***

Пятью днями ранее. Где-то около полуночи. Затерянная в глубине Чертовых Шеломов деревенька блотских беженцев Млинковка. Ночной разговор в гостином помещении общинной избы – временной резиденции володаря Ле Грымма.

-Вот такова, если вкратце, моя настоящая история…
- Ой, бедны-ый... …- растерянно пробормотала очень миловидная девушка, на вид лет четырнадцати, пунцово краснея и пряча лицо в ладонях. На ее обрамленном густыми смоляными кудрями лице застыло смешанное выражение стыда и безмерного сострадания.
- А я-то, глупая, грешным делом сочла вас за беглого линьского Стража Целомудрия
С трудом справившись с собой, она продолжила:
-Ведь все, все по описанию подходит: и высокий рост, и женственное лицо, и ваш огромный жизненный опыт - вы слишком по-взрослому себя ведете для тех лет, на сколько выглядите... – она вновь смутилась и ее голос стал слегка сдавленным.
Наконец, найдя в себе силы взглянуть собеседнице в глаза, она украдкой, ободряюще коснулась длиннопалой руки своей соседки, по форме почти столь же изящной, как и ее собственная, но сплошь покрытой мелкими ссадинами, царапинами и пятнами ожогов.
-Вот как? – Высокая, жилистая, как профессиональный легкоатлет, со странным, золотисто-каштановым оттенком густых, слишком коротко для приличной женщины обрезанных, волос, в живописном беспорядке обрамляющих усталое лицо, хозяйка исцарапанных рук заинтересованно приподняла бровь:
– Ну-ка, глотните кваску, миледи, а то из-за вашего волнения, я, скажем прямо, понимаю вас лишь через слово…
Она, щедро зачерпнув из стоящей на грубо сколоченном, но не лишенном кондово-первобытной изящности, столе корчаги, протянула подруге ковш с ягодным квасом, предварительно сдув на глинобитный пол с него розоватую шапку ароматной пены в дар домовому.
-За стража целомудрия, говорите, приняли?
Дождавшись благодарного кивка, она, абсолютно не женским движением, ухватив одной рукой немаленькую корчагу за ухо, жадно припала к живительной влаге.
Маленькая брюнетка неуверенно кивнула:
- Мне рассказывали, что в Линской Империи охрану гаремов Императора набирают из особым образом тренированных и воспитанных юношей, которым в раннем детстве сделали некую операцию, дабы они не могли посягнуть на наложниц своего повелителя и до самой смерти хранили внешнюю молодость. После нее эти мальчики всю свою жизнь выглядят четырнадцатилетними юношами и не могут иметь детей…

Услышав эти слова, ее собеседница, поперхнувшись, прыснула на пол пенным напитком.
Минуту спустя, отфыркавшись, отхохотавшись и утерев слезы, хлынувшие из глаз, она нашла в себе силы посмотреть на свою собеседницу:
- Миледи, вы и впрямь хотите добиться моей смерти! Вы – просто прирожденный комик - принять меня за евнуха… Ну, блин… Она снова зашлась в приступе безудержного смеха:
- А я все думаю: и чего вы все наше путешествие на меня так сострадательно смотрите?
Смущенно глянув на нее, расхохоталась и вторая девушка.
- Вы правда не сердитесь на то, что я вошла без стука когда вы потеряли сознание в парилке? – собравшись наконец, с духом, она осмелилась задать мучивший ее во время всего этого разговора вопрос.
- Ну, что вы, право слово, миледи… Как я могу на вас сердиться? В конце концов, вся эта история рано или поздно всплывет наружу, и вот тогда, я думаю, мне особенно потребуется ваша поддержка...
Их посиделки затянулись до позднего утра.

***

Вечер дня накануне описываемых событий.
Там же.

Вечерело.
Уже вернулись из лесу артели охотников и грибников. На берегу озера, где женщины уже заканчивали чистку и засолку для коптильни наловленной днем артелью рыбаков рыбы, звенели женские голоса и детский смех. Люди спешили поскорее закончить свои дела и успеть занять удобное местечко на площади.
Староста Омуль, блаженно щурясь на садящееся за гору солнце, с умиротворенным видом попыхивал трубочкой, теша свое самолюбие сознанием своей собственной дальновидности.
Судьбоносное для жителей трех, затерянных в густых лесах, деревенек, решение - попросить проезжего рыцаря взять их под свою руку, оказалось чрезвычайно удачным. Мало того, что теперь на них вновь, поскольку есть рурихм-заступник, предстоящий за своих подданных перед людьми и богами, впервые за двадцать лет снисходит благодать Дажматери, так еще приглашенный советом старейшин, при его, Омуля, активном участии, господин, оказался весьма хитроумным и рачительным хозяином.

