якорь на полубаке. Сейчас в нём необходимости не было – «Штральзунд» стоял возле низкого, длинного пирса, почти упираясь бушпритом в зелёную облупленную корму парусной шхуны. - Поэт один, он давно умер. У него много такого, про моря, войны, Империи… всякого, одним словом.
- Ясно. – он снял фуражку и поскрёб пятернёй в шевелюре, и я заметил, что она вся серебряно-седая, с редкими тёмными прядками. - А я-то решил, что ты, раз название судна то же самое…
- Так отсюда и взяли. Есть и второе такое же, оно «Сполох» называется – третья котиколовная шхуна из этой баллады . А вот «Балтики» у нас пока нет… и теперь, наверное, не будет.
Он покосился на меня с насмешкой.
- Полагаешь, что уже не сможешь вернуться домой? Брось, парень, не такой уж я злыдень. Просто выхода другого не было. Если верить третьему и седьмому лимбам, время у меня оставалось всего ничего, а там фарватер закрылся бы, и я застрял бы у вас надолго. А оно мне надо?
- Мне тоже не надо. – согласился я. – В смысле, незачем торчать здесь, у вас, хотя погода, вроде хорошая, солнышко вон… Так что насчёт возвращения, обсудим? Меня, если не забыли, там люди ждут.
Первое, что сделал «пират» после того, как я выполняя его указания, направил «Штральзунд» к брандвахтенному судну – это многословно и витиевато попросил прощения за учинённое надо мной насилие. С тех пор он повторил свои извинения раза три, не меньше, и каждый раз в новых вариациях.
- Может, тебе ещё и за перевоз заплатить? – ухмыльнулся попутчик. – А что, и заплачу – и за работу, и за беспокойство. А вот чем и как – это мы с тобой, парень, обсудим. А сейчас – давай-ка поторопимся, мы и так вон сколько провозились… Кора, пошла!
Он с кряхтеньем встал на ноги. Собака, которую, оказывается, звали Корой, одним прыжком преодолела узкий просвет между бортом и дощатой кромкой пирса и встала, весело помахивая хвостиком-колечком. Морда у неё при этом была улыбающаяся, широкий розовый язык свешивался из пасти, в карих глазах светилось неподдельное собачье дружелюбие.
- Сходни на корме принайтовлены. – сказал я. – Спустить, или?..
- Обойдусь. - буркнул он и прыгнул вслед за своей хвостатой напарницей. Плащ его при этом распахнулся, и я увидел торчащую из-за пояса рукоятку знакомого револьвера – как раз рядом с сумочкой, в которой, надо полагать, скрывалась таинственная астролябия. Дорка от толчка слегка качнулась, кранцы заскрипели о доски. – Ну что, долго ты там будешь ещё копаться? Нас ждут, не забыл? И, кстати… - он поскрёб пальцами, но на этот раз не в шевелюре, а в короткой шкиперской бородке, тоже седой, с редкими тёмными прядками. – Может, пора уже познакомиться? Тебя как звать?
- Вообще-то гостям положено представляться первыми. – не удержался я. – Но, учитывая наш способ знакомства, придётся мне. Баранцев, Сергей Дмитриевич, шкипер этого вот дырявого корыта. – я похлопал рукой по планширю, – По совместительству ещё и литературный редактор, но это вам вряд ли интересно…
- Не интересно. – с готовностью согласился «пират». – Кстати, Серж… можно ведь тебя называть Серж?
Я кивнул. Отчего бы и нет? Спасибо, не какой-нибудь «Серхио», «Серёнька», или, хуже того, «Гуня», «Гунька». Тоже, между прочим, вариант имени «Сергей» - хотя мало кто его встречал где-нибудь, кроме носовского «Незнайки и его друзей»…
- Меня можешь называть… ну, скажем, мастер Валу. Вообще-то меня зовут Валуэр, Эсмен дорр Валуэр – но ко мне так редко обращаются, разве что по совсем уж официальным поводам, и лишь на собраниях Ложи или когда мне случается забрести по каким-то делам в Магистрат или в Гильдию Лоцманов. И зря ты так уничижительно о своём «Штральзунде», Серж. Дырявое корыто, надо же! Это доброе судёнышко, не всякое вот так, без подготовки смогло бы миновать Фарватер. Ты мне верь, я знаю, что говорю. Корабли, даже маленькие – у них ведь живая душа есть, и не стоит их обижать, тем более, незаслуженно.
