Всё ещё сижу над диссером. Задолбало по-чёрному, но свет в конце туннеля уже сияет;) глядишь, ещё-месяц-два и отдам "кирпич" шефу на растерзание, а там и до финала "барона" не далеко.
Сегодня, от полного остобрыдневания на работе, решил на всё забить и подрихтовал ещё пару глав - правки текста мало, в основном причёсывание стилистики и прилизывание шероховатостей:

Издавна прибежищем разного рода беглецов и отщепенцев считались Чертовы Шеломы - один из отрогов Лимьего Хребта.  Невысокие, пологие сопки, плотно заросшие густым, непроходимым лесом, испокон веков служили прибежищем беглых крестьян, отверженных и изгоев со всех концов огромной Империи. В пути он примкнул к обозу беженцев из обезлюдевшей, пораженной  страшным моровым поветрием Блотины.
Среди обездоленных, измученных долгим переходом и повсеместным отказом в приюте, отовсюду гонимых, как переносчики заразы, людей, молодой, крепкий и умный парень быстро завоевал уважение и авторитет. Именно по его совету, отчаявшиеся остатки выживших в том страшном, длившемся почти всю зиму, без еды и припасов, переходе смерти, нашли свой приют под густой сенью лесов.
В столь дикой глуши, что даже самые отчаянные душегубы опасались заходить туда, выросли восемь деревенек, надежно, еще крепче, чем мечи потерянных беглецами рурихмов, хранимые мрачной славой этих проклятых в незапамятные времена мест.
Восемь деревенек, разбросанных по лесистым склонам пяти холмов, окружавших небольшое горное озерцо - вот и все, что осталось от когда-то трехсоттысячного населения богатой и процветавшей некогда провинции древнего мокролясского королевства... 
Двадцать пять лет наполненной тяжким трудом жизни пронеслись перед внутренним взором Црнава. Двадцать пять лет жизни, каждый год из которых он мог с гордостью вспомнить, и все это теперь пущено насмарку  одним - единственным отрядом трижды проклятых гуллей...
С трудом подавив вырвавшийся горестный полустон - полурычание, Црнав громко начал отдавать приказания:
- Все в деревню! Собирайте все, что можно спасти и прячьте! Все, что можно унести - должно быть унесено, что нельзя - или зарыто, или уничтожено! Рудо!- он обернулся к старшему сыну,- бери Янека и уходите через пещеру под общинной избой в лес,  затем, пуще ветра,- в Дубнянку, потом  дальше, во все остальные деревни, предупредите старост, пусть уводят людей и скот в пещеры... Мы постараемся задержать гуллей...
- Бабы! Кончай выть! Хватайте все, что можно, и прячьтесь в общинной избе...
- Други мои!, -он обратился к ошарашено стоявшим сельчанам,- если мы не возьмем в руки оружие против этих нелюдей, нашим семьям не хватит времени спастись...
Матерые охотники, не боящиеся выйти с одной рогатиной на бурого медведя, испуганно загомонили, лихорадочно творя Святой Круг:
- Ты о чем, Црнав!? Опомнись! Мы ратаи (Имп. беззащитные - вольные крестьяне, не имеющие рурихма-покровителя. Дать крестьянину в руки оружие против людей, и то лишь с самых крайних, безвыходных ситуациях,  имел право лишь рыцарь - рурихм, который в имперской религии выполнял, кроме государственных функций, еще и обязанности жреца бога смерти, провожающего человека в последний путь и предстоящего перед ним заступником всех творящих(всех остальных каст, не носящих оружие: крестьян - караев, творящих молитвы Дажматери за весь мир своей работой на  воплощении Родящей Дажматери - земле,  и священников- волхвов, творящих молитвы своей работой со знаниями - воплощением духа плодородного начала  бога неба, мужа Дажматери.)
Само  понятие «рурихм» означает «служитель» и близко по смыслу к этакому гибриду монашествующего рыцаря – госпитальера и деревенского батюшки. Рурихм, давший серву в руки оружие, брал при этом на себя всю вину за возможные убийства, которые осуществит этот человек по его приказу,  ибо совершивший убийство не имеет права прикасаться затем к земле, дабы не осквернить ее и не погубить тем самым свою душу.
Если же крестьянин берет в руки оружие по повелению рурихма,- в отдельных, крайних случаях такое допускалось,- то автоматически все его грехи, связанные с этим шагом, переносились на давшего такое распоряжение, а крестьянин мог потом вернуться после трехмесячного поста к своим обычным обязанностям, или же перейти в класс кметей. Кроме того, лишь рурихм и люди, специально назначенные им для этого из кметей, имели право прикасаться к трупам людей, погибших несвоевременной смертью, и хоронить их с соблюдением обряда. )

…- Подняв руку на человека без благословения рурихма, мы отдадим свои души демонам и не сможем более служить своим трудом Дажматери! Они загомонили, ища друг у друга поддержки.
- Вот когда пожалеешь, о том, что в наших деревнях нет рурихмов,- звучало в их бормотании.  Затем, словно определившись с трудным решением, один из них обернулся к Црнаву:
- Мы решили: погибнем без сопротивления, но души свои демонам не отдадим.
Црнав в бешенстве заскрипел зубами:
- Да простит меня святая семья! Я! Я  возьму на себя весь ваш грех, один, сам отвечу перед богами! На лицах окружавших его мужчин тупое отчаяние на мгновение сменилось ошарашенностью, а затем, по мере осознания великой жертвы старосты, жертвовавшего собственной душой ради них,  мрачной решимостью. Вперед выступил Орм, самый добычливый охотник деревни: рухнув на колени перед Црнавом, он поцеловал перед ним землю:
- Веди нас, господин, поверь, твоя жертва не будет напрасной.
Црнав, обернувшись к святилищному столбу, где был вырезан символ святой семьи - над диском земли, увитым дубовыми ветвями, символизировавшим лоно и руки Дажматери, вставал сияющими лучами диск солнца, символизирующего единственный глаз бога неба, ее мужа, бесплотного духа, осязаемого людьми как воздух, и преклонил колено. С замиранием сердца, перед ликом божественной семьи,  он громким голосом повторял ту же самую,  слегка подогнанную к изменившимся обстоятельствам, формулу, которую впервые услышал двадцать семь лет назад из уст покойного сэра Рудо, приехавшего в их село, чтобы набрать в свой отряд молодых парней, пожелавших стать кметями:
- Правом, не данным мне по праву рождения, а возложенным на меня мною лично, в связи со смертельной необходимостью, я, Кашидо, сын Лумо, сына Тано, прозванный людьми Црнав, объявляя этих людей своими вассалами, обязуюсь ответить перед богами и людьми за все грехи и вины этих людей, которые они допустят, или возьмут на душу во время и во имя службы мне, подчиняясь моим приказам, обязуюсь не отступить от обязанностей сеньора и предводителя, пока не отпадет необходимость в их службе, или смерть не освободит меня...
Нестройным хором, по обычаю распростершись ниц, ответную формулу произносили все способные держать оружие мужчины села, а над их головами уже свистели первые черные стрелы с привязанными кусками горящей пакли, выпущенные из коротких, дважды изогнутых, степных луков. Минуту спустя, из-за плотного тына в ответ полетели охотничьи срезни, и практически ни одна из выпущенных умелыми охотниками стрел не пропадала даром...