Весть о нападении гуллей на Дубнянку напугала всех родовичей до одури.
Лишь ценой безмерного самопожертвования старосты Црнава, взявшего на свою душу грех человекоубийства за всех, тем самым заставив людей сопротивляться, гуллям удалось дать отпор и задержать их до тех пор, пока все жители не покинут деревню через подземный ход. Выполнив свой долг до конца, Црнав. Дабы отвести черный грех человекоубийства от родовичей, намеревался совершить обряд камоку – ритуальное самоубийство, но угроза нападения степняков, словно Дамоклов Меч, теперь всегда висела над поселениями блотских беженцев.
А ведь совсем недавно они жили в полной уверенности о своей безопасности, надежно укрытые непроходимыми лесами и дурной славой этих мест.
Положа руку на сердце, староста Омуль точно знал, что лично он повторить действия Црнава не способен. Поэтому, когда из лесу появились странные путники, по виду явно благородного сословия, да еще и говорящие на родном блотянам мокролясском, в голове старосты Млинковки оформилось хитроумное решение, постепенно переросшее в навязчивую идею.
Затруднения вызывал лишь выбор кандидатуры, но, после чудесного избавления старосты Црнава необычным незнакомцем от камоку, вопрос решился сам с собой.
Хоть это и вовсе невиданное дело – просить о заступничестве чужеземца, и совет старейшин поначалу был против - мол, жили двадцать лет без лана, и еще проживем, - но Омуль тогда призвал в помощь весь свой авторитет и красноречие, доказывая, что лучшего заступника, чем одинокий благородный воин-чужеземец, родичам все равно не найти.
Видят теперь даже самые упертые, как он был прав.
Прошли всего две недели с тех пор, как лан Ассил вступил во владение, а деревеньку Млинковку уже не узнать: самая захудалая из трех, она теперь превращена в неприступную крепость, со всех сторон окруженную водой, а покой сельчан теперь оберегает сильный гарнизон из трех десятков обученных и собственноручно вооруженных новым володарем кметей.
Видимо, сама Дажмати повернула свой лик к людям, вновь обретшим благоволение богов в лице рурихма, принеся в эту осень просто небывалый урожай грибов и орехов.
В связи с возросшим населением, заготавливать впрок на зиму пришлось вдвое больше продуктов - те родовичи, кто не был занят возведением стены цитадели, работали, как проклятые.
Сегодняшний день обещал стать особенным, поэтому повседневные хозяйственные работы сворачивались еще засветло, зато в центре деревни царила необычная предпраздничная суета.
На площади готовился праздник. По словам володаря Ле Грымма, это будет «смотр-парад боеготовности млинковского гарнизона».
Само слово «парад», впрочем, абсолютно ни о чем не говорило темным, далеким от военных дел селянам, но вот идея праздника, да еще и с показом того, чему господин рурихм за эти недели успел обучить самых крепких парней трех селений, по решению старост отправленных в кмети, вызывала бурный интерес у всех.
Стоит ли говорить, что еще задолго до начала действа все пригодные для сидения деревянные чурбаки, лавки, да что там, лавки – все крытые дранкой стрехи окружавших майданчик хижин, были заполнены любопытной толпой.
Парни, никогда не знавшие воинской науки, но, лучше всякого окрика подстегиваемые молчаливым одобрительным взглядом скромно сидящего в сторонке господина и учителя, не подвели его ожиданий.
Завораживающее своей слаженностью, четкостью и отработанностью движений представление началось с глухих, ритмичных ударов литавры, сотворёной господином накануте празднества из сыромятной шкуры и большого  медного котла, звучавшей где-то вдали. Ярко запылали развешенные на специально врытых по периметру площади столбах, многочисленные факелы, придавая происходящему странный, будоражащий кровь и чувства, настрой.