- Верю вам на слово, мастер… Балу?
…Честное слово, невозможно же удержаться!..
- Валу. – он покосился на меня с нескрываемым подозрением. - Это сокращение от имени «Валуэр» – Валу, мастер Валу. Несложно запомнить, верно?
- Хорошо-хорошо, извините… мастер Валу. Я запомню.
Я снова склонился к якорю, пропустил под лапой репшнур и принялся затягивать его, хотя особой необходимости в дополнительном креплении и не было. На самом деле, я просто старался выиграть несколько лишних секунд, чтобы обдумать услышанное. Магистрат, Гильдия какая-то, Ложа они тут что, масоны? Сплошь загадки, возможно и содержащие какие-то подсказки, но расшифровать их я пока не мог. Вот и имя нового знакомого - Валуэр, и не просто, а ещё и «Эсмен дорр…» Голландское? Не шибко похоже и непривычно слуху… Что-то такое мелькало в памяти – где то я уже встречал это «Валуэр»… в какой-то книге? Наверняка так, но вот в какой именно - нет, вот так, с ходу, не вспомнить…
Всё, последний узел готов, затянут, якорь закреплён надёжно, и возиться с ним дальше не стоит, это уже начинает выглядеть подозрительно. Вон как старательно Кора наблюдает за моими руками, прямо ни единого движения не упускает…
Я поднялся, отряхнул колени.
- Ну вот, я в полнейшем вашем распоряжении, мастер Валу. Пойдёмте?
- Пошли. – кивнул он. Кара, сторожи!
Собака понятливо тявкнула и перелетела назад, на «Штральзунд, где и уселась на крыше каюты неподвижной точёной статуэткой. Я удивлённо поднял брось – не доверят мне, что ли, подозревает в намерении устроить побег? Нет, вряд ли - это было бы уж совсем глупо, куда я денусь отсюда? А собака – что ж, пусть сидит, барахло на судне целее будет. Откуда мне знать, что на нравы тут у них в порту?
Валуэр повернулся зашагал вслед за ним по пирсу. над пристанями, над бухтой вздымался лес мачт в паутинах снастей; кое-где с перекошенных реев тряпками свисали паруса, и крошеные чёрные фигурки копошились на их фоне. За всем этим портовым великолепием проглядывали на фоне густо-голубого, крымского какого-то неба и зелёных холмов красные черепичные крыши близлежащего городка. Я шагал себе с независимым видом, заложив руки в карманы штормовки, и мурлыкал под нос:
…По рыбам, по звёздам, проносит шаланду,
Три грека в Одессу везут контрабанду,
На правом борту, что над пропастью вырос,
Енакий, Ставракис и Папасатырос.
А ветер как гикнет, как мимо просвищет,
Как двинет барашком под звонкое днище,
Чтоб гвозди звенели,
Чтоб мачта гудела:
«Доброе дело! Хорошее дело!»…
Провожатый обернулся на моё пение, и состроил ухмылку – на его обветренной коричневой физиономии она выглядела, пожалуй, одобрительной.
..может, ему тоже случалось возить контрабанду в Одессу? После событий последних часов – честное слово, не удивлюсь… Или всё проще, и новый знакомый просто любит, как и я, Багрицкого?..
- Между прочим, а как называется этот город, мастер Валу? – осведомился я. Походя осведомился, как бы между делом - других, куда более актуальных, нежели географические названия, вопросов, было море, но надо же с чего-то начинать?
- А я разве не сказал? – «пират» изобразил удивление. – Ну, извини, парень, из головы вылетело. Город, как и порт, носит имя Зурбаган.

