правок и дописок мало - в основном, голая "косметика". зато кусок большой 
Как ни странно, но пересечь горный хребет, доселе считавшийся непреодолимым преддверием Пущи, не составило особых трудностей: да, вначале пришлось буквально прогрызаться сквозь густые заросли лиан и подлесок в начале пути, но пара мечей уверенно решала эту проблему. По мере подъема все выше в горы, лес как-то внезапно обмельчал, стало немного светлее, среди корней стали часто попадаться сухие места, по которым во все стороны вились звериные тропы, и наше движение заметно ускорилось.
Когда же мы пошли в полумраке среди корней тысячелетних стволов, покрывавших глубокие долины меж сопок на западной, имперской, стороне хребта, лишь отдаленно напоминавших древесные чудовища восточных склонов, наш путь стал напоминать и вовсе загородную прогулку.
На пятый день нашего марша, поросшие лесом предгорья стали иногда прореживаться небольшими полянками, свидетельствуя о том, что Чертовы Шеломы практически оставлены позади. В живительно сухом, звонком воздухе хвойного бора прометавшийся большую часть пути в горячке Хлои быстро пошел на поправку и вновь смог ходить.
Проблем с едой не было никаких: совершенно непуганая дичь, отожравшаяся на осеннем изобилии съедобных корней, ягод и орехов, буквально кишела прямо под ногами - лишь совсем ленивый и растяпистый охотник в таких условия рисковал остаться голодным.
Чем ближе мы были к концу своего пути, тем сильнее лан Варуш, поначалу внявший моим уговорам и перевьючивший на камаля часть своего железа, начал проявлять заметное беспокойство. Одев обратно свою броню, парень всё чаще и чаще начал проявлять признаки навязчивой паранойи: постоянно вздрагивал, оборачиваясь на каждый треск, хватался за рукоять меча при каждом подозрительном звуке. На мой вопрос о причине столь неподобающего рыцарю поведения, он долго ломался, но, наконец, выдал:
- Эти леса пользуются дурной славой весьма гиблого места: уже много лет здесь находят приют беглые сервы и валлины, промышляющие зимой пушнину, а летом не брезгующие разбойными нападениями на дорогах близлежащих к Чертовым Шеломам провинций. Где-то в этих краях, говорят, скрыты среди лесов целые деревни, построенные беглецами из Империи. Они живут беззаконно, без рурихмов-покровителей, творят, что хотят, молятся, кому хотят и никому не платят дань, а хозяйничают здесь банды разбойных валлинов. Вот их-то нам и стоит опасаться, пожалуй, даже больше, чем гуллей, лап которых мы, благодаря вашему безумному плану, все-таки сумели избежать.
- Валлины? Кто это, лан Варуш?
- О, лан Ассил, это худшие из людей: это воины, бросившие своего сеньора на поле боя, либо просто предатели и трусы, дезертировавшие со службы, не имеющие господина, и не нашедшие в себе смелости даже совершить камоку. Иногда к ним примыкают взявшие в руки оружие сервы, для которых переход в касту держащих оружие без воли на то господина - смертный грех, губящий навсегда их бессмертную душу.
Его долгие и пространные объяснения позволили мне все-таки примерно определиться с понятием «валлин», которое, в меру моего понимания мокролясского, скорее всего, приближалось по ассоциации к сильно ужесточенной версии японского средневекового понятия "ронин".
- То есть, насколько я понял, любой солдат, потерявший господина, либо струсивший на поле боя, автоматически становится валлином?
- Вы почти правы, но объявить воина валлином может лишь его господин или его наследник, если же таковых не осталось, а провинившийся благородного рода, то это делает сенат или совет регентов. Хотя, существует возможность избежать позора: такой человек обязан отомстить за смерть господина или совершить камоку - обряд очищения.
Существует также высшая мера наказания – вещал оседлавший любимого конька будущий рыцарь - это объявление воина валлином, одновременно с лишением его права камоку. Эти люди становятся раваллинами - проклятыми, ибо не могут очистить себя собственной кровью, вследствие чего их вина растет и множится, падая на весь их род, и общение с ними равносильно привлечению на себя гнева богов. Но такое случается не чаще раза в сотню лет, лишь по отношению к особо опасным государственным преступникам и относится скорее к области преданий, чем к реальной жизни...
За столь познавательными разговорами о кодексе чести имперских рыцарей-рурихмов, наш отряд, после долгого петляния меж вековых стволов, наконец выбрался на неширокую полянку, ярко залитую солнцем и заросшую по краям густым подлеском.