***

Когда я, нахохотавшись и придя в себя, наконец, нашел в себе силы подняться на ноги, меня удивила гробовая тишина, разлившаяся по поляне. Я обернулся к своим спутникам и увидел весьма живописную картину: на первом плане, в позе совершающего намаз правоверного мусульманина, колотя в мою сторону частые поклоны, словно заводные китайские болванчики и вертя правой рукой перед собою круг, по видимому, заменявший здесь крестное знамение, раскачивались свежеспасенные туземцы; чуть позади них, с отвешенной ниже пояса челюстью и квадратными глазами, сжимая в одной руке обнаженный меч, а в другой - обрубок копья, в живописной позе -  наш храбрый рыцарь лан Варуш, закрывая своей широкой спиной девушек и детей. Позади него разместилась, словно квочка, расправившая крылья, спасая своих цыплят от ястреба, прижимая к себе зарывшихся личиками в ее пышные юбки малышек Ани и Кариллу, леди Миора. Ее побледневшее, благородное  лицо в этот момент напоминало скорее высеченный из мрамора лик богини: гордо поднятая голова, пылающий взгляд на поверженную тварь из-под сурово сдвинутых тонких бровей, вытянутые в строгую ниточку чувственные губы и кровожадно трепещущие крылья тонко прорисованного, классически «римского» носа, делали ее необычайно прекрасной. Рядом с ней и чуть позади, в глубоком обмороке, лежала ее младшая сестра, отличавшаяся гораздо более мягким и впечатлительным характером.
Бравый Хлои и в этот раз не разочаровал меня: он всем телом висел на поводьях хрипящего от страха Хропля, удерживая порывающееся бросить всех нас ко всем чертям и скрыться в лесу животное, стиснув в зубах свой неразлучный кортик.
Я невольно залюбовался ими всеми. Со мной всегда так бывает: побывав на волосок от смерти , жизнь на какой-то миг становится особенно сладка и прекрасна: по новому смотришь на все окружающие тебя предметы, проявляются не замечаемые ранее новые звуки и запахи, вселенная расширяется до невообразимых высот и даже, казалось,  опостылевшая ранее до колик и тошноты, оплывшая рожа особиста, первым делом встречавшего нас, вернувшихся с боевого задания, казалась родной и приятной...   
Раздвинув в кривой ухмылке, ибо мимика лица мне почти не подчинялась, губы на роже, покрытой уже начавшей подсыхать тонкой корочкой свертывающейся звериной крови, я галантно пробормотал первое, что пришло мне на ум:   
- Леди Миора, вам кто-нибудь уже говорил о том, как вы прекрасны, когда волнуетесь?
Та , до того момента твердо державшаяся, а на деле застывшая в каком-то ступоре, осознав, что все уже кончено, вдруг ослабла, и, не в силах стоять, села , практически рухнув, на траву, не отпуская девочек, после чего все трое, обнявшись , хором заревели в три ручья. Я, вместе с ланом Варушем, не сговариваясь, лишь вытерев окровавленные руки о более-менее чистый край и так безнадежно испорченной рубахи, кинулся их утешать.
Туземцы, словно заведенные, какими-то кошачьими голосами подвывая свои молитвы, все продолжали бить поклоны. Наконец я не выдержал:
- Да прекратите же вы, наконец! Встаньте и представьтесь, кто такие, и как здесь оказались, и вообще, что это за тварь, и почему она за вами гналась?
Старший из аборигенов, тот самый, который со сморщенным личиком, поднялся с колен, отвесил земной поклон и быстро-быстро что-то залопотал, все время кланяясь, рисуя перед собой круги и попеременно тыкая пальцем то на поверженного зверя, то на кусты за его спиной. Его речь сильно напоминала исковерканный латынью Мокролясский: из пятиминутной речи, я смог ухватить лишь «мирные охотники», «вялильщики», частые упоминания Дажмати, Лесного Господаря, бьорха, (видимо, убитого мной медведя)  и просьбы оставить в живых хотя бы ни в чем  не повинных детей. Двое других, совсем еще молодые парни, так и остались стоять на коленях, уставившись на меня с восторжено-настороженным видом, смешанным с мольбой и опаской,  не смея ничего сказать.
Лан Варуш подошел к старику, с минуту послушал, отрывисто что-то пролаял по-имперски, затем, ухватив его за шиворот, словно нашкодившего кутенка,  пару раз встряхнул его и гаркнул бедняге прямо в ухо:
- Изволь отвечать благородному господину на том наречии, на котором он тебе обращается, смерд!  Мирные охотники, говоришь, вялильщики?  Затем, повернувшись ко мне:
- Врет он все, поганец,- холопы это беглые, лан Ассил, нутром чую: холопы или валлины, убившие своего хозяина и сбежавшие от суда - в чертовых шеломах только такие нелюди и обитают - живут в лесах, словно звери дикие, едят сырое мясо, и, позабыв веру предков, кровавыми руками убийц, к Земле - Матери смеют прикасаться… Убивать их надо, как волков бешеных! 
Услышав эту отповедь, старик весь аж затрясся, из его сивых, выцветших глаз, ручьем брызнули слезы, и, оскорбленный до глубины души, в один миг из забитого, пресмыкающегося слизняка, он  превратился в бешенного, защищающего потомство зверя:
- Кто  ты такой, мальчишка, чтобы иметь право обвинять нас! Да, живем в лесу, в самой хаще, так это вы же сами, благородные господа имперские, нас сюда загнали.
Наши ланы, блотянские,  не вам чета были:  они все от мора полегли, стоя в кордонах, вас, неблагодарных, от заразы остерегающих, и людей, от поветрия павших, в последний путь провожая…
Не их вина, что мы ратаями стали, мало их было и в самое пекло шли…  Вы же, черняки клятые, последних блотян, живот сохранивших, кто  мора избегнул, гнали прочь отовсюду, и стрелами огненными забрасывали, чтоб заразу на ваши земли не занесли…  А теперь уже и сюда,  в Чертовы Шеломы, по наши души пришли. Мало пили кровушки блотянской, всю досуха выжать хотите? Ну! Убивай! Давай, режь меня, жги, душегуб! Старик без сил рухнул на землю, закрыл лицо руками и разрыдался…
Из сотрясающейся в рыданиях кучи лохмотьев, сквозь всхлипывания, донеслось:
- А веры, отцовской, Дедами- прадедами заповеданной, мы никогда не предавали - оттого и живем тут в лесу, в самой хаще, что защитить и вступиться за нас теперь некому…     
…Впервые за дни нашего знакомства, я увидел спесивого и обычно невозмутимого, как пень, лана Варуша таким растерянным - он даже свой меч из руки выронил:
- Отец, это правда? Вы блотяне?  Неужели кто-то выжил? Старик, рыдая, кивнул. У Варуша по щекам потекли слезы. Он рухнул рядом со стариком на колени и смиренно стал молить его о прощении:
- Прости, отец,  дурня неразумного, не признал я в вас сразу братьев кровных, все Мокролясье по вас, за упокой душ безневинных, Дажматери молится. Не держи зла на сердце – не ведал я, на кого напрасину возвожу,- не черняк я,  - мокролясин есмь, из Фронтиры…   

***

Солнце, изредка являющее свой светлый лик в просветы ветвей, уже начало клониться к вечеру, когда бабушка Горпина, устало разогнув скрюченную спину, довольным взглядом окинула наполнившиеся до краев спелой земаникой берестяные туески. Дар Дажматери – земаника, в этот год уродила особенно густо - даже дети малые, которые не сколько в туесок, сколько в рот спелую ягоду рвут, и те за пол дня полные кружки нащипали, даром, что мордашки до самых ушей и руки по локоть фиолетовой синью темнеют. Ай, сладка земаника лесная, ох, и ароматна ягодка, особливо, ежели своей же рукой да с кусточка сорвана.
Полны туески лыковые спелой ягодой, и, хоть и не полны еще утробушки ненасытные, – но рот уж сводит оскомина, и самое время теперь детворе поиграть и пошалить всласть. Носятся ребятенки по поляне, шалят да шишками друг в дружку мечут.
Тепло на душе у старой Горпины, радостно: дотянула, старая, не оставила дочкиных детишек сиротами горемычными, нашла в себе силы вырастить да выкормить бедолаг осиротевших, а,  значит, есть пока еще и от старухи безродной польза общине. Внучка младшенькая, Вандзя, работящая да цепкая растет: больше всех в туесок свой насобирала. А внучек Онохарко и вовсе справный охотник стал: взял его сам дед Удат к себе в артель вялильную - быть теперь в их землянке всю зиму долгую мясу жирному да шкурам теплым - прощайте, желуди пареные.
Старушка скривилась, вспомнив, как в длинные, голодные зимы последних три года одними желудями пареными да корешками рублеными питаться довелось – тошнотная горечь желудевой тюри, казалось так и прилипла с тех пор к небу - чем ее ты ни заедай, чем не зажевывай.
Пытаясь утихомирить расшалившуюся детвору, Горпина уперла руки в боки:
- Хватит! Хватит галдеть на весь лес, бесстыдники!
Топает ногой бабка Горпина, хмурит брови сердито, да не верят дети голосу строгому - ласково глядит на веселую возню баушка незлобивая.
- Криком своим и Хозяина разбудите, шильники! Тихо, вам говорю! 
При упоминании сурового Хозяина детвора враз утихомирилась. Собрав в опрокинутые в запале шалостей туески высыпавшиеся ягоды, все, приняв серьезный вид, стали помаленьку собираться в обратный путь.  Покидая гостеприимную полянку, давшую столь богатый урожай, старая Горпина, по обычаю, поклонилась лесу, осенив себя святым кругом, и, подойдя к одинокому замшелому валуну на краю поляны, выложила на него завернутый в чистую тряпицу кусок орехового пирога в дар Духам:
- Не возгневайтесь, Хозяева, на нас, убогих, за урожай у поляны отнятый, на добро пойдет он - детушек малых от болезней зимой беречь. Примите от всей общины нашей благодарность за дары ваши осенние, и это лакомство дорогое как плату за ягоды… После чего просеменила к поджидавшим ее в серьезном молчании детям и все разом двинулись в обратный путь.
Покидая гостеприимную полянку, идущая в хвосте группы Вандзя бросила последний взгляд на оставленное на камне заветное лакомство, практически недоступное ей в обыденной жизни, и испуганно всхлипнула – старый валун был пуст, а потревоженные кусты подлеска, ограничивавшие край полянки, смыкались за широченной, обтянутой в мохнатую шкуру, спиной Лесного Хозяина, лично принявшего их подношение…         
       