VI

Не то, чтобы я ожидал нападения – просто я всё не мог забыть гранёного ствола его револьвера, уставленного мне между глаз, а так же отвратительное чувство беспомощности, зависимости от чужой воли, охватившее меня в этот момент. Да, потом он извинялся и проявлял, как мог, дружелюбие и всяческое расположение по моему адресу, и отвечал охотно на все (ну хорошо, почти все) вопросы, и даже сунул на прощание увесистый, глухо звякнувший мешочек с монетами – но осадочек, как говорится, остался. Кстати, перед тем, как лечь, я высыпал его содержимое на ладонь – не меньше трёх десятков увесистых кругляшей, тускло блеснувших в свете свечи тёмным жёлтым металлом. Я едва удержался, чтобы не попробовать одну на зуб – золото, конечно, что ж ещё? Изображения на аверсах и реверсах монет были мне, по большей части, незнакомы, разве что на полудюжине встречались арабские и римские цифры. Размеры монет впечатляли – мне приходилось держать в руках николаевские червонцы, и самая мелкая из этих была больше как минимум, вдвое. Солидная плата за беспокойство, ничего не скажешь, не обманул «пират». Вот, кстати, ещё причина, чтобы кто-то настроенный не слишком дружелюбно побеспокоил меня ночью…

Но дело, конечно, было не в опасении грабителя – я не допускал такой возможности всерьёз. Я был один, в незнакомом, совершенно невозможном с точки зрения имевшихся у меня представлений об устройстве Мироздания месте, и рассчитывать мне было не на кого, кроме как на самого себя. И на этот вот нож, купленный в Москве, в магазине «Охота», привлёкший меня претензией на знаменитый «Ка-бар». На рыжих кожаных ножнах, как и на чёрном оксидированном клинке даже маркировка соответствующая имелась - «USMS», сиречь «Корпус Морской пехоты США» - чтобы легковерный покупатель вроде меня не заподозрил (совершенно, надо сказать, справедливо) в ноже не слишком дорогую китайскую подделку. Впрочем, заточку он держал неплохо, ладони сидел удобно, и вид имел достаточно грозный – а что ещё, если подумать, нужно от такого ножа?
Но не об этом я думал, конечно, нащупывая в темноте рубчатую рукоять. Дверь всё скрипела, открываясь с неестественной какой-то медлительностью, и я успел не только высвободить нож из ножен, но и перевернуть его лезвием вверх, так, чтобы плоское стальное навершие легло в пальцы, а сам клинок полностью скрылся за предплечьем. Я люблю ножи, успел вволю поупражняться с приобретением, и теперь был уверен, что сумею одним движением перехватить ка-бар, неважно, прямым или обратных хватом. И даже, если понадобится, метнуть, не вставая с койки – резким взмахом, на пол-оборота клинка.
Дверь тем временем распахнулась почти наполовину, но в комнату никто входить не торопился. В коридоре, в самом конце горела масляная лампа, е свет пробивался в комнату под дверью узкой полоской – и теперь, когда дверь чуть приоткрылась, я угадывал фигуру, притаившуюся сбоку, за косяком. Да, так и есть – вот тень на стене шевельнулась, и мне стало ясно, что роста визитёр небольшого, сложение имеет субтильное, и вообще…
…да, так и есть – короткая фраза с вопросительными интонациями, прозвучавшая из-за двери, была произнесена женским голосом, причём очень тихо, почти шёпотом. Слов я, разумеется, не понял, но и без перевода было ясно, что ночной гость – вернее гостья – просит позволения войти. Я торопливо прикрыл голые ноги свисающим с койки одеялом, покосился на окошко – не ждать ли и оттуда каких-нибудь сюрпризов? – и лишь тогда на чистейшем русском языке, стараясь, чтобы голос звучал, по возможности, непринуждённо и не выдал бы меня невольной дрожью, сказал: «Войдите!»
Дверь ещё немного приоткрылась, в образовавшуюся щель проскользнула тёмная фигура – и замерла в шаге от порога. Тусклый свет из коридора падал на стену узким прямоугольником, и на его фоне я не мог различить ни цвета волос, глаз, ни даже черт лица визитёра - но очертания силуэта вместе с лёгкой, почти неслышной поступью давали понять, что я не ошибся. Незваный гость, вернее, гостья – женщина, причём молодая.