Чутье опасности, никогда меня не подводившее, буквально взвыло о приближающейся угрозе.
Едва я выхватил меч, она не замедлила о себе заявить: послышался шум кустов, треск ломаемых ветвей, и с противоположного конца полянки, в нашу сторону выскочили трое человечков в изодранной за время длительного время бега через подлесок, окровавленной одежде, являвшей собою живописные лохмотья и обрывки шкур.
Видок у первых встретившихся нам на пути после схода с Фронтирского тракта аборигенов был тот ещё: представьте себе заросшего густой седой гривой до самых глаз сильно отощавшего Робинзона Крузо на двадцатом году островной жизни, обряженного в плохо вычиненные козьи, или снятые с кого-то, очень похожего на козу, шкуры мехом наружу. В руки оному персонажу вместо кремневого ружья с самодельным зонтиком вручите хлипкое копьецо из ошкуренной лещины с обугленным для прочности острым концом, подпояшите его грубой верёвкой, скрученной из размочаленного лыка, и добавьте к нему в компанию вместо мордатого людоеда Пятницы пару тощих – соплёй перешибёшь – большеглазых пострелят-погодков, всю одёжку которых составляют грубые меховые безрукавки, куцые набедренные повязки из обрывков шкур, из которых торчат тонюсенькие ножки-спички, обутые в заячьи обмотки, скреплённые всё тем же вездесущим лыком, да пара больших заплечных туесов из коры и дранки.
Завидев нас, старший из аборигенов, прямо таки сказочный старичок-лесовичок со сморщенным, подобно печеному яблоку, заросшим до самых глаз косматыми патлами, лицом, цепко вперился в нас своими буркалами, окруженными густой сетью трещиноватых, на фоне пергаментно-желтой кожи кажущихся бездонными, морщин, на миг остановившись в попытке оценить новую опасность.
На его лице мгновенной гаммой сменилось несколько выражений: от шока неожиданности до радостной надежды к горькому разочарованию. Оглянувшись на все приближающийся сзади треск, он, казалось, одним махом принял решение, и, каким-то сверхъестественным чутьём определив во мне предводителя, плашмя кинулся мне в ноги, лопоча что-то непонятное. За ним тоже, жалобно скуля и подвывая, лбами в землю впечатались и его молодые спутники, в свои живописных лохмотьях имевшие еще более затрапезный вид, чем старик.
Пару долгих мгновений моего полного офигевания спустя, непролазные кусты за их спинами, из которых выскочили эти личности, разошлись, и из раздвинутых зарослей подлеска показалась морда самого громадного медведя, какого мне только доводилось видеть.
Статью эта тварь напоминала североамериканского гризли-людоеда, но раза в полтора крупнее, а его светло-бурая, короткая, и сверкающая, словно серебристый плюш, шерсть, вся была испещрена светлыми и темными подпалинами, напоминая окрас африканской гиены.
Увидев нас, тварь подслеповато прищурилась, чихнула и, громогласно взревев, кинулась в атаку.
У меня было лишь пару секунд на принятие решения и ответные действия: длинным прыжком отскочив к везущему колюще-режущее барахло лана Варуша и наши скудные запасы провианта камалю, я натужным рывком оборвал постромку, державшую зачехленное рыцарское штурмовое копье. После чего, даже не сдернув с наконечника чехол, метнулся навстречу уже встающему на задние лапы в классической медвежьей стойке зверю.
С разгону вогнав в грудь уже начавшей всем весом падать на меня, чтобы размозжить одним ударом многопудовой лапы голову, твари, сантиметров двадцать отточенной до бритвенной остроты стали, я упер конец подтока в землю, и присел, стараясь быть как можно дальше от когтистых лап и капающих желтоватой слюной клыков...
… Не знаю, какие боги хранили меня в тот момент, когда зверюга, пытаясь меня достать, медленно нанизывала свою тушу на короткое кавалерийское копье лана Варуша, но впоследствии лишь божественным вмешательством можно было объяснить тот факт, что мой удар вслепую задел сердце животного, и, кроме того, далее, лезвие наконечника не прошло меж ребер на спине, а уперлось в какой-то выступ позвоночника и застряло , не дав издыхающему зверю, нанизав себя до конца древка, смять и разорвать в клочья скорчившийся в двух сантиметрах от устрашающих когтей комочек плоти.