Под вызывающий мурашки по коже ритм, на площадь перед общинной избой четким, чеканящим шаг, маршем, вышли три десятка молодых кметей. Череду их, в основном юных, лиц, изредка прерывали бородатые физиономии дубнянских охотников, ставших кметями вынужденно, повинуясь жестоким обстоятельствам. Эти, уже зрелые и побывавшие в настоящем бою, мужи, выполняли функции декурионов в небольшом, но уже казавшемся грозной, монолитной силой, строю.
Последние лучи садящегося солнца блеснули на начищенных до зеркального блеска лезвиях длинных боевых топоров – бердышей. Эти немыслимые орудия - некий гибрид копья и привычного для любого лесовика, топора, выглядели весьма кровожадно. Впрочем, как скептически выразился единственный из присутствующих, кто хоть немного знал толк в оружии – молодой мокролясин лан Варуш Спыхальский - они внушали страх только своим необычным видом, а боевое же их применение, по его личному мнению, – весьма сомнительно.
То, что произошло дальше, заставило восхищенно замереть с раскрытым ртом даже иронично настроенного мокролясца. Повинуясь смене ритма, задаваемого рокочущим в центре построения барабаном, маленькое каре начало свой завораживающий танец. Из походного построения «на марше» кмети незаметно перетекли в три стройные линии: в первой, замерев в полуприсесте у земли, расположились владельцы бердышей, уперев заостренные концы древок своих орудий в землю; сразу за ними, укрывая большими, плетенными из лозы и обтянутыми шкурой лося, прямоугольными щитами-скутумами себя и стоящих впереди товарищей от возможных стрел противника – вооруженные, кроме щитов, обычными топорами на длинных рукоятях дюжие парни. Еще в трех шагах позади этой импровизированной полевой крепостной стены – десяток натянувших луки и пулевые самострелы стрелков, готовых поразить все, что приблизится к строю.
Новая сменяя ритма ударов – и вот уже вместо замерших в обороне линий - четкий клин из одетых в крепкие кожаные доспехи щитоносцев, закрывающий внутри себя легковооруженных воинов. К звонкому голосу боевой литавры примешивается глухой рык бьющих о край щитов топорищами наступающего строя. Над головами первого ряда грозно раскачиваются, готовые ударить через их плечи, серпы бердышей. Будь в этот момент среди зрителей какой-нибудь земной ОМОНовец, его бы, возможно, вогнало в ностальгию сильное сходство этого строя со стандартным построением разгоняющего толпу подразделения земной милиции, хотя тактика эта восходит еще к временам римских легионов и македонских фаланг.
Резким, слаженным движением щитоносцы падают на колено, на мгновение открывая свободу действий стоящим в глубине строя стрелкам – во тьму, далеко за пределы деревни, улетает рой выпущенных теми тупых стрел, наложенных по две-три на тетиву, а по плетёным из лозы чучелам, имитируюим вражеских воинов, хлёстко, в упор стегает рой выпущенных из блочных стременных арбалетов речных окатышей.
Завершает демонстрацию впечатляющий штурм поставленной загодя двух с половиной метровой стены врытых кольев, при помощи мгновенно выстроенной живой лестницы из людей и щитов.
Стих дружный, непрерывный рев «- Барра!» закончивших свое выступление кметей. Бойцы, лица которых обильно укрывают бисеринки выступившего пота, застывают, отдав честь своему господину подхваченным у вдоволь навертевшегося среди квартировавших в Кале Варуш преворийских вояк, легионерским жестом.
Над полной впечатления толпой зависает на миг гробовая тишина… и взрывается тут же громом восторженных воплей. Как ни странно, громче всех, по-мальчишечьи размахивая над головой беретом, радостно вопит тот самый, пять минут назад скептически настроенный, молодой крепыш-мокролясец.