- Чему обязан удовольствием видеть вас, сударыня? – осведомился я, и тут же выругал себя за очевидный идиотизм вопроса. Во-первых, таверна «Белого дельфина» мало походит на великосветский салон, а во-вторых – ночная посетительница наверняка ни слова не поняла из сказанного, и не сможет ответить, как бы того не желала.
Но, видимо, вопросительные интонации говорили сами за себя: она сделала ещё шаг, оказавшись на середине комнаты, и заговорила – горячо, сбивчиво, помогая себе жестами. При этом она попала в косую полосу лунного света, что лежал поперёк моей комнаты бледной косой полосой – о теперь я мог разглядывать её в полное своё удовольствие.
А посмотреть было на что: невысокая, изящно сложённая, с правильными чертами лица, которые при иных обстоятельствах натолкнули бы на мысль о некоторой доле латиноамериканской крови, она сразу удивила меня своим гардеробом. Все женщины, независимо от возраста, которых я встречал за недолгие часы своего пребывания в Зурбагане (да какое пребывание, так, четыре с лишним сотни метров от пирса до «Белого дельфина»), были одеты в консервативном, патриархальном стиле: длинные, до пят юбки и платья, накидки, плащи, почти целиком скрывающие фигуры, на головах –чепцы или шляпки, в зависимости от статуса. Служанки в таверне носили светлые блузы, а на головах имели что-то вроде кружевных наколок под пару к кружевным же фартучкам. Старая добрая Европа конца прошлого, девятнадцатого века – как, впрочем, и почти всё остальное, что я успел тут подглядеть.
Костюм же ночной гостьи пребывал в разительном несоответствии с этой, видимо, общепринятой здесь манерой одеваться. Она была в форме курсантов Морского Лицея – целая их компания, человек в пять-шесть занимала один из угловых столов в зале «Белого дельфина»; мастер Валу почему-то счёл нужным обратить на них моё внимание, так что разглядел я их довольно подробно. Эти молодые ребята, младшему из которых не исполнилось и шестнадцати, а старший вряд ли перевалил за двадцать, щеголяли во фланелевых, густо-синего цвета форменках с полосатыми воротниками-гюйсами, узкими, в отличие от наших, матросских. Брюки, слегка мешковатые, с пуговицами по бокам, широкими кожаными ремнями, на ногах тяжёлые матросские башмаки, поверх них икры затянуты белыми, с латунными пуговицами то ли гетрами, то ли гамашами – бог знает, как называется эта деталь гардероба! На ремнях болтались в чёрных кожаных ножнах то ли кортики, то ли прямые тесаки с массивными трёхдужными эфесами – впрочем, большинство «курсантов» избавились от этих аксессуаров, и теперь тесаки валялись на скамьях вперемешку с белыми с узкой чёрной тульёй, то ли шапочками, то ли бескозырками, украшенными на макушке легкомысленными ярко-зелёными помпонами.
Между прочим, я обратил внимание, что эти парни бросают на моего провожатого весьма настороженные, если не сказать, неодобрительные взгляды. Вот с чего бы это, а? Ладно, потом будем гадать…
Ну да ладно, не будем отвлекаться. Ночная гостья была одета в точности, как «морские лицеисты», включая кортик-тесак и форменный головной убор с помпоном. Держала она его в правой руке и энергично им размахивала, видимо, полагая, что сделает этим свои слова понятнее для бестолкового иностранца. Напрасно, разумеется – я не разобрал ни единого слова, зато убедился, что волосы у незнакомки рыжевато-каштановые, то ли коротко подстрижены, то ли собраны на затылке, шея – весьма изящная, чистая и очень красиво смотрится в вырезе белой блузы, поддетой под форменку. С этой шеи свисала тонкая, кажется, серебряная, цепочка, но что именно на ней висит – я видеть не мог, зато отлично разглядел, что скрытые под сукном формы имеют размер никак не меньше второго и в иной ситуации заслуживали бы куда более пристального внимания.