Сжавшись в калачик у самой земли, до побелевших костяшек пальцев сжимая ставшее скользким от стекающей крови древко, я с замиранием сердца смотрел за агонией оглашающего окрестности своим рёвом повелителя леса.
Тянущиеся к моему горлу десятисантиметровые когти остановились буквально в паре миллиметров от моего лица. Черные провалы зрачков, полыхавших на самом дне багровым огнем, вдруг, вспыхнув еще ярче, потухли, и из хрипящего горла твари на меня хлынул поток черной, парящей крови.
Приплясывающие в танце смерти задние лапы зверя подкосились, древко, не выдержав веса, предательски хрустнуло в моих руках, и на меня, едва успевшего откатиться, чуть не рухнуло добрых семь центнеров содрогающейся в агонии мохнатой плоти....
Лежа на земле, в паре сантиметров от скребущих в агонии землю когтей, не в силах подняться или отползти подальше, я истерически хохотал, слизывая с губ стекавшую по лицу чужую кровь...
(1) ( На самом деле, воюющая каста, так называемые "носящие оружие" делится на два неравных класса: рурихмы( имп. всадники)- знать, люди благородного сословия, и кметьи ( имп. пешцы). Обязанность совершить камоку во имя спасения чести и снятия обвинений со всего своего рода - аналог японского харакири со вспарыванием горла, практиковавшегося женщинами-самураями - вменяется лишь сословию всадников- рурихмам ( Крымов называет их рыцарями), простой же воин, кметь, может выбирать между камоку и разжалованием в простые крестьяне, связанном с полным бесчестьем для выбравшего этот вариант. Люди же, не пожелавшие спасти свою честь, вследствие чего объявленные валлинами, становились вне закона: любой, даже самый последний крестьянин, имел право убить валлина и присвоить себе его имущество. )
***
В полной тишине камеры-одиночки громом прозвучал лязг открываемой дверцы. Лан Марвин Вайтех, сощурившись от бившего в глаза яркого света факелов, поднял взгляд на вошедшего - им оказался давешний знакомец Ле Бонн. Хоть это и было практически невозможным, но за два дня, проведенные Марвином в темнице, тот явно постарел.
Его, когда-то совсем еще недавно холеное, лицо лощёного повесы – типичного представителя преворийской богемы, теперь напоминало рожу изрядно подуставшей после тяжелой рабочей ночи гулящей девки: глаза запали, румяна размазались, на пол физиономии красуется наливающийся синевой свежий синяк, кое-как притёртый пудрой.
Всем своим видом когда-то цветущий гранд, теперь, впрочем, как и сопровождающие его пикинеры, производил впечатление три дня не спавших жертв кабацкой разборки, а некоторые из солдат к тому же ещё и были густо обляпаны жидкой грязью, густой запах которой явственно намекал на явно родственное содержимому ночных горшков горожан происхождение оной.
Разглядев жалкий вид пришедшего за ним конвоя, Марвин гулко расхохотался:
- Ле Бонн, дружище, да что, право слово, с вами случилось? Уж не упали ли вы, упаси Дажмати, оскользнувшись на облитых дерьмом ступенях в сих «королевских апартаментах» - он обвел широким жестом темницу - бесплатно предоставляемых благородными Ле Куаре всем, кому не посчастливилось оказаться неугодным Дому Великого Герцога?
Услышав эту тираду, матёрые тюремщики, столпившиеся с факелами в начале коридора с камерами для особо опасных государственных преступников, расположенных на самом нижнем уровне Багомльского замка, было громко заржали, но, услышав раздавшееся в ответ змеиное шипение оскорбленного Ле Бонна и поймав разъяренный взгляд обернувшихся конвоиров, предпочли тут же заткнуться.
Позже, проводя взглядом несгибаемую фигуру закованного в цепи лана, сопровождаемого усиленным конвоем стражников, Ламек, молодой совсем еще паренек, по огромному блату пристроенный в тюрьму раздавальщиком баланды, дернул за рукав старшего тюремщика:
- Дядьку Ваха, так что же это получается, вот так, ни за что, казнят хорошего человека?
Старик грустно усмехнулся:
- Он ведь последний из рода Вайтехов, парень, а это, чтоб ты знал, - кость в горле дражайших господ черняков, особенно Ле Куаре - пока он жив, право герцога на наш трон будет лишь подтверждаться лишь данной под принуждением прапрадедом лана Марвина вассальной клятвой.