***

Сотник Кароча-Мугай  был взбешен. Его узкие глаза, в злобном прищуре становившиеся похожими на обрамленные мелкими морщинами две черные ниточки на худом, скуластом, с запавшими щеками и обезображенном многочисленными шрамами, словно из темной бронзы отлитом лице, пристально, с жестоким злорадством наблюдали за корчами проводника. Бывший валлин, еще три весны назад с группой таких же, как он, изгнанных, по его словам, ужасным лесным демоном из Чертовых Шеломов головорезов,  примкнувший к отряду людоловов, был подвешен за руки и ноги к древесному суку, болтая свисающим из распоротого брюха сизым клубком кишок в разворошенном ударом жестокой ноги термитнике. Для казни были веские поводы: неделю назад, этот сын лысой гиены подбил его сотню на отчаянный поход, клятвенно уверяя, что в приютившихся среди лесов нескольких деревнях нет ни одного человека, имеющего право держать в руках оружие, одни лишь ратаи.  Это значило, что они, словно спелый плод, готовый упасть в протянутую руку, беззащитны перед любым отрядом, способным объявить эти земли своими по праву меча. Для огулов из сотни Карочи-Мугая, вместо запланированного, как и в прошлые года, на лето «сольного» похода за «живым товаром»,  насильно втянутых в эту чертову фронтирскую кампанию, семь беззащитных деревень  вдали от театра боевых действий  были бы истинным подарком судьбы. Ради такого куша вполне стоило сунуть голову под сень проклятого степными богами леса.
А ведь всего два месяца назад все было совсем иначе: огромное, многотысячное войско огулов, равного которому не было вот уж как сто пятьдесят лет, хлынуло из степей на земли Империи, ведомое твердой рукой нового, свирепого Каган-башки.
Черный вал степной конницы, способный, казалось, сокрушить на своем пути любое препятствие, разбился о стены замка Варуш, в котором укрылись не успевшие или не пожелавшие бежать, упорные в своем самоубийственном безумии, жители Фронтиры.
Пока основное войско огулов, не отваживаясь оставить у себя в тылу столь крупное соединение врага, укрытого за неприступными стенами, раз за разом штурмовало фронтирскую твердыню, отряды фуражиров, разосланные во все стороны, не могли  обнаружить в покинутой, заранее предупрежденными жителями, провинции ровно никакой добычи.   
Дезертировав во время одного из таких дозоров из уже  всерьез начинавшего роптать войска Каган-Башки, осаждавшего непокорный замок, по практически никому не известной тропе, проложенной контрабандистами, населявшими до недавнего времени Чертовы Шелома, верные нукеры сотника устремились навстречу гораздо более легкой и желанной добыче….
Воющий теперь от нестерпимой боли, терзающей заживо пожираемое разъярёнными насекомыми тело, проводник-валлин обещал его нукерам очень многое, но, как оказалось, всё в его словах было подлой ложью.
Вместо неспособных защитить себя хилых крестьян - злобные, свирепые бородачи с меткими луками, вместо дорогих мехов, от которых ломились каморы лесовиков - плесневелые, мокрые циновки в паре уцелевших от пожара в захваченом острожке землянок, вместо красивых – толстых, румяных, светловолосых женщин, умелых в искусстве согревать постель, которых так охотно покупают мосульские торговцы живым товаром – старая карга с лукошком мерзкого цвета и ещё более противного вкуса кислющих ягод, вместо славы и добычи –расщепляющихся в ране на тысячи мелких осколков-расщепов бритвенно-острых кремневые наконечники корявых стрел этих криворуких туземцев…
Что ж, как завещало Великое Небо – лжецу по делам и награда.
Кто же мог знать, что под сенью непроходимой чащи прельщённых обещаниями легкой – протяни саблю и возьми – добычи, огулов уже ждали. Из-за крепкого тына первого же встреченного селения в утомленных путешествием по этому, Шаррахом проклятому, лесу,  нукеров, полетели срезни с широкими серповидными лезвиями, способные перерубить руку взрослому мужчине.   
Лесовики, бывшие, по рассказам валлина – предателя,  староверами, якобы неспособными, из за своих религиозных убеждений убить человека, оказались на удивление умелыми бойцами, не желающими отдавать кому бы то ни было ни своих женщин, ни своего, не такого уж и великого, богатства. А богатств тех – всего-то полсотни украшенных затейливой резьбой и росписью деревянных жбанов, десяток тощих овец да ворох облезлых шкур, годных лишь на то, чтобы обтирать ими лошадям копыта. 
Кароча был взбешен: его отряд, потеряв три десятка воинов, четверть дня не мог проникнуть в селение. Когда же они, наконец,  проломив ворота наспех срубленным тараном, ворвались в деревню, то под жаждущие крови клинки степных барсов попали лишь метающиеся в дыму разгоревшегося пожара овцы. Позже им удалось еще поймать и зарубить троих стариков с луками, прикрывавших отход оставшихся защитников селения в огромную, рубленую из толстых бревен, и крытую травяным дерном,  избу. Длинный дом, в котором укрылись убегавшие, задним торцом вросший в отвесный склон гранитного утеса, служившего лесной веси одной из защитных стен, на поверку был не менее прочным, чем составлявший эту стену камень.
Не рискуя входить в зияющий проход двери, из которого нескончаемым потоком летели стрелы, гулли издали забросали избу хворостом, политым из имевшихся в переметной суме каждого воина горшочков с земляным маслом, и подожгли ее, надеясь выкурить засевших там людей.  Несмотря на дикие вопли боли и удушливый кашель, раздавшиеся, когда строение наконец запылало, никто из заживо сгорающих в ревущем пламени жителей деревни из пылающего общинного дома так и не вышел.
Три десятка  убитых нукеров за дюжину тощих овец, семь одетых в шкуры трупов да кучку догорающих углей, огороженных частоколом!!! Было от чего впасть в бешенство даже обычно спокойному, словно скала, Карочи-Мугаю …
Отвлекая сотника от мрачного созерцания последних, агонистических, рывков бывшего проводника, позади раздался топот копыт: вернулся посланный на разведку сын Карочи, Мсагуй, со своим  десятком отмороженных головорезов, которых даже видавшие виды старые ветераны набегов на Фронтиру и приморские города Мосула, называли за глаза «бешеными собаками». Осадив своего аргамака в паре вершков от термитника, Мсагуй ткнул рукоятью плети трепыхающийся сверток, переброшенный через луку седла, плюнул на корчащееся в термитнике тело и слегка склонил голову:
– Отец! Все деревни пусты! Кто-то успел предупредить смердов, и они успели затеряться в чаще…
- Но у меня есть для тебя подарок, отец, - он развернул сверток, выдернув из него за роскошную, в руку сильного воина толщиной, светло-пшеничную косу, брыкающуюся девочку лет десяти-одиннадцати.
– Смотри, какая красотка! Держа за волосы на вытянутой руке, он протянул пленницу Кароче – Знатная наложница выйдет!
Застывшее, словно маска духа смерти, лицо Карочи - Мугая, осклабилось в кривой ухмылке:
- Спасибо, сын, ты умеешь порадовать старика, она сегодня же согреет мою кошму, а затем, – он оглядел сгрудившихся вокруг с пылающими глазами воинов, за время бесславной, затянувшейся осады фронтирского замка, дико изголодавшихся по женскому телу.
- Затем я отдам ее своим верным нукерам – каждый, кто пошел в поход под моим бунчуком, имеет право на свою долю добычи!  Его слова заглушил дружный боевой рев трясущих оружием степняков:
- Их-ха!!!
В запале чувств, Мсагуй, держа перед собой на вытянутой руке трепыхающуюся и беззвучно рыдающую девочку, пришпорив коня, рванул вокруг сгрудившегося в толпу отряда, дабы каждый воин смог узреть, какой цветок завтра будет разделен между храбрыми нукерами. Когда он проезжал рядом с заросшим густым кустарником краем поляны, в густой листве подлеска мелькнула бурая тень, и огромный, узловатый набалдашник чудовищной дубины,  легко размозжил его далеко вытянутую руку…
Конечность сотника, до того мертвой хваткой вцепившаяся в соломенную косу, безвольно с хрустом обвисла, повиснув на остатках сухожилий и не до конца разорванной ткани рукава халата, пальцы разжались, и девочка, тихо всхлипнув, кулем рухнула на землю. В тот же момент, практически неуловимый взглядом, второй взмах ужасного орудия снес напрочь с седла так и не осознавшего потерю руки гулля.
Удары были такой силы, и нанесены с такой скоростью, что голова в шлеме – мисюрке, по которой пришелся второй, просто оторвалась от тела и отлетела далеко вглубь толпы ошалевших от ужаса степняков, а под копыта ближних лошадей рухнуло обезглавленное тело...
Не дав опешившим воякам ни секунды на осознание происшедшего, на них, безмолвно, словно обретший плоть призрак, бросилось воплощение ночных кошмаров – огромное чудовище, демон леса, укутанный в шкуры, ростом вровень, а то и выше, головы сидящего на коне всадника.
В его лохматых лапах мелькала огромная, наводящая только одним своим видом животный ужас, дубина, временами  превращавшаяся от быстрого вращения в размытый, разбрасывающий во все стороны брызги крови и сероватые комья расплескавшегося мозга, круг.
Целое мгновение было слышно лишь, как свистела, завывая в воздухе вставленными в расщепы древесины клыками дикого вепря, дубина нарастающего с каждым шагом чудовища, затем воцарившуюся тишину разорвали звуки…
Тупой удар, хруст,  жалобный крик - визгливо кричала рухнувшая на землю лошадь, которой великанское оружие одним ударом переломило хребет, предварительно размозжив до луки седла сидящего на ней всадника; снова посвист размывшейся полупрозрачным кругом в лапах лесного демона дубины, -  и глухие, хрустящие звуки крошащихся от соприкосновения с укрепленной убийственными инкрустациями древесиной костей, тихое вззвякивание крушащегося под невыразимой мощью металла добрых шлемов, тонкий, на грани слышимости, треск рвущейся, как гнилая дерюжка, кольчуги… 
Поляна взорвалась воплями: мгновенная,  кошмарная смерть второго, третьего, четвёртого соратника, и без того уже подломленный недавним поражением дух степняков окончательно рухнул -  уже никто и не думал о сопротивлении. Бегство, и бегство немедленное – вот единственный шанс спастись при встрече с такой нежитью.   
Храбрые нукеры, воя от страха, и в безумии рубя саблями друг друга, пытаясь скорее вырваться из сгрудившейся толпы, бросились врассыпную. Тех, кому посчастливилось живыми вырваться из этой кровавой бани, до самой смерти будут преследовать ночные кошмары с тупыми, чавкающими ударами, глухим хрустом дробящихся костей визгом раненных комоней и нечеловеческими воплями за спиной… 
Спасенная вмешательством лесного духа девочка, не в силах пошевелиться от ужаса, на грани истерики смотрела вперед невидящими, расширившимися, словно блюдца, глазами. Она видела перед собой воплощение самой страшной и таинственной  легенды Чертовых Шеломов -  Лесного Хозяина, Гримли-Молчуна, вершившего суровый суд над осквернившими своим присутствием лес нелюдями.   
В сгущающейся тени вечерних сумерек, деревья древнего леса, казалось, одобрительно кивали кронами, наблюдая за кровавой жатвой своего хранителя …
Все уже было практически окончено, когда со стороны тропы, по которой парой минут раньше на поляну выехал десяток Мсагуя, раздался топот копыт, и на заваленную трупами поляну вылетел задержавшийся в лесу самый страшный воин из десятки Бешеных – Оргой, по прозвищу  Кровопийца, пугавший даже своих ближайших приятелей своей маниакальной жестокостью.
Вот и теперь он задержался, отстав от своего десятка, дабы всласть потерзать захваченную вместе с девочкой старуху.
Его никто не стал дожидаться, поскольку то, что он творил обычно со своими жертвами, способно было даже у видавших виды Бешеных надолго отбить аппетит, а у непривычных- длительный, до полного опорожнения желудка, приступ рвоты.
Долю секунды Кровопийца  смотрел на происходящее, после чего, направил копье на смутно, еле видимую сквозь павшую на глаза багровую пелену бешенства фигуру, возвышавшуюся посреди поляны. Со звериным ревом, вторящим обиженному крику до крови пришпоренного жеребца, Кровопийца ринулся в атаку.   
За миг до того, как окровавленная дубина  Лесного Хозяина, мгновенно обернувшегося навстречу новой опасности, вышибла, смахнув, словно мошку мухобойкой, атакующего гулля из седла, в защищенную лишь медвежьей шкурой широкую грудь Молчуна вонзилась черная, снабженная на конце густым пучком отрезанных женских волос,  пика. Из горла Гримли вырвался  первый за все прошедшее время звук – тихий, еле слышимый стон.     
Трясущимися от ужаса руками с трудом сдерживая порывающегося броситься следом за остальными беглецами коня, из-за ветвей за происшедшим наблюдал мудро ретировавшийся самым первым с поляны сотник. Он намеренно чуть задержался, чтобы сохранить затем лицо перед своими воинами, и стал единственным очевидцем отчаянной атаки, предпринятой его лучшим и наиболее жестоким воином.
Лишь слегка пошатнувшийся от пронзившей грудь пики, демон одним взмахом дубины пришиб вяло шевелившегося на земле, врага, оглушенного ударом, злобно взревел, и, выдернув копье из своего тела, обернулся, безошибочно направив свой взгляд в сторону схоронившегося среди ветвей сотника.
Мочевой пузырь старого степного лиса не выдержал тяжелого, пронизывающего душу насквозь, взгляда демона – тихий шелест сошедшихся за крупом комоня ветвей, и вот уже отпустивший вожжи – только бы вынес, бек отряда, три десятка лет наводившего ужас на все имперское пограничье, вжав голову в плечи, не разбирая дороги и не пытаясь сдержать напавшую на него от ужаса икоту, хлюпая в седле обгаженными штанами, несся следом за остатками своей разгромленной сотни.
Существо же, в одиночку обратившее в бегство полусотню отчаяных головорезов, опираясь на свою чудовищную дубину, стояло и слушало, как вдали, за стволами деревьев,  исчезает грохот копыт лошади последнего из осмелившихся войти под полог Древней Пущи людолова.
Когда все стихло, он, наконец, позволил себе тихий, сипящий стон.  Из уголка рта покачнувшегося лесовика веселой струйкой бежала кровь.
Утерев лицо рукавом, Гримли-Молчун с шипением отвернул край укрывавшей его широкую грудь шкуры. Шкура была вся мокрой от крови. Из  рваной раны, оставленной пикой атаковавшего душегуба, тугими толчками шла пузырящаяся кровь. Тяжело сипя, Гримли зажал рану ладонью – пальцы вмиг окрасились красным. Еще раз обведя уже тускнеющим взглядом место побоища, а затем поднеся к глазам окровавленную ладонь, он тихо пробормотал:
- Ну, наконец-то…
И, словно подрубленный дуб, тяжело рухнул на землю.