Пир был в самом разгаре, когда к володарю бочком, стараясь привлекать как можно меньше внимания у пирующих, протиснулась древняя старуха. Приблизив тронутые печатью глубокой озабоченности губы к склоненной во внимании голове, она что-то чуть слышно шепнула ему в ухо. Лицо лана Ассила, расцвеченное одной из редких его лучезарных улыбок, вмиг посуровело, тонкие брови вытянулись в насупленную ниточку. Извинившись перед сидевшей по правую руку леди Миорой, он поднялся и проследовал за знахаркой.
По рядам пирующих горьким шелестом пронесся тихий шепот:
- Стражу плохо…

Низко склонив голову, дабы не разбить лоб о притолоку, покинувший пир володарь, сопровождаемый старухой-ведуньей, ввалился в ее избушку.
В махоньком помещении царил сизый сумрак, разгоняемый лишь чадящим отсветом тусклой масляной лампадки и наполненный густым туманом от чадящих в курильнице обеззараживающих травок и корешков.
От режущего глаза и свербящего горло дыма постоянно хотелось прокашляться и потереть раздраженные глаза. Подслеповатый от обильно источаемых в этом чаду слез, взгляд Ле Грымма с трудом различил скорчившуюся у постели больного маленькую фигурку добровольной сиделки.
При виде володаря, лицо девочки, что, закутавшись в бабкин кожух, неусыпно оберегала покой своего спасителя, тронула легкая улыбка. Посторонившись, она уступила место у изголовья раненого.
Цепляя головой низкие стропила бабкиной избушки, Ле Грымм приблизился к постели больного. Теперь, когда сам по себе довольно высокий, лан Ассил стал рядом, поистине великанские габариты Гримли-молчуна стали заметны еще разительнее. Очень рослый по меркам этого мира - на полторы головы выше самого рослого мужчины лесовиков, на фоне лежащего на смертном одре гиганта, он казался невысоким, стройным юношей.
Стянув с руки перчатку, Ле Грымм бережно откинул край кошмы, укрывавшей бьющегося в лихорадке лесовика.
Тот был совсем плох – от когда-то могучей фигуры остался лишь огромный, обтянутый пергаментно-желтой кожей костяк, продолжавший чудом цепляться за жизнь. По телу, сплошь испещренному рубцами давно заживших шрамов, изредка пробегала мелкая дрожь. Безжизненно свешенная с ложа рука, выпавшая из-под кошмы, была мертвецки холодной. Даже не склоняясь к груди раненого, можно было слышать тихий, клокочущий звук при дыхании.
Озабоченный Ле Грымм обернулся к знахарке:
- И давно с ним так?
- Да почитай с самого обеда, болезный, трясется весь, хрипло дышит – прошамкала старая.
– А все мои средства – она растерянно развела руками - ни одно не помогает.
Изможденное двумя неделями бдения у постели балансирующего на грани жизни и смерти пациента, сильно сказалось на ведунье – и так продубленное и прокопченное в парах и дыму лекарских зелий и варев лицо бабки теперь и вовсе смахивало не то на рожу незнамо как восставшей из гроба мумии, не то на печеное яблоко.
Под причитания разуверившейся в своих целительских способностях бабки, Ле Грымм отогнул край пропитанной отваром трав повязки и деловито продолжил осмотр поджившей раны.
- Ох, беда, беда… Он ведь уже совсем было на поправку пошел, а тут, как назло – лихоманка… Изведет проклятая ясновельможного лана, как пить дать, изведет… - совалась на неприличествующие положению, старушечьи причитания знахарка.
- Не каркай, ведьма! – по-петушиному взвился толокшийся поодаль в проходе, не осмеливаясь войти, старик Удат – не пришло его время еще, ведь правда, господине?
Господин же, закончив исследовать тщательно вымытыми перед осмотром пальцами немного вспухшие края раны, прощупал пульс на руке Молчуна и вытер руки о поднесенный рушник.
- Зря ругаешь себя, бабушка: за это время ты совершила настоящее чудо – так заживить проникающее ранение грудной клетки…
Он встал:
- В сравнении с тем, что у него до этого было, это состояние - пустяк, всего лишь слабость. А лихоманку - так ее у меня на родине испокон веков банькой лечат, и с этой мы так же сладим… И проветрите, пожалуйста помещение - у вас тут такой чад, что и здоровым мужикам впору закашлять...
Он обернулся к неслышной тенью следовавшему всюду за ним Црнаву:
– Вот как раз повод наши «термы» опробовать - отправь парней, пусть растопят.
Белоголовый кузнец послушно кивнул, сверкнув в сумраке цыганскими буркалами:
- Считайте, что все уже исполнено, господин.