Они хорошо осознают, что подними лан Марвин восстание, все Мокролясье пойдет за ним, не важно, что он никогда бы этого не сделал - честь рода Вайтехов и их верность данному слову стали проклятьем всего Мокролясья…
Будь ты проклят, Вайтех Славный!!! Если бы не твоя клятва, твой род сегодня бы не прервался, а Мокролясье не стонало бы под черняцкой пятой - Рука старого тюремщика крепко, до побелевших костяшек пальцев, сжала плечо паренька. Где-то, далеко впереди, гулко лязгнула закрываемая за последним из конвоиров окованная железом дверца.
***
Атмосфера в тронном зале герцогского замка Багомля была предгрозовой: его сиятельство изволили гневаться. Когда Великий герцог был не в духе, обычно заполненные людьми залы официальной резиденции мокролясских господарей словно вымирали, лишь лохматые преворийские грубошерстные легавые – любимцы хозяина замка – продолжали, как ни в чём не бывало, свою извечную грызню из-за разбросанных у подножия трона мослов.
Карпет Ле Круам, Великий Герцог Мокролясский и Блотский, мрачным взглядом обвел свою супругу и столпившихся за ее спиной прихлебателей из числа ее родни:
- Ну, что, господа, - доинтриговались??? Последовав вашим советам, я вызвал на свою голову полноценный бунт в предместье: мои стражники опасаются выйти в город менее чем полусотней, да и в таком количестве среди белого дня их обливают дерьмом прямо в воротах замка!!!
Стоящий в дверях на карауле десятник дворцовой стражи, заслышав срывающийся на фальцет визг повелителя, брезгливо поежился, подмигнул, подкручивая роскошный ус, стоящему рядом напарнику и вновь застыл, расправив плечи и втянув объёмистое брюхо, туго обтянутое золочёной гвардейской чешуёй.
Герцог тем временем, будучи от избытка давящих его эмоций не в силах сидеть спокойно, вскочил с трона, путаясь в складках роскошной горностаевой мантии, и принялся разъяренным зверем вышагивать из стороны в сторону, продолжая отчитывать вытянувшихся во фрунт родственников:
- Благо, пока ещё со стороны наиболее опасной части городской черни все ограничивается лишь дерьмом и тухлыми яйцами, но в толпе на площади уже мелькают ножи и дубины, а это пахнет уже кое-чем похуже...
…Тонкого узорчатого сафьяна туфля герцога глубоко вонзилась в бок подвернувшегося под ноги, замешкавшись в безуспешной попытке выкусить из-под шерсти блоху, пса - раздался обиженный взвизг.
- Я ясно выражаюсь? – не менее экспрессивно рявкнул Ле Круам. - А тут, как назло, ко всему прочему, ещё и ваши интриги, дорогой тестюшка, - отрывистый взгляд в сторону низенького толстяка с кирпично-непроницаемым лицом в алом бархатном колете, задумчиво поигрывающего пудовой золотой цепью на шее. От злобного, преисполненного бешенства взгляда обычно тюфяковатого зятя, герцогского тестя передернуло, словно от удара током - Привели к тому, что я опасаюсь вывести свои войска на улицы, поскольку те просто могут всем составом перейти на сторону бунтующих...
Демоны!!! - Вскричал герцог, вновь заставив вздрогнуть и опасливо поежиться всех присутствующих. - Да я лично готов задушить эту вашу шлюху Фируллину! Откуда вы взялись на мою голову? Что мне теперь делать прикажете, я вас спрашиваю?!! Если я откажусь от своего решения, то навлеку позор на весь наш род, - Герцоги Мокролясские не имеют права ошибаться,- если же казню, следуя вашим советам, этого Вайтеха, которого, кстати, еще никто не мог обвинить в измене своему слову, то толпа мастеровых горожан нас всех просто растерзает...
…Каково же придется вам и вашей родне, мадам,- он, саркастически ухмыльнувшись, склонился в шутовском реверансе перед супругой,- я даже представить не могу. После чего, наконец, взяв себя в руки, герцог приосанился и произнес уже обычным голосом:
- Ну а теперь, господа, прошу пожаловать на площадь... Багомляне ждут от нас окончательного и справедливого суда.
***
...Ворота замка со скрипом распахнулись и по скопившейся на площади перед цитаделью толпе, с трудом сдерживаемой вооруженными до зубов стражниками, пронесся многоголосый выдох:
- Ведут!!!