***

…Наш путь сквозь дикую чащу Чертовых Шеломов временно застопорился: теперь у меня на шее висело еще и трое свалившихся, словно снег на голову, туземцев, которые, к тому же, еще и объявили меня своим сеньором.   
Лан Варуш, выслушавший произнесенную по этому поводу стариком тираду, а после и мои отчаянные возражения, лишь бессильно развел руками:
-  Старик прав, лан Ассил, закон един для всех: по Мокролясской правде, если вы спасли жизнь этим людям, то, следовательно, вы имеете право на виру за спасение жизни – по две серебряные гривны за каждого,  которую они обязаны вам уплатить.  Если же эти люди не имеют таких денег, то виру за них должен выплатить их сеньор. 
Люди, спасенные вами от когтей бьорха, являются ратаями, то есть не имеют покровителя и защитника. Денег у этих бедолаг, живущих в лесу, вряд ли найдется нужная сумма, -  значит, у них остается лишь два выбора: либо молить вас об отсрочке выплаты,  или же идти к вам в холопы-закупы, пока не отработают и не отдадут свой долг.
В любом случае, их дальнейшая судьба зависит только от вас: вы вправе сделать этих людей своими холопами, пока они не вернут вам виру, либо вы согласитесь, что уже приняли их под свою руку в тот момент, когда подняли свой меч в защиту ратаев, просящих вас о помощи. При этом варианте получится, что вы спасали собственных людей, и виру за это вы  должны уже самому себе, поскольку выполняли свой святой долг рурихма.