***

Пол часа спустя, несмотря на поздний час, у огромного, приземистого сруба общественной бани, выстроенной по приказу господаря, собралось, наверное, все взрослое население. Из забранных пузырем окошек лился яркий свет полусотни развешенных внутри по стенам светильников, освещавших центральное помещение с двумя бассейнами горячей и холодной воды.
Еще в самый первый день своего пребывания в Млинковке, Ле Грымм заприметил бьющий прямо из под скалы на окраине деревни, горячий источник. Смешиваясь в небольшой каменной чаше, выбитой журчащими струями низвергавшегося сверху со скал водопада, воды источника образовывали мелкую, теплую купель. Вот в ней-то, несмотря на уже довольно прохладную погоду на улице, а, может именно из-за нее, словно японские снежные макаки в горячих источниках Адской долины, в поисках тепла днями напролет мокла голопузая деревенская ребятня.
При вступлении «в должность», свежеизбранный хозяин деревни распорядился приспособить сей подарок природы для нужд всей общины, и очень быстро над источниками вырос настоящий банный комплекс.
При виде движущейся от избушки знахарки шествия, собравшаяся здесь толпа загомонила. Миновав собравшихся родовичей, процессия из Ле Грымма и шести дюжих парней, несших громадные, впору лося тащить, носилки с укутанным в груду мехов телом, скрылась в широких дверях срубленной на скорую руку бани.
Приказав носильщикам раздеть больного и осторожно положить на верхний полок разогретой парилки, володарь выгнал всех из помещения, и, замочив в деревянной шайке с кипятком можжевеловый веник, сам стал разоблачаться.
На лавку, стоящую у стены в предбаннике, степенно легли плотная, из украшенной тиснением и разноцветной вышивкой вощёной кожи, безрукавка, отороченная бесценным мехом бьорха и перевязь с кривым тонким мечом и кинжалом в ножнах. Поверх одежды и амуниции легло витое в особом порядке из серебряных и золотых проволочек шейное ожерелье-гривна, символ власти и статуса блотского рурихма-владетеля, бережно хранимое старейшинами все эти годы. Последней в аккуратную стопку вещей легла прошитая по вороту красным узором–оберегом тонкая, беленого полотна рубаха. Грудная клетка владетеля под рубахой оказалась туго спеленута полосой холщового бинта. Оставшись лишь в широких полотняных портах, Лан Ассил стал сматывать с себя тугую повязку из ткани, плотно перетягивавшую его грудь.
Когда последний виток был смотан, оказалось, что эта повязка скрывает небольшие, но вполне оформленные, с задорно торчащими в стороны маленькими сосками, девичьи груди - грозный повелитель двух лесных деревень оказался женщиной…
Слегка помассировав весь день стеснённую тугой повязкой грудь, чтобы избежать застоя крови и возможных в будущем от этого проблем, скрывающая ото всех свой пол девушка проследовала в парную. Там уже звонко потрескивали от жара свежие липовые доски стенной обшивки.
…От хвойного настоя, щедро выплеснутого на раскаленные валуны каменки, камни обиженно взвыли, столбом взвивая к низкому потолку густой пар.
Господин, (или, все-таки, леди?) Ле Грымм склонилась над лежащим на полке человеком. Удовлетворено хмыкнула – горячий пар явно шел лихорадящему в ознобе больному на пользу – дыхание выровнялось, а сам он, прежде мертвецки бледный, слегка порозовел.
…Разгоняя в горячем воздухе парной жар и разбрасывая вокруг ароматные капли, под потолок взметнулся духмяный можжевеловый веник… И так и не опустился – внимание  парильщицы отвлекло странное нечто, словно сотканное из черного тумана, более всего напоминающее металлический обломок, торчащий прямо из раны. Попытка дотронуться до него не увенчалась успехом – пальцы проходили сквозь выпирающий штырь, не встречая никакого сопротивления.
Откуда-то изнутри пришло осознание: пока эта неосязаемая дрянь находится в ране, ни о каком исцелении не может быть и речи.
Это необходимо удалить, и удалить немедленно.
Сосредоточенно, раз за разом пытаясь ухватиться за выпирающий на пару вершков конец торчащей из раны призрачной дряни, при касании пальцев превращающийся в черный туманный вихрь, она не замечала ничего вокруг.
А тем временем в маленьком помещении парилки творилось нечто странное: пляшущие по обшитым досками стенам тени от масляного светильника налились белесым сумраком и потекли грязно-дымчатой слизью, скапливаясь на полу в клубы мутно-серого тумана; золотистые, звонкие доски, любовно выглаженные вручную из доброй липы, попав под эти потеки, заходились в корчах, будто от безумной боли, и дымясь, съеживались, превращаясь в черную труху. Когда такая доска истлевала полностью, то под нею открывалось тускло светящееся, подобно затерянному в глухой чащобе трухлявому, гнилому пню, пустое пространство, заполненное серой туманной мутью.
В прореху истаявших стен пахнуло могильным холодом. Склонившаяся над безвольно лежащим телом девичья фигурка, зябко поежившись, подняла голову и непроизвольно вздрогнула. Окружавшие парную стены к этому времени истаяли вконец, открывая взору мертвенный лес, виденный Крымовым в давешнем кошмарном сне, все так же затянутый неестественно густым, цвета плесневелого молочного киселя, туманом. Туманный сумрак потусторонего леса всё так же был тускло подсвечен блуждающими у самой земли, как на гиблом гнилом болоте, фосфиновыми огоньками...