Видимо, она перехватила мой взгляд, потому что мило порозовела (лунный свет позволял разглядеть это вполне отчётливо), шагнула к окну и снова сбивчиво заговорила. Раза два или три она переходила с одного языка на другой – причём говорила то увереннее, то сбивалась, то вообще выговаривала слова старательно, по одному, видимо, скверно владея выбранным наречием. Увы – всё это с известным уже результатом.
При этом посетительница тыкала рукой с зажатой в ней бескозыркой вниз, в невидимую мне с койки крышу одноэтажной пристройки, которая, как я успел увидеть, пока обустраивался в комнатёнке, стоит как раз под окном.
…Она что, хочет, чтобы я вылез наружу? Или же - мы оба? А ведь похоже на то…
Тем не менее, я ответил, стараясь, чтобы слова мои звучали как можно убедительнее:
- Извините, барышня, я вас не понимаю. Вот нисколечко!
И развёл руками, изо всех сил придавая себе виноватый вид. При этом жесте одеяло сползло на пол, открывая собеседнице мои голые коленки, и я торопливо принялся его поправлять, смущённо что-то бормоча в своё оправдание. Выглядело это, надо полагать, комически; девица насмешливо фыркнула, указала на мою одежду, висящую на спинке стула, и демонстративно отвернулась к окну. Сзади, на фоне луны, которая сейчас была видна целиком, её фигурка выглядела ещё привлекательнее. С чего, это, подуман невольно я, она вздумала затянуть эту прелесть в явно казённое обмундирование? Не хочет быть узнанной? Или у них тут девушки учатся морскому делу наравне с парнями?
Ладно, гадать - как и по поводу массы других, столь же непонятных предметов – будем потом, когда выпадет свободная минутка. А пока я ответил «да-да, конечно, сейчас…» и принялся облачаться. Сон как рукой сняло – наоборот, меня потряхивало от внезапного всплеска адреналина. Да, пока ясно лишь одно: сегодняшние мои приключения ещё далеко не закончены.

Ночной Зурбаган разительно отличался от дневного. Исчезли толпы матросов, рыбаков, докеров и прочей просоленной морем публики – вероятно, распределились равномерно по питейным заведениям, коих в припортовых кварталах было хоть пруд пруди. Мы же с моей внезапной спутницей, преодолев пару переулков, выскочили на бульвар – неожиданно широкий, напомнивший мне о курортных городках Крыма - с каштанами, акациями и ещё какой-то одуряюще пахнущей растительностью, зато без обязательного столпотворения отдыхающих и огней увеселительных заведений. Народу вообще было не так уж много; время от времени попадались навстречу парочки вполне приличного вида (все мужчины были в шляпах, порой соломенных, плоских, на итальянский манер, и при тросточках, женщины же в лёгких кружевных накидках); несколько раз попадались навстречу блюстители порядка – все, как один, усатые, в скошенных ко лбу кепи с козырьками, солидные, немолодые и при саблях в блестящих металлических ножнах. Проходя мимо «городовых» (а как их ещё называть? Понятия не имею…), моя провожатая брала «под козырёк»; служивые отвечали ей тем же, щёлкая иногда каблуками.
Ночь давно уже вступила в свои права, но на бульваре не было темно – через каждые пару десятков шагов высились чугунные столбы, с которых свешивались узорчатые железные фонари; на моих глазах к одному из них как раз карабкался по приставленной деревянной лесенке мужчина в казённого вида кепи и куртке с блестящими металлическими пуговицами. Он со скрипом сдвинул щеколду, открыл застеклённую дверку и засунул внутрь изогнутый стержень с язычком пламени на кончике, одновременно повернув ручку торчащего прямо из верхушки столба крана. Фонарь тут же осветился изнутри ровным жёлтым светом; до меня долетел несильный, но вполне узнаваемый запах – светильный газ, ну конечно… Работник местного коммунхоза подкрутил ручку, слез на землю, взгромоздил лестницу на плечо и пошёл дальше; огонёк на кончике его рабочего инструмента отбрасывал на мостовую неровное пятно света.