- Мда-а… Юриспруденция в действии, однако… Взглянув в умоляющие глаза «чудесно спасенной» троицы, мне не осталось ничего иного, как согласиться признать их своими вассалами.
Так я стал, ко всему прочему, как бы мне не хотелось вешать себе новый груз на шею, еще и сеньором и оберегателем троих нищих лесных проходимцев.
С тяжким вздохом, под  чутким руководством лана Варуша, подсказывавшего шепотом  мне на ухо слова, необходимые при данном ритуале, мне пришлось принять от этой троицы оборванцев вассальную клятву.   
Глядя, в процессе этого незатейливого ритуала, на счастливые рожи моих свежеобретенных подданных, которые просто пожирали меня влюбленным взглядом, мне даже стало слегка неловко за мою черствость и непонимание значимости и важности момента. 
В последствии дед Удат, Онохарко и Сивоха - именно так, как оказалось, звали моих новых подданных - столь рьяно взялись за исполнение своих обязанностей, что меня даже начинало иногда грызть смутное чувство вины и раскаяния перед безвинно убиенным мишкой. Боясь вновь стать ратаями, опять утратив столь чудесно обретенного покровителя, они старались окружить меня такими дотошными вниманием и заботой,  что я просто не знал, куда от них деваться.
Дело доходило до абсурда: я еле убедил их, что в туалет их господин должен ходить без вооруженного сопровождения – уж больно это дело у меня на родине интимное – по нужде ходить…  Все возражения по этому вопросу, я тут же твердой рукой попытался пресекать на корню, вызвав немое одобрение в глазах своих спутников, уже знакомых с моими повадками, и сильное  недоумение в рядах своих подчиненных.
По настоятельной просьбе деда Удата, поддержанной моими спутниками, мы сделали привал на той поляне, дабы мои слуги смогли освежевать тушу бьорха и снять с него шкуру. Как оказалось, зверюга этот, бьорх, считался чуть ли не местным аналогом земного дракона - настолько он был редко встречающимся, свирепым и кровожадным. При чем он был столь опасным противником, что шкура его ценилась дороже, чем ее вес в золоте, и была самым желанным трофеем среди имперской знати.
Из рассказа словоохотливого деда выходило, что единолично одолеть бьорха за последние полсотни лет удалось, кроме меня, лишь некоему  полумифическому Гримли - Молчуну, или, как его называли  лесовики, - Лесному Хозяину. На вопрос заинтересовавшейся им леди Миоры, лесовики наперебой, но почему-то опасливым шепотом, стали рассказывать и вовсе сказки: дескать, росту в том великане – два человеческих, силищи у него не меряно, живет скрытно, один, посреди самой густой чащи, ни с кем не разговаривает и не знается, оттого и зовется - Молчун.
Очень суров Лесной Хозяин к нарушителям неписанных, но свято чтимых среди лесных жителей законов: за четыре года повывел (кого истребил, а кого заставил уйти в Лемцульи Горы)  практически всех лихих людишек, которыми до его появления кишмя кишели леса Чертовых Шеломов.  Именно  эти банды беглых каторжников да валлинов и создавали вокруг хребта большую часть его мрачной славы, постоянно терроризируя редкое население пограничных с хребтом провинций и местных лесовиков-охотников. 
Благодаря Гримли-Молчуну, или как все чаще в последнее время стали его называть, Лесному Стражу, поведшему единоличную войну против душегубов, разрозненные общины живущих честным трудом лесовиков получили возможность мирно торговать между собой и обмениваться излишками.  Большая же часть шаставших по лесам шильников, татей и душегубов - оставила разбой, и, прибившись к крепнувшим без грабежей и террора лесным поселениям, стала промышлять более безопасным теперь для жизни ремеслом – охотой и заготовкой мяса и пушнины.
При этом Хозяин вовсе не трогал, а бывало, и здорово выручал простых людей, в основном нищих, безземельных крестьян да беглых холопов, подавшихся в леса не от хорошей жизни, зачастую ютившихся небольшими общинами среди враждебного леса в страхе и голоде. 
Практически в любом из разбросанных среди необъятных лесов, убогих селений, люди могли рассказать  об оставленных им в особо голодные  зимы на порогах заимок мороженных звериных тушах, позволявших худо-бедно протянуть до весны. 
Саму личность Лесного Хозяина окружала мрачная тайна, над которой ломало голову все небольшое население Чертовых Шеломов, но никто до сих пор так и не смог даже приблизиться к ее разгадке. 
Пока дед Удат приобщал нас к перлам местной мифологии и фольклора, споро обдирая тушу бьорха с помощью весьма уважительно обходившегося с ним после той некрасивой сцены Варуша, парни, прознавшие о моем желании переодеться во что-нибудь чистое, успели сбегать в свое, расположенное где-то неподалеку, лесное логово. Этим логовом, как мы узнали чуть позднее, был кое-как сооруженный из веток и жердей шалаш, открытый всем ветрам, где лесовики проживали весь летний сезон. Оттуда ребята притянули полную волокушу всякого барахла, с поклоном вывалив все это к моим ногам. Я недоуменно попятился:
-Что это?
Онохарко смущенно потупил взгляд:
- Добыча наша…             
Основную часть лежащего грудой у моих ног нищенского скарба лесовиков, составляли полоски сушеного мяса, да пара кип плохо выделанных шкур – добыча охотников за лето
- И что мне,  по-вашему, с этим делать? А?
- А мы теперь, кормилец, твои люди – знать, теперь и все наше имущество тоже принадлежит тебе, тебе и решать - встрял в разговор дед Удат.
- Погодите, а как же теперь ваши семьи, они за счет чего жить-то будут?
- А что семьи,- хитренько так, воровато прищурившись, махнул рукой дед:
- Я - бобыль, Сивоха – тот и вовсе, - круглый сирота, лишь вон, у Онохарка – бабка да сестренка малая.  И, поскольку он, единый кормилец в семье, тебе Землю на верность целовал – обе таперича твои нахлебницы, лане… 
!!!?
За спиной тихо, в кулачок, прыснула своим серебристым
Смехом леди Миора, увидевшая мое ошалело-озадаченное лицо:
-Лане Ассил, да не переживайте вы так сильно: по вашему лицу судя,  вас прямо на месте удар схватит!
Я попытался восстановить душевное равновесие и превратить скривившую мое лицо гримасу в нечто, напоминающее улыбку.  С трудом, какое-то время спустя, мне это все-таки удалось, после чего я обернулся к шустрому деду:
-Вот что:
- Вы отводите нас в свою деревню, снабжаете на дорогу одеждой и продовольствием, и пусть кто-нибудь проводит нас до ближайшей кримлийской латифундии,   после чего я считаю ваш долг по отношению ко мне полностью исчерпанным.
А я, с этими молодыми господами, должен буду продолжить свой путь дальше, поскольку дал слово леди – кивок Миоре – что доставлю ее в безопасное место.
Увидев испуганно встрепенувшегося,  собравшегося было возразить мне деда,  я добавил:
- А подзащитными моими, как это будет, по-вашему…
- Э-э-э…, - вассалами, -  вы можете себя считать, сколько душе угодно: от меня не убудет. Затем, увидев повесивших носы парней, стоявших за спиной у деда, поспешил их успокоить:
- Уж коли вы вынудили меня взять вас под свою руку, то от долга своего не откажусь – закончу это дело, и, если жив буду, вернусь за вами.  Незаметно вздохнув, я закончил:
- Будем вместе в этом мире обустраиваться.   
Я долго рылся среди принесенных лесовиками лохмотьев в поисках хоть чего-нибудь, подходящего мне по размерам. Выбрав и экспроприировав из кучи сваленного к моим ногам барахла потертую, но более-менее приличную, мешковатую куртку-кухлянку, и широкие штаны из оленьей кожи, на смену залитому кровью Бьорха камзолу, я вручил свой плащ Сивохе для чистки, а сам, в одиночку отправился к протекавшему неподалеку  ручейку, указанному мне дедом, - мыться.
Зайдя довольно далеко от лагеря, мне наконец-то удалось обнаружить довольно укромную заводь, окруженную живописно свесившими свои плакучие ветви деревьями – дальними родственниками наших земных ив. Оглядевшись вокруг и не обнаружив ничего подозрительного, я, бросив на землю сверток с чистой одеждой, стал сдирать с себя стоящие колом от засохшей крови и грязи тряпки, уже предвкушая грядущее ощущение чистоты и свежести, которое бывает только после купания в такой вот, ломящей зубы и обжигающей кожу холодом ледяной воды, горной речушке. 
Когда я сматывал с себя последний виток длинной, широкой шелковой ленты, которой тайком от своих компаньонов, еще в самый первый день нашего путешествия, туго перетянул свою довольно заметную грудь, чтобы не выпирала из-под одежды, меня отвлек тихий, на грани слышимости, полувздох-полувсхлип, раздавшийся из кустов по соседству… 
…Спустя мгновение, кончик лезвия моего клинка уже дрожал у горла практически незаметно подкравшегося соглядатая.       
Им оказался один из моих лесовиков – Онохарко. Глаза парнишки напоминали два бездонных черных блюдца на бледном, словно мел, лице. В дрожащих руках он держал свой охотничий лук.
Плотно прижав  доведенное мной во время ночных привалов до бритвенной остроты, лезвие меча к тонкой, как у цыпленка,  шее парнишки, я словно взбешенная кобра, прошипел:
- Что ты ЗДЕСЬ делаешь ???!!!
Судорожно сглотнув, от чего остренький кадык задел режущую кромку так, что по горлу побежала тоненькая струйка крови, он тихонько проблеял:
- Дедушко Удат послал: а ну, как зверь какой на господина кинется, пока он мыться изволит, нельзя в пущу одному уходить, лане…
Когда его, бегающий от смущения из стороны в сторону, испуганный взгляд  спотыкался о мою обнаженную грудь, бледное лицо парнишки до самых ушей заливала алая краска. Бедняга, совсем недавно напуганный до полусмерти взбешенным бьорхом, а теперь еще и до ужаса шокированный превращением грозного господина, так уверенно командовавшего закованным в железо рыцарем и благородной черняцкой княжной, а так же одним ударом копья покончившего с полумифической тварью, в женщину, смутился окончательно. В очередной раз, покраснев так, что его лицо из землисто-серого стало пунцовым, уже совсем осипшим голосом он пропищал:
- Простите,… госпожа…  Я осквернил вас своим взглядом… -  и рухнул на колени, плотно зажмурив глаза и смачно шлепнув лбом в землю.
До меня медленно стала доходить вся нелепость ситуации: голая до пояса баба, вся в засохших разводах крови, с мечом в руке и злобной мордой лица, стоит, а-ля статУя карающей Фемиды, а перед ней, на коленях, кающийся грешник… 
… Рука, совершенно непроизвольно, каким-то, абсолютно женским движением, не зависящим от моего разума, потянулась прикрыть мое, колышущееся от сдавленного дыхания, дамское хозяйство. Чувствуя, как жгучий румянец заливает мои пылающие щеки, злобным фальцетом я взвыл:
- Вон отсюда!!!
Горе – телохранитель рванул с места, словно спринтер с низкого старта, но, когда уже почти исчезал из виду, резко остановился от моего оклика:
- Стой!
Фигура, до того быстро удалявшаяся, замерла, словно вкопанная, не смея обернуться.
- Попробуй, кому-нибудь ляпни хоть слово, лично язык отрежу!
Он стоял неподвижно, вжав голову в плечи, и лишь еле заметный кивок сообщил мне о том, что мои слова услышаны.
- Все, свободен…
Все так же,  не оборачиваясь, Онохарко вновь кивнул, и бесшумно, словно призрак, исчез среди ветвей…
     