Под мерный рокот барабанов на широкую предзамковую площадь, окружённый плотным каре конвоиров, медленно выступил по узкому коридору в людской толпе, ведущему к невысокому эшафоту, возвышающийся на три головы над калями, чепцами и шапо, последний представитель древней династии мокролясских королей.
В толпе жалобно завыли, заголосили бабы:
- И на кого ты нас покидаешь, родимый???
- Признай вину – боги с ней, покайся – сохрани себе жизнь…
- Чтоб сдохла эта шлюха, будьте вы прокляты, черняки и Ле Куаре!
Все еще сдерживаемый присутствием тяжеловооруженной стражи с алебардами в толпе и конными гвардейцами в оцеплении по краям площади, но постепенно усиливающийся, над толпой плыл глухой ропот, доносились отдельные выкрики.
В стражников, еле сдерживавших толпу на дальнем конце площади, уже полетели, брошенные меткими мальчишечьими руками, навозные катыши, прежде во множестве валявшиеся на дороге.
Гром барабанов резко оборвался. Шум толпы стих. Стало слышно даже жужжание мух, привлечённых запахом пропитавшей за века все щели в булыжнике под лобным местом застарелой крови.
Из герцогской ложи протрубили герольды, вслед за ними поднялся сам герцог:
- Марвин Кшиштоф Вайтех! Признаете ли вы, что, соблазнив девицу благородного рода, Фируллину Ларуа Ле Куаре, отказались признать свой грех?
- Нет! Не признаю! Я вообще не имел дела с данной, гм, девицей, и готов дать в том присягу на Ветви Дажмати…
- Лан Марвин! – резко оборвал его герцог - Ваша вина общепризнанна: есть десять благородных свидетелей, чья честность не подлежит сомнению, утверждающих, что видели вас, неоднократно выходящим из покоев опозоренной девицы ночью, или и это вы будете отрицать?
- Не спорю, по долгу службы мне и моим подчиненным часто доводилось водворять сию даму в надлежащие ей покои, ибо самостоятельно эта особа не могла передвигаться после частых пьянок с заезжими пажами или посиделок с дворцовыми конюхами...
Его речь прервал протестующий вопль герцогини:
- Да как он смеет!!! Этот смерд... Оклеветывать... Господин муж мой! Я отказываюсь находиться на одной площади с человеком, порочащим честь представительницы моего рода! Я...
Она попыталась изобразить обморок, но, видимо, передумав, демонстративно направилась вон из ложи, сграбастав в обе руки многочисленные юбки, и увлекая за собой, как утят за уткой, всех многочисленных своих фрейлин и прихлебателей.
Оставшийся практически один на один с мрачно застывшей толпой, герцог злобно скрипнул зубами вслед умывшей руки супруге, и, вздохнув, продолжил судебный фарс.
В гробовой тишине, повисшей над площадью, его слова звучали, словно удары молотка, заколачивающего гвозди в крышку гроба:
- Лан Марвин! По закону Империи, подданными которой мы все имеем честь являться, мужчина, опозоривший девицу благородного происхождения, и чья вина доказана десятью свидетелями, обязан отвечать головой за содеянное преступление, если же он сам благородного происхождения, то он может сделать выбор между плахой искуплением своей вины путём женитьбы на данной девице, тем самым спасая свою и ее честь... Ваш ответ, Лан Марвин?
- Плаха!
...По площади пронесся тысячеголосый горестный полурев - полувопль...
Герцог затравленно оглянулся на окружавших его придворных, ища поддержки - тут же к его уху наклонился первый советник, по совместительству его тесть, Римнул Ле Куаре, принявшись что-то нашептывать.
По мере того, как он говорил, лицо герцога постепенно меняло свое выражение с озабоченного на злорадно торжествующее. Он поднял руку, и звучащее уже в полный голос скандирование толпы:
- Живота!, Живота! вновь стихло...
- Лан Марвин Кшиштоф Вайтех! В виду неоценимых былых заслуг перед герцогством вашего рода, годов безупречной службы герцогу вас лично, а так же по милостивому решению главы рода опозоренной девицы - ее дяди - он кивнул надувшемуся, словно индюк, тестю, ваша казнь отменяется...