На ходу я озирался по сторонам, стараясь запомнить дорогу, но довольно скоро бросил это занятие – дома, углы бульваров, переулки, подворотни, даже сверкающие из них жёлтыми глазами коты, которых здесь было какое-то нездоровое количество, очень скоро слились у меня в голове в некую сплошную пёструю ленту. С некоторым опозданием я сообразил, что не смогу даже спросить дорогу у тех же «городовых», поскольку понятия не имею, как сказать по-здешнему «Белый дельфин» - разве что, они отреагируют на имя хозяйки заведения? Нет, следует смириться с очевидным: куда бы не увлекала меня девица-курсант - а делала она это с упорством муравья, волокущего дохлую жужелицу – обратной дороги я без её помощи найти не смогу. Разве что… да, можно вернуться в порт, благо мачты и сейчас хорошо просматриваются над крышами домов, разыскать пришвартованный «Штральзунд» и начать поиски оттуда. Но если это получится, то ни к чему и не возвращаться в таверну – ничего ценного я там не оставил, а мастер Валу наверняка сообразит, где меня искать, когда утром не застанет в комнате.
И тут наш бег по улочкам закончился. Девица остановилась возле небольшого домика из красного кирпича. Фасад его, зажатый между двумя соседними зданиями, был отделён от мостовой крошечным палисадником, и от низкой кованой калитки вела к ступеням белого известняка короткая, вымощенная истёртыми каменными плитами дорожка. Пока я осматривал дом, моя провожатая поднялась на крылечко и, повелительно махнув мне рукой, взялась за массивное кольцо, висящее на двери на уровне груди.

В своё время я искренне полагал, что «дверной молоток» обозначает именно что молоток – свисающий со вделанного в косяк двери на цепочке, которыми и надо стучать в точности, как обычным молотком по шляпке гвоздя. Но нет, на самом деле, сот он – настоящий дверной молоток – большое кольцо, верхний край которого укреплён к двери на петле, а нижний снабжён массивным утолщением, под которым в доски вделан массивный металлический диск, играющий роль своего рода гонга. Если приподнять кольцо и ударить утолщением по диску –звук этот привлечёт внимание обитателей жилища не хуже дверного колокольчика или же ещё не изобретённого здесь электрического звонка.
Стоит ли упоминать, что подобные приспособления иметь самую разнообразную, порой весьма изысканную отделку – например, кольцо могла держать в пасти львиная голова, или оно могло иметь вид не кольца даже, а свернувшейся в замысловатую фигуру змеи. То, которым воспользовалась моя спутница, было отлито из тёмной, почти чёрной бронзы, а утолщение, играющее роль собственно, молотка, имело вид драконьей головы, вцепившейся оскаленными длинными клыками в собственный хвост. Этой головой она и нанесла подряд три удара, которые отозвались в глубине жилища протяжным, густым медным звоном.
Несколько секунд ничего не происходило; потом изнутри донеслись шаркающие шаги, в двери приоткрылась заслонка и за бронзовой решёткой мелькнул огонёк свечи, а потом и глаз на старческом морщинистом лице. Дверь с протяжным скрипом провернулась на петлях, и перед нами предстала женщина – типичная то ли служанка, в большом крахмальном чепце, переднике, с измождённым лошадиным лицом. В руке она держала большую свечу на медной подставке с ручкой; судя по запаху, свеча была не стеариновая, а сальная.
Моя провожатая обменялась с «экономкой» несколькими непонятными словами, после чего та повернулась и принялась карабкаться вверх по крутой, очень узкой лестнице; мы последовали за ней. Восхождение закончилось на крошечной площадке, с которой вели три двери. «Экономка» постучала в одну из них и, не дождавшись ответа, толкнула дверь, пропуская нас вперёд.
Комната, в которую мы зашли, для начала оглушила моё обоняние густой смесью запахов – пыльной бумаги и пергаментов, химических реактивов, свечного сала, пряностей; поверх этого витали ароматы прогорклого пива и свежесваренного кофе. Кофейник как раз и дымился на краю стола – и этот был чуть ли не единственный привычный глазу предмет, который я тут обнаружил.