***
Василий Крымов.

В горячем, пропитанном ароматами свежеструганной липы и шипящего на камнях можжевелового отвара воздухе, резко пахнуло гнилью и болотом. Голую спину обожгло холодной, промозглой сыростью, так, как будто вылепленный из тлена и болотной жижи чудовищный спрут тихо подкравшись, обхватил меня, облепляя кожу сотнями холодных присосок и крючьев, вызвав под ней панически разбегающиеся волны мурашек.
Вздрогнув от холода и нехорошего предчувствия, я обернулся: вместо теплых, обшитых свежими досками стен парилки, меня окружал мрачный строй корявых замшелых стволов, по колено утопающих в туманной дымке.
Сердце екнуло: передо мною вновь был тот же самый потусторонний лес из ночного кошмара, предыдущее посещение которого стоило мне пары седых прядей в шевелюре, только теперь я попал сюда наяву.
Ощущение реальности происходящего дополняется нахлынувшими со всех сторон волнами боли в старых ранах, от которой я, признаться, уже порядком поотвык.
Подняв к лицу, смотрю на свои руки - теперь это вновь корявые, изуродованные близким взрывом и десятком восстанавливающих их работоспособность операций, малоподвижные клешни...

..Опять... Я - снова я...

...Скулящий, протяжно болезненный, не то рык, не то вой, исполненный жалобными нотками, раздался за моей спиной. Рывком, вызвавшим новую волну боли в изуродованном теле, я оглянулся на звук. На большом, изломанным каскадом возвышающемся передо мной, пне, в который в этом мире превратился банный полок, лежал сильно изможденный, и, так же, как и я, абсолютно обнаженный человек. С огромным трудом я узнал в нем своего пациента.
Куда только делась дикая звероватость, всюду сквозившая в его облике прежде?
Лохматого, сплошь покрытого густой сетью рубцов и шрамов, громилы, даже на смертном одре всем своим видом более походившего более на матерого вепря-секача, в любой момент готового рвануть напролом - навстречу убийству или собственной смерти, чем человека, - уже не было.
Он исчез, растворился бесследно в густом тумане немого забвения, царящего в этом месте.
Вместо него, беззащитно распластавшись на замшелом камне, лежала - другого сравнения подобрать не могу – великолепная статуя некоего античного полубога, созданная резцом гениального скульптора то ли  из старой слоновой кости, то ли из розоватого мрамора, что вдруг, каким-то неведомым чудом обрела мягкость и податливость живой плоти.
Несмотря на огромный рост, массивный, грубый костяк и физическую мощь, явственно видную даже после длительного, изнурительного лечения тяжелейшей раны, - во всем облике сквозит типичный, чрезвычайно утонченный аристократ, рожденный для войны и власти. В каждом изгибе фигуры, в каждой черточке лица - тысяча поколений отборных предков - пробу ставить некуда... Да, черт возьми - любой чопорный английский лорд со старушки-Земли рядом с таким шедевром направленной селекции - все равно, что вислоухий, косолапый деревенский битюг, - плод халтурки пьяного зоотехника-осеменителя, - рядом с драгоценнейшим буланым ахал-такинцем…
ПОРОДА - истинное значение этого понятия мне стало ясно лишь тогда, когда я узрел загадочно преобразившегося Молчуна.
От созерцания распластанного на куске гранита тела меня отвлекли багровой вспышкой озарившие мрак у подножия камня, словно два угасающих в костре уголька, глазищи-буркалы...
Меж лопаток побежала холодная, липкая струйка, от которой вновь постыдно жгучей волной рванули, растекаясь цепной реакцией под кожей, мурашки, вздыбив дыбом каждую волосинку на теле.
Не постесняюсь сказать - впервые в жизни, мне стало, как говаривал блаженной памяти полковник Сидорчук, "до усрачки", страшно:
...Из тумана, клубящимися очертаниями напоминая звероподобный сгусток чернильной тьмы, материализовывался воплощенный кошмар... Эта, насквозь пропитанная тьмой, инфернальная тварь, вызывала неестественный, алогичный, панически пожирающий душу и остатки самообладания, страх. Страх на столь древнем, глубинном, уровне подсознания, что пошедшее в разнос тело практически полностью отказывалось подчиняться застопорившемуся разуму.
 
...Вновь в ночном безмолвии призрачного леса раздался исполненный муки вой-рычание. Теперь в нем отчетливо звучали жалобные, умоляющие нотки.
Заполонивший душу ужас как-то резко исчез, уступив место сжигающему стыду за пережитую пару секунд назад беспомощность. Вернувший себе контроль за телом разум, буквально за доли секунды до конфузного опорожнения кишечника, еле успел отдать команду "отбой" предательски расслабившимся мышцам.
Нечто подобное, говорят, испытывают жертвы инфразвуковой психотропной пушки, вызывающей полную деморализацию живой силы противника, но то - созданное людьми устройство, а здесь - чудовищное, дьявольское порождение из самых глубин преисподней.