…Его слова потонули в восторженном реве толпы, восхвалявшей мудрость своего правителя, и уже мало кто смог различить концовку речи герцога:
- Но, поскольку вы совершили поступок, не совместимый с высоким званием рурихма, и, кроме того, усугубили его оскорблением благородной дамы, пороча привселюдно ее честь, вы лишаетесь рыцарского звания без права принесения камоку, а так же поместий и титулов, и приговариваетесь к пожизненному изгнанию из Мокролясских пределов…
Стоявший с гордо поднятой головой подсудимый медленно посерел лицом…
…-Вам вменяется в обязанность в течение пяти дней покинуть герцогство, и под страхом смертной казни вы не имеете права на возвращение…
Герцог, не глядя, подмахнул поднесенным пером подсунутый откуда-то из-за спины вердикт:
-Писано четвертого дня месяца жатня года пять тысяч четыреста двадцать пятого от сотворения мира...
Затем небрежно махнул стражникам:
- Снимите с него цепи, пусть идет, куда хочет. И, вот еще что: начинайте разгонять толпу, у меня от их воплей голова разболелась. Он демонстративно прижал к носу надушенный белоснежный кружевной платок.
***
Два дня спустя, по фронтирской дороге, согбенный грузом свалившихся на него бед, медленно брел высокий странник в монашеском рубище с красным ромбом на груди и спине. Вдоль дороги, практически в каждом селении, которое он проходил, старательно отводя глаза, дабы не оскверниться созерцанием «отверженного», утирая текущие ручьем слезы, в низком поклоне стояли крестьяне, а в конце селения, обычно на развилке дорог, ждала бывшего рыцаря краюха хлеба, как последняя дань мокролясского народа горемычному наследнику рода Вайтехов.
( Среди народов Империи бытовало поверье, что опозоренный рыцарь, лишенный звания, становился неким табу, общение с которым, да и просто взгляд на него, было равносильно навлечению на весь свой род проклятья богов, подавать же милостыню таким людям можно было лишь положив на его пути , как бы, обронив невзначай. Это было самое худшее наказание, которое только существовало в Мокролясье и Блотине. Знаком отверженного рыцаря было власяное рубище с пришитым красным ромбом на груди и спине. Обычно наказанные таким образом люди или кончали жизнь ритуальным самоубийством (так называемое камоку) или же, если их лишали и этого права, уходили в леса, в отшельники. Спасти такого человека мог лишь только другой рыцарь, который бы согласился принять отверженного на службу, при этом беря перед богами на себя всю ответственность за данного человека и навлекая на свой род проклятие богов до седьмого колена. За три тысячи лет существования Империи таких людей нашлось всего трое, и, как говорят летописи, ничей род после приема на службу отверженного, не продлился более четырех поколений...)
***
Малышка Вандзя, с широко распахнутыми глазами и раскрытым ртом, в компании десятка таких же пострельцов, как и она, сгрудившихся в кучу на полу у ног явившегося незнамо откуда в их глухое селение бродячего краснобая-сказителя, восторженно слушала захватывающий речитатив, произносимый слегка надтреснутым, но еще довольно звучным, стариковским голосом под тихий перебор струн гуслей.
Забредшего в их деревню слепого сказителя с мальчонкой-провожатым у тына с поклоном встретил сам староста и объявил почетным гостем деревни. Баюна усадили на почетном месте - накрытой расшитым рушником колоде в красном углу общинной избы, сама же община разместилась вдоль стен на лавках, и унеслась вслед за вьющейся, словно петляющая горная тропа, нитью рассказа.
Старик-сказитель явно обладал недюжинным талантом: он пел о великой Трехсотлетней войне преворийских императоров древности с мокролясскими королями, о дальних странах за морем и за Великой Степью, о трагедии полностью истребленного гуллями народа рушики, которые полегли все до единого, но удержали степняков, не дав им ворваться в братские мокролясские пределы, разоренные Трехсотлетней войной с преворийцами, о тяжкой жизни беглых крестьян, нашедших приют в диких лесах Чертовых Шеломов.
Особенно встрепенулась, распахнув еще шире и без того здорово открытый рот, Вандзя, когда речь пошла о местной достопримечательности, и, по совместительству, пугале для всех малых детей – странном и страшном, но очень справедливом великане-отшельнике, поселившемся лет пять назад в их краях:
- И еще живет в наших лесах горный великан, прозванный Гримли-Молчун, недавно он здесь появился, а молва о нем на все Чертовы Шеломы идет. Велик зело, аки тролль горный, бородища - паклей зеленой торчит, глаза - что огоньки синие ночью на болоте сверкают. Одет он в шкуры задушенного голыми руками бьорха - пещерного медведя-людоеда, который не одну общину лесную сиротил, охотников заламывал, а зброей у него - в косую сажень дубина древа каменного, что и пяти мужам крепким поднять не под силу...