В остальном комната – нет, не комната, рабочий кабинет, лаборатория - – походила на обиталище то ли на обиталище средневекового учёного, то ли упорного адепта стимпанка, в равной степени увлечённого естествознанием, алхимией, астрологией, а то и вовсе черной магией. Угли тлели в низком, утопленном в стену очаге; столы были уставлены непонятными приборами и приспособлениями из меди и стекла, среди которых я заметил несколько разноцветных кристаллов и хрустальных шаров, помещённым в бронзовые и серебряные штативы. Стояли спиртовые и газовые горелки, изготовленные из бронзы и стекла, и соединённые извивающимися шлангами с медными, усаженными вентилями баллонами; на верхушке одного из них чуть подрагивала стрелка на круглой шкале прибора, скорее всего, манометра. Множество колб и пробирок с разноцветными растворами, некоторые из которых подозрительно булькали и исходили белёсыми смрадными парами. Стопки окованных медью и обтянутых в бугристую кожу томов-инкунабул; свитки, намотанные на почерневшие от времени деревянных рукояти; ряд черепов, среди которых были и откровенно нечеловеческие. Бросился в глаза один – с вытянутыми лицевыми костями, образующими что-то среднее между челюстными режущими пластинами и клювом, с глубокими, непривычной формы глазницами, весь в гребнях-наростах на височных долях, на макушке, даже на затылочной кости. Высокий, смахивающий на цаплю телескоп на деревянной треноге примостился в углу, рядом – батарея глобусов, часть из которых выпячивала на крутых своих боках очертания незнакомых материков, а другие состояли из множества узких и широких бронзовых колец, покрытых загадочными символами. Имелась тут, кстати, и полочка с лежащими на ней астролябиями - такими же, или очень похожими на то устройство, которым мастер Валуэр пользовался на Фарватере.
Что ещё? Низкий каменный потолок нависал закопченными сводами - с них свисали цепи, поддерживающие полки, уставленные совсем уж загадочными приспособлениями, среди которых бросались в глаза несколько стеклянных шаров, соединённых массивными, явно серебряными цепочками. Внутри шаров плавали крошечные, переливающиеся всеми цветами радуги искорки – подобно тому, как плавают снежинки в наполненных глицерином «рождественских» шарах; сталкиваясь друг с другом, они издавали легчайший, на самой грани слышимости, но очень мелодичный звон. Рядом стоял металлический в форме усаженного трубчатыми выступами яйца, предмет – один-в-один гравицапа из бессмертного фильма Данелии. Я даже на миг прикинул, как бы улучить момент, когда спутница моя отвернётся, и сунуть загадочную штуку в карман. Глядишь, и пригодится, а то ведь: «Как же это вы пепелац без гравицапы выкатываете из гаража? Это непорядок…»
Разумеется, я тут же сдержал свои мародёрские инстинкты и переключился на иные предметы интерьера, ничуть не менее примечательные. К примеру, мне подумалось, что здесь явно не хватает одной характерной детали, а именно: чучела крокодила, которое могло бы висеть под самым потолком, словно в пещере злой волшебницы Гингемы из волковского «Волшебника Изумрудного Города». Поозиравшись, не нигде не увидел серебряных башмачков, зато некая замена крокодилу обнаружилась - искомый аксессуар стоял на длинной потемневшей от копоти полке, прикреплённой к дальней стене. Правда, при ближайшем рассмотрении это оказался не крокодил, а гигантская ящерица с головой варана, весёленького голубого цвета с высоченным гребнем из ярко-синих длинных игл с алыми, очень острыми кончиками.
Я рассматривал чучело непонятного создания, когда позади скрипнуло, и прозвучала фраза на незнакомом языке, произнесённая старческим надтреснутым голосом. Я торопливо обернулся, изо всех сил стараясь не смахнуть локтем с края стола батарею пробирок – и оказался лицом к лицу с владельцем кабинета-лаборатории.