Когда я, вымытый и посвежевший, одергивая еле доходившие до середины предплечий рукава тесной кухлянки, из-под которых торчали кружевные манжеты последней из захваченных мною в разоренном обозе рубах,  вернулся на поляну, Онохарко, как ни в чем не бывало, хозяйничал на пару с Сивохой у разложенного костра, а рядом, усевшись в кружок и глотая слюнки, сидели мои подопечные.   
Этим вечером произошла первая в моей жизни, после того, как я попал в этот мир, дружеская вечеринка – среди запасов, приволоченных парнями вторым рейсом из упрятанного где-то неподалеку логова, у деда Удата обнаружилась корчага местного хмельного напитка, изготавливаемого из перебродившего с ягодами меда. Дедова медовуха оказалась просто замечательным пойлом, веселящим душу и вливающим бодрость в усталое, разбитое длительным переходом тело.
Не успели мы пропустить по первой из чудных резных пиалушек, выдолбленных из круглых древесных наростов, как от костра, пыхтя, словно два паровоза, притопали, волоча нечто, просто ошеломительно вкусно пахнущее, Сивоха и Онохарко, которые занимались приготовлением ужина.   
Парни потрудились на славу -  от  запеченного в глине, на углях, с травами и кореньями, окорока бьорха, по всей поляне разносился непередаваемый аромат, сводящий с ума и заставляющий громко бурчать и исходить голодным соком наши истосковавшиеся по горячей пище желудки.   
Нужно ли говорить, что кусок мяса, способный насытить десяток голодных мужиков, исчез в наших утробах в считанные минуты.

(Все построение Имперского общества было основано на жесткой иерархии - каждый представитель любой из каст обязан был иметь господина и служить ему. Крестьяне служат рурихму, рурихм – своему сеньору , тот – своему, и так до самого императора, который служит своему народу, предстоя перед богами за своих подданных.
После прерывания императорской династии, вся полнота власти перешла к сенату, члены которого, каждый в отдельности, де-юре, так же являлись  вассалами сената. 
В силу такой иерархии,  не имеющие по какой-либо причине господина и покровителя крестьяне ( так называемые ратаи) - считались самой низшей прослойкой общества:  на них не распространялось мирское и духовное  заступничество рурихмов и вертикаль государственной власти.
Положение ратая в Преворийском обществе, с некоторыми купюрами скопированном с древнего Мокролясья, было лишь немного более завидным, чем  положение средневекового  человека, отлученного от церкви. В   кастовой лестнице Империи, ратаи  находились ступенью ниже даже так называемых  «хозяйских людишек»:   холопов, до самой смерти принадлежавших хозяину, и  закупов  (людей, попавших в  холопы на  время, пока не рассчитаются с долгами), не говоря уже  о  караях  - вольных крестьянах, связанных со своим рурихмом только вассальной клятвой ...
Ниже ратаев, по той же классовой лестнице,-  были лишь государственные рабы (в основном военнопленные), каторжники,  и, само собой, валлины, - каста «отверженных».)   

***

Вандзя, а это была именно она, с опаской выбралась из своего схрона в кустах лишь спустя добрых полтора часа после того, как последний из душегубов, вопя от ужаса, покинул маленькую поляку, нежданно ставшую ареной кровавой бойни.
Все это время, она, плотно зажмурив глаза и зажав ладошками уши,  провела, скорчившись на дне небольшой ямки в кустах на краю поляны, образованной вывороченным из земли корнем старого дерева. Из ступора, вызванного пережитым страхом, ее вывел громкий, надсадный плач подыхающего с перебитым позвоночником комоня.  Несчастное животное было единственной ни в чем не повинной жертвой лесного стража: кроме умирающей мучительной  смертью скотины, на полянке валялись лишь скомканные, как опорожненные бурдюки из-под пойла,  столь любимого всеми кочевниками, приготовляемого, по слухам,  из перебродившего кобыльего молока, трупы людоловов. 
Не в силах слышать этот предсмертный хрип, девочка крадучись, готовая в любой момент метнуться обратно в заросли, осторожно выбралась на открытое место и приблизившись, взглянула на плачущего почти человеческими слезами зверя.
Широко распахнутый глаз животного, выкаченный из орбиты, кося в ее сторону, смотрел на нее с такой мольбой и нечеловеческой мукой, что Вандзя сама не смогла сдержать потоком хлынувшие слезы.  Осознав, что помочь бедняге она может лишь единственным образом, девочка внимательно осмотрелась вокруг, и, найдя валяющийся на земле, оброненный кем-то в стычке нож-засапожник, одним движением приблизила затянувшуюся во времени смерть несчастной твари.