Много про него сказок да небылиц бают: ходит, дескать, великан тот только ночью, подкрадывается к костру заблукавших охотников, и слушает: что за люди в его леса пожаловали - ежли честные пушники али вялильщики, то выведет их из лесу, наставив на деревьях зарубок- указателей, да еще и соли туес, али шкур ценных на дорогу подбросит, али же камешек дорогой какой. Особливо добр он к тем, кто в лес с добром придет, да подношение доброй домашней снедью лесным духам на пне, как заведено, оставит. Но горе тому, на кого он рассердится: уж сколько шильников да душегубов Молчун по лесам заблукал, али дубиной своей громадной из корня окаменевшего тысячелетнего дуба извел - одной Дажмати да Лешему Фаргу ведомо...
Увидеть его редко кому удается - скрытен зело великан тот, а услышать еще никому не удавалось: речи ли лишен сей великан, али просто с людьми не толкует - мне про то неведомо, да знаю только, что сторонится он людей-то. Кто говорит, что он рыцарь-от заколдованный, заклятье страшное на нем; кто бает, что великан - сын родный Лешему Фаргу, прижитый им от девки, в лесу в жертву лихоманке лесной оставленной, да не в пример шильникам всяким, али валлинам недобрым, иль и вовсе, нечисти какой, навроде йольмских духов корченных, зла он простым людям никогда не делает. Он на добро - добром отвечает. Вот каков Лесной Хозяин, Гримли-Молчун...
... Сухонькая, скрученная подагрой, с потрескавшейся мозолистой кожей, рука баюна последний раз прошла по струнам, нежно лаская их, и гусли, мерный рокот которых, вплетаясь в речь сказителя, оживлял и расцвечивал, делая практически осязаемыми - протяни руку – коснешься - воспеваемые стариком образы, утихли.
В помещении общинной избы, кажущейся прожившей всю жизнь с братом и бабушкой в махонькой курной полуземлянке, Вандзе, огромным сказочным замком, повисла звенящая тишина.
Люди, сидящие вдоль стен на лавках, все еще находясь под непередаваемым очарованием от услышанного, не торопились нарушать ее, боясь спугнуть то чувство, возвращающее человека в беззаботное детство, где за каждым углом скрыта целая вселенная, где все расцвечено яркими цветами, где нет непосильной работы от зари до зари, где есть место подвигу и великим чувствам, а все опасности кажутся далекими и легко преодолимыми.
С лавки поднялся староста, весь вечер сидевший тихо, как мертвый, слушая забрёдшего баюна с устремлённым куда-то вдаль затянутым мечтательной паволокой взглядом, задумчиво покусывая сивый ус. Отвесив земной поклон сказителю, он, комкая в руках шапку, от всего сердца поблагодарил баюна.
Вся изба тут же взорвалась одобрительным гомоном, каждый считал своим долгом благодарно дотронуться до старика, сунуть тому в котомку кусок орехового пирога, или какой другой снеди, бабы сразу же взяли в оборот мальчонку-поводыря, набросав ему полную котомку всякой всячины, обоим вручили по огромной миске просяной каши со шкварками и по пол краюхи пшеничного хлеба - царского блюда в вечно полуголодной лесной деревне, живущей собирательством и охотой.
На следующий день, практически вся деревня вышла провожать баюна с поводырем в дорогу. Среди сухоньких, светловолосых и низкорослых селян, ярким пятном выделялся рослый и непривычно смугло выглядящий на общем фоне староста с семейством, по совместительству - деревенский кузнец. Пятеро крепких, как молодые дубки, белозубых парней, как молодая поросль вокруг лесного патриарха, дружно стояли оплечь отца, сверкая буйно торчащими из-под валяных шапок чубами. Матерый, крепко сбитый мужик с рано засеребрившейся - соль с перцем, шевелюрой, переходящей в единственную на все окрестные селения густую лопатообразную бороду, с тихой гордостью взирал на собравшихся проводить сказителя отпрысков. Все они, кроме младшего - двенадцатилетнего пока постреленка Янека, считались самыми знатными охотниками и женихами на пять окрестных деревень и откровенной отрадой на старости лет отцу с матерью.