...Тварь, вместо скопления клубящихся тьмяных вихрей, наконец обретшая более плотную, почти материальную, форму, повела себя крайне необычно. Рухнув на землю, это нечто, смахивающее теперь одновременно и на тощего, поджарого бьорха, и на громадного мастиффа, на брюхе проползло пару шагов в мою сторону. Я невольно отступил назад. В ответ донеслось жалобное скуление.
Вскочив на ноги, чудище обожгло меня совсем по-человечьи печальным взглядом, тяжко вздохнуло, и шагнуло обратно, к камню с распластанным на нем телом. Осторожно, ласково коснувшись носом безжизненно свисающей руки, оно, словно громадная псина, плюхнулось массивным крупом на пол, вызвав концентрические, подобно кругам на воде, волны в загустевшей кисее покрывающей землю дымки. Задрав к мертвенно светящимся облакам свою башку, тварь вновь исторгла свой леденящий душу, жалобный вой.
Видя это скорее подобающее верному псу, чем демонической сущности, поведение, я, и вовсе потеряв опаску, тоже приблизился - меня все так же преполняла решимость во что бы то ни стало избавить Гримли от застрявшей в его ране дряни.
Когда я практически уже было сомкнул руку на этом штыре, меня остановил тонкий, никогда не слышанный, но, почему-то до боли знакомый, девичий голос:
- Папа, не надо! Не трогай это!!!
Шокированный, я оглянулся, и уткнулся носом... в зеркало...
...Передо мною стоял я сам...
Точнее, не я сам, а та худая, рослая девчонка с пышной гривой каштановых волос, которую я в последнее время привык видеть вместо своей привычной физиономии в отражении на гладкой воде или в полированном бронзовом зеркальце.
Ничуть не стесняясь своей практически полной наготы - лишь бедра девушки были перетянуты импровизированной набедренной повязкой из чрезвычайно застиранной, потерявшей свои былые цвета, но чистой и опрятной, тряпки, - она, бросилась к камню, мягко оттеснив от него меня, застывшего с отвисшей челюстью. Убедившись, что я, стоящий, ровно истукан, не успел ничего сделать, уже со спокойным интересом осмотрела недвижного Гримли.
- Какой красивый... - задумчиво пробормотала она.
Затем, без перехода, продолжила что-то говорить, и я не сразу осознал, что обращаются ее слова уже ко мне:
- Дело в том, пап, что эта железяка - обломок крюка мараккаша, и человек, находящийся здесь, в мире мертвых, временно, -вот прямо как ты сейчас, пап, - прикоснувшись к нему, окончательно разрывает свою связь с телом. А это значит - смерть.
Говоря это, она ухватилась своими подвижными пальцами за выступающий штырь, резко, до хруста в глубине груди Молчуна, рванула его, и, вытянув из раны извивающийся, словно насаженная на крючок черная пиявка, обломок, с явным отвращением отбросила его в сторону.
С хриплым стоном, до того лежавшее на пне, как хладный труп на полке морга, тело Гримли выгнулось дугой, подобно наркоману в ломке, и стало судорожно выгибаться, хрустя неестественно вывернутыми суставами и натянутыми, словно струны, жилами. Пальцы скрюченной руки безвольно царапали холодную, осклизлую поверхность старого пня.
Вдруг, внутри корчащегося тела что-то будто бы оборвалось, и оно, разом прекратив судороги, рухнуло обратно, чуть не свалившись на землю.
Брезгливо вытерев пальцы о край своей набедренной повязки, девушка ласково потрепала по загривку внимательно наблюдавшую за всеми событиями и беспокойно суетившуюся рядом с бьющимся в агонии телом, тварь:
- Ну, вот - теперь с твоим хозяином все будет в порядке.
В ответ из распахнувшейся пасти выскочил длинный и раздвоенный на конце, похожий то ли на змеиное жало, то ли на двузубую вилку, язык, тщательно обслюнявивший протянутую от кисти и до локтя руку, изгваздав ее мутной слизью.
Полыхнув на прощание своими огненно-алыми буркалами, зверюга медленно истаяла, превратившись в облачко черного тумана, который подобно воде в губку, впитался в распластанное перед нами тело.
Я, все еще не в силах подобрать отвалившуюся челюсть, бессмысленно пялился на свое (я уже совсем было свыкся с тем, что оно уже именно мое) тело, живущее собственной жизнью, и, мало того, теперь радостно, с каким-то совершенно детским восторгом, как на очень близкого человека после долгой разлуки, внимательно смотрящее на меня самого. 
- Пап, ты что, не узнаешь меня? - в глазах девушки сквозило неподдельное удивление - Это же я, Лика.
Я, тупо, не зная куда от неудобства деваться, (ну, не знаю я, кто она, эта Лика, и тем более не знаю, когда это я стал папой, да еще и такой великовозрастной "доченьки") опустил глаза долу.
Вдруг, мой суетно бегающий, боясь встретиться с вопросительным прищуром огромных голубых глазищ, взгляд, неожиданно задержался на странно знакомых по расплывчатым очертаниям розоватых пятнах, еле заметных на застиранной ткани набедренной повязки. Больше всего они напоминали ... розовых слоников...