За десять лет жизни в самой глухой части Чертовых шеломов, дети Леса учатся многому, слишком многому для столь юных созданий, каковыми являются они в силу своего возраста, в том числе и вот такой способности оказать нуждающемуся  последний, жестокий долг милосердия…
   
… Сжимая в ручонке свой трофей, девочка уже было направилась прочь с поляны, когда ее взгляд упал на знакомый, благодаря многочисленным рассказам редких очевидцев всему лесу,  легендарный меховой плащ из шкуры бьорха.
Внутри нее все оборвалось:
- Нет!!! 
- Не может быть…
- Только не он!!! – металась в ее маленькой головке отчаянная мысль - Ну пожалуйста, должна же быть какая-то справедливость, он ведь неуязвим для человеческого оружия, просто обронил плащ…
…Но разум уже осознавал необратимость происшедшего: в двух шагах от прижавшей в отчаянии к лицу руки девочки, лежал, купаясь в луже собственной крови, почитаемый всеми лесовиками за дела, которые неспособен был совершить ни один из ныне живущих людей за доброго лесного духа, великан, оказавшийся простым смертным. 
И от того, что ценой своей жизни, он дал бедняжке шанс продолжить жить дальше,  даже в смерти своей он показался Вандзе более величественным и прекрасным, чем любой из великих королей-рурихмов древности… 
…Рухнув на колени рядом с поверженным великаном,  девочка, горько рыдая, прижалась губами к его огромной лопатообразной и заскорузлой, словно копыто, от постоянного обращения с гигантской дубиной, ладони…

***

Миора, словно зачарованная, смотрела сквозь блики угасающего костра на неестественно, не по-мужски правильное, лицо удивительного человека, все существо которого было окутано тайной. Появившийся  из ниоткуда в момент крайней нужды, он почему-то назвался представителем легендарного народа рушики, когда-то сумевшего в одиночку, в течении нескольких лет сдерживать чудовищный натиск сокрушительного нашествия кочевых племен из дальневосточных степей, опрокинувших под копыта своих странных, невиданных доселе верховых тварей, называемых комони, все величайшие державы Востока.
С огромными потерями отбивая следовавшие одна за другой каждое лето волны нашествия, полегли практически все взрослые мужчины гордого, но малочисленного народа, обитавшего на территории современной Фронтиры. На последнюю битву с захватчиками поднялись все, кто мог поднять оружие: женщины, старики и дети старше тринадцати лет. Небольшой отряд ланской кавалерии, присланной погрязшим в многолетней войне с преворийцами Вайтехом Славным, королем Мокролясским и Блотским издревле союзным рушики, мало чем смог помочь и лишь слега отсрочил неминуемое. Орды Великого кагана Буратая, согнавшего под свои бунчуки всех жителей Великой степи, кто был способен сесть на коня и поднять саблю, стоптали уже слишком малочисленных рушики и  хлынули в мокролясские пределы.
Кочевники, получившие в последствии собирательное название огулы, твердо следовали заветам предыдущего Великого Кагана - Хамчуттина, деда Буратая, завоевавшего пол мира и завещавшего потомкам дойти до края земли, к берегу последнего океана, где, по слухам, каждый вечер солнце с громким шипением садится в море. Согласно оставленному Первым Великим Каганом своим потомкам предсмертному предсказанию, род кагана, омывшего копыта своих комоней в волнах последнего моря, продлится вечно…
Нашествие огулов на Мокролясье несло за собой катастрофические последствия - практически уже одержавший верх в Трехсотлетней Войне Вайтех Славный, поставивший было на колени преворийского императора и вот-вот ждавший послов с известиями о капитуляции, был поставлен перед дилеммой: либо  остаться и завершить так победоносно начатую кампанию взятием осажденной Превории, отдав при этом на растерзание диким кочевникам практически все население своего королевства,  либо идти на защиту своих людей, оставив в тылу изрядно потрепанную, но так и не побежденную армию врага…
Очень скоро передовые отряды кочевников, огнем и мечом пройдя центральную часть земель мокролясского королевства, длинной лентой тянувшихся с севера на юг вдоль обоих берегов полноводной реки Одуор, не размениваясь на грабеж захваченных земель в своем неуемном продвижении на запад, двинулись и по преворийской земле, один за другим вырезая гарнизоны и население городов и поселений, не тронутых мокролясской тяжелой кавалерией.
Осознав, что порознь напасть не одолеть, монархи двух стран,  разоренных и сильно обескровленных войной, длившейся, с небольшими перерывами, вот уже триста лет, сели за стол переговоров. В обмен на военную помощь Империи в изгнании захвативших королевство в отсутствие воевавшего монарха, огулов, Вайтех Славный был вынужден дать вассальную клятву Преворийскому Императорскому дому.
Конец нашествию положила великая Ок-Келинская битва, в результате которой объединенные войска Превории и Мокролясья опрокинули и рассеяли орды огулов, и на земли обескровленной Империи, отныне называвшейся Средиземной, пришел долгожданный мир…
Но после этого были еще и длительные, изнуряющие рейды по уничтожению выживших в той битве кочевников, с боями прорывавшихся по выжженным, обезлюдевшим землям в свои степи, смерть в ночной стычке Вайтеха Славного и коронование Герцогом Мокролясским женившегося на старшей дочери Вайтеха, племянника  Преворийского Императора - Гуальдо Ле Круама.
Права на мокролясский престол двухмесячного внука Вайтеха Славного - Томеша, сына королевича Вальдемара, погибшего в Ок-Келинской битве на месяц раньше старого короля, были проигнорированы…
Обезлюдевшие земли, по которым прошли огулы, названные в народе за кровожадность и жестокость гулями ( гулль - злобный демон-людоед), заселили выходцы из густо заселенных западных провинций. Так образовались две новые провинции - Кримлия и Фронтира, разделенные Чертовым Хребтом и разрезавшие бывшее Королевство Мокролясское широкой полосой на две части – само Герцогство Мокролясское  и небольшую провинцию Блотина, расположенную среди густой сети речушек, каналов и болот, составлявших дельту реки Одуор. Впоследствии, основную часть Кримлийских земель выкупили и заселили изгнанники из далекого Мосула - последователи  халдейского бога Яшвы, издревле отличавшиеся огромным талантом и выдающимися способностями в делах торговли и ростовщичества.
О  трагической же судьбе народа рушики, уничтоженного огулами, свидетельствовали лишь разрушенные камни крепостей и селений, да груды белевших на полях былых сражений, никем не захороненных костей, среди которых часто попадались и детские, принадлежавших прежним хозяевам края…
И вот теперь, сто пятьдесят лет спустя после смерти последних представителей этого народа, из Проклятой Пущи появляется человек, при знакомстве назвавший себя рушики. Этот человек странно говорит, странно двигается, и, несмотря на кажущуюся хрупкость и юность, ведет себя, словно убеленный сединами старый воин-ветеран, оттоптавший  калигами не одну тысячу ли по пыльным, щедро орошенным потом и кровью, дорогам военного лихолетья.
Один только взгляд его огромных, пронзительно-голубых глаз, казалось, принадлежавших глубокому старцу, пристально, в самую суть души смотревших с совсем еще детского лица, вызывал у Миоры легкий холодок по коже и неосознанное ощущение смутной тревоги.
Незнакомец, наутро после той ужасной ночи откинувший полог опрокинутого стадом взбесившихся туров возка, сразу показался Миоре каким-то неестественным, словно не от мира сего, ходячим собранием тайн и парадоксов.  Очень высокого роста, одетый в типичный костюм небогатого преворийского дворянина, как оказалось впоследствии, подобранный им для себя тут же, среди  обломков каравана, он называет себя вполне преворийским именем - Ассил Ле Крымо, и не может связать по-имперски ни одного слова. Хотя, как ни странно, при этом может с трудом изъясняться по-мокролясски.
Густая грива мокрых каштановых волос, ниспадавших на плечи, совершенно необычных для жителей Империи, обрамляла бледное, будто мелом натертое лицо, принадлежавшее, казалось, человеку, только что вернувшемуся с того света. Странные, изысканные манеры и движения, нет-нет, да проявлявшие себя сквозь налет хмурой, целеустремленной сосредоточенности, простодушия и легкой грубоватости, приставших, скорее, пожилому центуриону Пограничного Легиона, чем столь юной особе, с головой выдавали его, по неизвестным причинам скрываемое, но явно благородное происхождение. О том же говорили и холеные, никогда не знавшие грубой работы руки, более подходившие изнеженной придворной даме, чем воину. Но тот уверенный мастерский хват, с которым эти руки держали оружие, а так же кошачья походка, что пристала бы потомственному Императорскому Егерю, прорывавшаяся сквозь  неуверенные, ватные движения, как будто он после тяжелой травмы только учился вновь управлять своим телом, твердили о недюжинном опыте их хозяина на поприще умерщвления себе подобных.
Проявленные незнакомцем при общении с чудом выжившими  детьми такт и обходительность, как-то сразу расположили к нему всех членов их маленькой группы. В последствии Миора часто размышляла, что же именно заставило их довериться первому встречному, так великодушно проявившему к ним свои заботу и участие, и не могла ответить на этот вопрос. Единственным, кто сразу отнесся к лану Ассилу в явной опаской, был лан Варуш, но того более смущали обстоятельства появления одинокого человека среди глухого леса, чем сама личность неожиданного попутчика. Самоубийственный план пересечения Чертового Хребта, предложенный ланом Ассилом, был единственным вариантом, при котором сохранялась хоть какая-то надежда выжить всем, и Миора, как старшая в группе не только по возрасту, но и по праву старшей дочери их общего Сеньора, приняла решение следовать за будто самими богами посланным, одиноким путником.
Уже первые действия, предпринятые их неизвестным спасителем, подтвердили право того командовать их маленькой группой – под его уверенным руководством из разбросанного по всей поляне, потоптанного барахла, была споро  извлечена большая груда совершенно, на первый взгляд, разноплановых и ненужных, вещей, впоследствии так пригодившихся для выживания в лесу.
Скептически осмотрев своих невольных спутников, он тяжело вздохнул, и, немного подумав, ополовинил содержимое этой кучи, оставив лишь огниво, еду, топоры, десяток метательных ножей, по два комплекта теплых вещей и тонко кованный, легкий медный котелок, ранее принадлежавший сопровождавшим ребят кметям.