От деревенских ворот, встроенных в крепкий тын из заостренных к верху, с обугленными для пущей прочности концами, кольев, защищавший деревню от непрошенных гостей и дикого зверья, вниз, по пологому склону холма, тянулась широкая просека. Эта просека, так называемое огнище, - плод двадцатилетнего труда поселян под предводительством старосты Црнава и его семейства - была засеяна зеленеющей озимой рожью. Вдоль огнища шла утоптанная тропа, ведущая к соседним деревням - Дубнянке и Млинковке.
Осенив уходящих знаком Святого Круга, староста было повернулся уходить, как вдруг его внимание привлекло какое-то движение на утыканном обгорелыми пнями краю медленно растущего огнища. Резко обернувшись, Црнав сначала не поверил своим глазам: былой кошмар двадцатишестилетней давности, до сих пор терзавший его во сне, напоминая о пятне позора, пудовым камнем висевшем на его душе, во плоти, в грохоте костяных лап страшных верховых тварей - комоней, несся к его, выстраданной многолетними трудами всей маленькой лесной общины блотянских беженцев, деревне. Это были внушающие ужас степные всадники – огулы, называемые в народе гулли.
Давно закопанные в самый темный уголок души воспоминания, вновь, как будто все произошло только вчера, нахлынули на него:
...Двадцать шесть лет назад, юный Црнав, носивший тогда совсем другое имя, в составе полусотни воинов под командованием сэра Рудо Ле Гиза, сына старого барона, был послан на перехват банды гуллей - людоловов, терроризировавших дальние поселения, принадлежавшие их господину, барону Ле Гизу.
В глубоком овраге, куда их полусотня выкатилась спешным маршем, преследуя отягощенный большим полоном отряд людоловов, их ждала мастерски подготовленная засада: через засеку из поваленных поперек узкой дороги деревьев, в лицо не сгруппировавшимся из походной колонны в боевой строй преследователям полетели тучи горящих стрел, смоченных в земляном масле.
Арьегард отряда молодого баронета, состоявший из самых бывалых, попав под дружный залп в упор, полег на месте. Огонь отличных, от бога, лучников, которыми были практически все, без исключения, степняки, быстро переместился, не давая противнику ни малейшего шанса организоваться, вглубь походной колонны, выцеливая замешкавшихся и растерявшихся дружинников.
Казалось, отряд молодого баронета, мгновенно потерявший практически всех ветеранов и лишенный руководства, был обречён. Лишь гордость потомственной касты воинов позволила дезорганизованным новобранцам под градом стрел собраться, сплотить ряды и организовать плотный строй. Ощетинившиеся щитами и копьями, растерянные и перепуганные парни-новобранцы даже попытались пойти в атаку на засеку, которая была с большими потерями среди нападающих отбита степняками.
После была отбита и вторая атака, и третья, во время которой, ошалевший от крови и вида падающих под стрелами недосягаемого врага товарищей, Црнав не выдержал, и, увидев еще двоих таких же убегающих, бросив копья и щиты, кметей, рванул следом за ними...
От окончательного поражения своих к метей спас сэр Рудо. Передвигавшийся во главе колонны верхом баронет, которого спасли от бронебойных стрел первого залпа добротные доспехи, лишь к третьей безнадёжной атаке своих солдат на засеку сумел выбраться из под туши павшего истыканным стрелами камаля, рухнувшего прямо под ним, придавив ногу своего всадника.
...Разорванный побежавшими трусами строй, потеряв еще несколько человек под градом стрел, с трудом восстановил благодаря своевременному и умелому командованию сэра Рудо линию, и все-таки преодолел засеку. Началась кровавая мясорубка, из которой удалось вырваться лишь трем или четырем спешившимся для засады людоловам, но почти весь атаковавший отряд, в том числе и храбрый сэр Рудо, полегли под кривыми саблями отбивавшихся, словно демоны, оберегая свой дуван, степняков…
... Затем был суд старого барона над бежавшими из битвы, бросив оружие. Из десятка кметей, бежавших с поля боя, бросив своего господина, лишь один - старый Клум, нашел в себе силы спасти свою честь, отведя позор от своей фамилии, у остальных, среди которых был и шестнадцатилетний Црнав, сил совершить камоку не хватило. Они и их семьи с позором были разжалованы в крестьяне.
Явившийся в родимый дом Црнав не смог вынести презрения сельчан, вида все время плачущей матери и поседевшего за одну ночь отца – заслуженного ветерана баронской дружины…
Одним мрачным осенним вечером, взвалив на плечи котомку, опозоривший себя бегством с поля боя бывший кметь отправился искать свою долю.
тапки в студию
Здесь вы можете обсудить фантастическую и историческую литературу.