... Ну, конечно же, - слоники!!! - перед глазами закружились картины пережитого три недели назад кошмара: тот же самый лес, тот же бредовый туман и беззащитно прижимающееся к моей груди тельце в чудной пижаме, веющее почему-то таким родным и далеким теплом, и исполненный пережитого страха и отчаянной надежды детский шепот:
- Пап, ты ведь забелешь меня отсюда, плавда? Ты ведь за мной плишел?
...и мой собственный, от волнения скрипящий, словно несмазанное тележное колесо, надтреснутый голос:
-Все, все хорошо, маленькая, я заберу тебя отсюда, не бойся…

...Но...
...Это что же получается? Выходит, та самая девочка, которую я, очнувшись от того чудовищного и такого живого кошмара, пытался потом, движимый диким чувством взятой на себя ответственности за нее, вюду найти, и есть истинная хозяйка моего нового тела? А я, значит, всего лишь временный обитатель пустовавшей оболочки?
С трудом найдя в себе силы поднять взгляд, я посмотрел ей в лицо:
- Ты...?
...Она бросилась мне на шею, обняв, как самого родного в мире человека, и громко, взахлеб, разрыдалась:
- Я…
На мое голое плечо ручьем полились горячие, до озноба обжигающие кожу, слезы.
-Папка, идем домой...
Не знаю, почему, но на меня разом нахлынули все те чувства, которые, наверное, испытывает скрывавшийся всю жизнь от уплаты алиментов отец-раздолбай, спустя много лет, случайно встретивший на улице смутно знакомую чертами лица молодую мать с ребенком, как две капли воды похожим на него самого, и теперь, осознав всю глубину своего греха, жесточайшим образом раскаивающийся.
Сглотнув подкативший к горлу комок, я выдавил:
- Домой? Куда это?
Шмыгнув носом, она ответила:
- К нам домой, глупенький, ты что, ничего не помнишь?
Оглянувшись туда, куда указывал ее взгляд, я лишь теперь увидел как будто прорезь в ткани реальности, напоминающую слегка приоткрытую прямо в воздухе дверь, из-за которой падал в туманное болото лучик теплого света.
- И его давай заберем, здесь ведь холодно – уже командным тоном заявила моя чудесным образом обретенная дочурка, кивая на Гримли.
Взвалив на руки огромное тело, мы с превеликими трудностями – великоват все-таки Молчун для щуплой девчонки да немощного калеки (черт, как же мерзко вновь ощущать себя тем, кем я являюсь на самом деле!) мы втащили его в приветливо распахнувшийся воздух.
Я действительно попал ДОМОЙ!!! Точнее, в то место, которое я в мгновение ока ощутил своим домом. Все, буквально все меня окружающее, просто твердило мне: это – мое.
В маленькой, но уютной комнатушке было собрано все, что ассоциировалось у меня, с самого раннего детства и до самого последнего момента с домом: здесь были и вязаные бабушкой из цветных лоскутков ткани мягкие половички, на которых я просто обожал валяться в детстве, и скрипучие, работы чуть ли не самого Кулибина, старые дедовы ходики, переходившие в нашей семье от отца к сыну бог знает сколько поколений, что были украдены во время одного из моих многочисленных отъездов, и мой любимый письменный стол, давно сгоревший в пожаре, и десятки других, вызывающих ностальгию и радостно-грустный щем в сердце мелочей, незаметно сопровождающих нас по жизни, отсутствие которых мы ощущаем, лишь безвозвратно потеряв их.
Опустившись на мягкий половик без сил рядом с телом Молчуна, которого чуть не выронил из враз ослабевших от нахлынувших чувств рук, я, плохо видя от затянувшей глаза паволоки, полной грудью втянул запах своего дома.
В нем незаметно смешивались все запахи моих прошлых жилищ: и тот неуловимый, но четко впитавшийся в память запах дома моих родителей, где я провел детство, и пряное тепло деревенской бабушкиной избушки; и сухой, пропитанный ароматом трубочного табака и старинной, красного дерева мебели запах в кабинете отца; и спертый, пахнущий прелым казённым матрацем и свежей половой краской воздух моей холостяцкой конуры, в которой я проживал последние пятнадцать лет, и , наконец, абсолютно не присущее мне никогда, но очень органично вписавшееся в общую картину, тихое, разлитое в воздухе тепло уютного семейного гнездышка, которого у меня никогда не было.
Лика, плюхнувшись рядом со мной, запыханно лежащим, раззявив подобно выброшенной на берег рыбе, рот и дурацки улыбающимся, рассказывала, рассказывала, а я, сквозь ватные пробки бьющей в ушах крови еле её слыша, улавливал лишь с пятого на десятое:
- Когда ты принес меня сюда, а потом исчез, я сначала испугалась – тебя очень долго не было. Я вышла через Дверь в Лес и снова заблудилась, меня нашла Бреголисса и привела домой. И сказала, чтобы пока не вырасту, никуда не выходила. Я хотела видеть тебя, а она сказала, что это невозможно. Потом она дала мне зеркальце-окно и я смогла видеть то, что видишь ты, и мне не было больше скучно. А потом я нашла твои книжки и научилась читать. А Бреголисса приходит иногда и рассказывает, как жить в Лесу. Мы иногда гуляем вместе. Тут так долго время течет...
- Папа!!! Ты меня совсем не слушаешь!
Я оторвался от закружившего меня хоровода мыслей:
- Да, что ты там рассказывала про окно?
Она обиженно надула губки бантиком:
- А вот и не скажу!
Затем, спустя всего пару мгновений, улыбнувшись, она протянула мне маленькое зеркальце из полированной бронзы, точь-в-точь как те, какими пользуются в Млинковке женщины.
-Вот оно!
Едва я взял его в руки, полированная поверхность затуманилась, потемнев, в глубину его потянул отчетливый ветерок, постепенно усиливающийся. Хотя нет, это вовсе не ветер, это просто меня затягивает в бездонный, черный провал...
- Папа!!! - мягкие ладошки пытаются ухватить меня за спину, не дать провалиться внутрь этого кошмарного водоворота, но соскальзывают, хватая пустоту.
...И вот я уже падаю, кружась, на дно бездонного черного колодца, все ускоряя свое головокружительное падение...
...Удар...
...Лежу в абсолютной темноте, и , словно рыба, выброшенная на берег, пытаюсь втянуть в почему-то совсем опустевшие легкие глоток воздуха.
... Удар по лицу...
...Еще один…
- Лан Ассил!!! Очнитесь!

Чувствую, что меня, натужно сопя, волокут куда-то. Жмурюсь от яркого, слепящего глаза после абсолютной темноты, света.
Женский вскрик...
-Лан Ассил!!! Вы- женщина??!
Судорожно пытаюсь взять себя в руки, воюя с вновь ставшим «не моим» телом. Нахожу в себе силы улыбнуться :
- Миора, а вы до сих пор так и не догадались?

Отредактировано Бьярни (27-02-2012 22:01:39)

большое спасибо за столь развёрнутую коллекцию тапок я снова вернулся из чёрного провала, связанного с "самым чёрным днём мужского календаря" - я у нас в профкоме отвечаю за масс-культ, посему с этой долбанной подготовкой концерта (сценарий, приглашённые артисты, оборудование) малость выпадал из жизни, но уже завтра-послезавтра продолжу выкладку.

третью гулли спалили

Бедный барон. Придется ему у Миоры учиться женской гигиене...