Отредактировано Бьярни (17-11-2010 19:55:34)

Спасибо за тапки
Само собой, когда  текст здесь дойдёт до выложенного на СИ момента, будет сделано тотальное обновление страницы на СИ и дальше прода будет выкладываться параллельно.
теперь по поводу "кремневых" - кремний (Si) - химический элемент, металл. Кремень - поделочный и оружейный камень с преимущественным содержанием диоксида кремния, стратегическое сырьё каменного века. разница примерно такая же, как между поваренной солью и металлом натрием

Опять автор затаился...

***

- Твой воин и потомок показал себя истинным рурихмом, сестра. Пожалуй, не смотря на то, что, по завещанному мною же этим людишкам, закону, он опозорен, я попытаюсь выполнить твою просьбу, и все же возьму его к себе, в Вирий…
- Для столь исключительных, неординарных людей и у Богов должны найтись исключения и отступления от правил - огромный, весь обвитый чудовищно бугрящимися мышцами мужчина, задумчиво погладил рифленую рукоять лежавшего у него на коленях боевого молота.
Усмехнувшись в пышные, тщательно завитые в замысловатые косы, усы цвета пшеничной соломы , Бог-воин продолжил:
- В моих чертогах давно не появлялись столь грозные вои, способные так потешить старого Керуна, и я, видит Предвечная Мать, сделаю все, чтобы заполучить его к себе в дружину. Иди, сестра, и не беспокойся - душа твоего Стража займет достойное место на Пиру Героев в чертогах Вирия. Я сказал.
Проводив взглядом одетую в полупрозрачное платье, плетеное из вечно молодой, зеленой листвы, точеную фигурку сестры, Отец Рурихмов - бог грома и молнии Керун, устало откинулся на спинку своего трона.
- Проследи за выполнением! – небрежно кивнул он крупному черному ворону, сидевшему на резной перекладине у его изголовья. Бесшумно сорвавшись со своего места, птица растворилась в воздухе. 
- А жирному борову Альиду- в фиолетовых зрачках грозного божества полыхнули молнии - велика будет честь – огрести себе за просто так, благодаря моей давней ошибке с тем глупым законом, столь лакомый трофей. Слишком жирный кусок для тебя, братец, - подавишься…
Глядя невидящим взглядом куда-то вдаль, он зловеще произнес: 
- Уже близок, слишком близок тот день, когда пир под сводами моего зала прекратится, и тогда, среди мечей и копий небесного воинства, эта дубина отнюдь не будет лишней, вовсе нет…
 
Гримли молча лежал на спине под открытым небом, всей кожей чувствуя на себе беспристрастный взгляд незримых и неосязаемых существ, и бездумно смотрел в глаза немигающим звездам. Тело себя никак не ощущало, лишь тишина ватными пробками давила в уши, изредка прерываемая жалостливым криком ночной неясыти.
Вот, в звенящую тишину ночного леса вклинился шуршащий звук чьих-то шагов и тихие, бормочущие голоса. Это был звук шагов сжимающих вокруг него смертельное кольцо, незримых прислужников повелителя подземного царства – макрахашей, пришедших по его грешную душу.
Шуршащий, приближающийся звук, сливающийся с то угасающим, то снова становящимся слышимым навязчивым, неразборчиво бормочущим речитативом, высасывал из совсем еще недавно могучего, а теперь бездыханно лежащего тела, остатки теплившейся в нем жизни. Лесной великан, долгое время бывший истинным Хозяином леса, без страха и волнения ожидал приближение неминуемого конца своего затянувшегося, и, как он сам считал, никому не нужного, существования.

…Когда-то, пять долгих лет назад, одетый в рубище человек, скрываясь от людей и от себя самого, вошел под полог древнего леса, по праву считавшегося самым гиблым местом во всей Срединной Империи, лелея лишь одну мечту и надежду – как можно скорее расстаться со своей никчемной, опозоренной жизнью. Убить раваллина безнаказанно могли лишь хищные звери – человек, даже просто взглянувший на Отверженного, уже подвергал свою душу неизмеримой опасности, поднявший же на такового руку - сам словно бы брал на себя часть его неподъемных грехов.
Его желанию не суждено было сбыться – некогда гиблые леса, последнее, древнейшее прибежище проклятых людьми и богами йольмов, наполненные жуткой нечистью и бьорхами-людоедами, теперь кишели гораздо более опасной и безжалостной тварью – опустившимися до уровня падальщиков-трупоедов людьми.
На банду таких полулюдей-полувыродков Альида и напоролся блуждавший в поисках никак не желающей прийти за его исстрадавшейся душой смерти–избавительницы одинокий странник.
Восхищенный богатырским телосложением понуро бредущего мимо великана, предводитель шайки беглых каторжников, прозванный сообщниками Шаррахом за сходство характера со злобным демоном, питавшимся содержимым внутренностей непогребенных трупов и душами трусов, покинувших поле боя, предложил ему присоединиться к ним. Получив в ответ полное игнорирование своих слов, злобный вожак лесных душегубов, сам когда-то в далеком прошлом плененный в набеге на земли Империи гуль, первым, словно взбесившаяся гиена, кинулся на спину удалявшегося человека. Скопом, разбойникам, плевавшим на каноны старой веры, бытовавшей в Мокролясье и прилегавших к нему землях, удалось повалить и связать путника, отмеченного кошмарным для любого имперца, позорным знаком – алым ромбом, пришитым к рубищу. Впрочем, сам пленник вовсе и не пытался сопротивляться.
Примерно с неделю над привязанным к дереву понурым гигантом самым жестоким образом издевались, пытаясь вызвать у него если не согласие присоединиться, то хоть какую-нибудь ответную реакцию. В ответ изверги получали лишь полное равнодушие к боли и бесконечное терпение, смешанное с грустной жалостью в глазах истязаемого, обращенных к своим палачам.
На исходе недели мучители, наконец, потерявшие интерес к своей, почти совсем бездыханной, жертве, кишащей белыми личинками трупной мухи в многочисленных ранах, перерезав стягивавшие того веревки, ушли.
Ушли, оставив свою жертву умирать на изгаженной длительной стоянкой татей лесной опушке, у отравленного брошенной в воду требухой убитых животных и человеческими отбросами, родника.
…Тогда человек, названный впоследствии Гримли-Молчун, точно так же лежал на спине, не в силах сделать хоть одно движение, посреди звенящей тишины ночного леса, и с замиранием сердца вслушивался в шуршащие шаги не осязаемых, но слышимых любым, кто отважится заночевать рядом с непогребенным трупом, или же окажется ночью неподалеку от умирающего грешника, бесплотных тварей. Это были единствнные звуки, свидетельствовавшие о существовании и неминуемом приближении мараккашей – мрачных прислужников темного повелителя Царства Мертвых, шестирукого Альида. Их приближение всегда, не зависимо от сезона, будь то звенящий морозами Лютый, или цветущий ароматами лугов Травень, напоминало мелкое шарканье стариковских ног по прелой прошлогодней листве под тихий шелест падающих дождевых капель…
Когда сердце несчастного изгнанника, в предсмертном бреду слышавшего шуршание приближающихся шагов слуг Смерти, уже готово было сжаться в оледеневший комок, предчувствуя впивающиеся в тело и вырывающие душу крючья – неизменный атрибут макхарашей, на кипящий в испарине лоб легла прохладная, пахнущая лесными цветами и медом, женская рука.
В тот же миг, казалось, безнадежно загаженная поляна, провонявшая дымом костров и вонью испражнений, непостижимо обновилась, вернув свой прежний, первозданный облик. Разгоняя мертвенную тишину, бодро зажурчал, вновь обретя свой звонкий голос, очистившийся от гнилья и помоев родник, а шаги сжимавших свое неумолимое кольцо детей Альида уже не достигали слуха проваливающегося в сладкое небытие странника…