Надо же, после такого перерыва Удачи!

мдяяя. а обещанных тапок, валенок, кирзачей и сабатонов не видать

исчо кусочшек, выправленный за сегодняшний день:

****
Многочисленные норны чудовищно  огромного Храма Судеб Миров, как всегда, без устали  плели свою ткань - на необъятных, грохочущих  станках были растянуты гигантские мировые полотна, к ним тянулись мириады нитей от висящих в воздухе и с тонким жужжанием вращающихся многоцветных катушек.
Иногда катушки сталкивались, нити, идущие от них, на какое-то время переплетались, а от места их пересечения отходила новая, тонкая, постепенно крепнущая нить, разматываемая с новой, возникающей ниоткуда катушки, и добавляющая  свою нить в Узор Мира, либо несколько столкнувшихся катушек обрывали свои нити и падали на пол, увлекая за собой массу других. Время от времени на пол с тихим звоном падали катушки, с которых полностью смотались нити.  Периодически  от резкого толчка переплеталось слишком много нитей, и образовывался клубок, из которого дождем сыпались оборвавшие свои нити катушки. Вот тут Норны и применяли свои Ножницы - несколько своевременных щелчков острых лезвий - и начавший было образовываться клубок мягко падал вниз, успев накрутить лишь одну- две петли. От мастерства Норны зависело своевременное определение возможного места образования клубка и правильный выбор дозы вмешательства, такого, чтоб не потерять драгоценных ярких нитей, дающих основной узор, а так же не допустить уменьшение количества  серых нитей основного полотна, на которое этот узор ложится.     
Малютка Гретхен, называемая за глаза среди товарок еще и Дурочка Гретхен, за то, что однажды дозволила краснобайствующему  проказнику Локи увлечь ее своими россказнями до такой степени, что упустила образование огромного клубка, в котором погибли практически все яркие нити ее Полотна, с завистью смотрела на огромное, ярко расцвеченное Полотно своей соседки Ирльхи:
– Стянуть бы хоть одну-единственную ниточку… - постоянно мечтала она, глотая слезы зависти при распутывании очередного блеклого комка на чахлой катушке.
- Ну, хоть на развод, но чтобы поярче да поцветастее…
Как видно,  и у Богинь Судьбы есть свои небесные покровители: однажды Дурочке Гретхен несказанно повезло - Ирльха метнулась на дальний конец своего Полотна распутывать очередной огромный клубок ( на большом Полотне и проблемы большие) а Гретхен,  в это время, пока никто не видит,  протянула ножницы к давно намеченной ярко-алой нити, вызывающей повсеместную зависть сестер лихими заворотами своего пестрого узора,  и, схватив сразу пучок нитей, окружавших желанную, обрезала их одним махом...   
Бережно перехватив украденные катушки с нитями, Дурочка рванула на самый дальний конец своего полотна, спеша пристроить поскорее украденное сокровище, пока никто не хватился.
В укромном уголке похитительница наконец-то смогла как следует рассмотреть свою добычу и едва не  взвыла от отчаяния: все оказалось отнюдь не так прекрасно – вожделенная катушка с роскошной, затейливого оттенка нитью, так радовавшей глаз своим затейливым узором в полотне сестры, была безнадёжно испорчена грубым рывком жадной руки. Все же остальные нити из пучка, к непередаваемому горю Дурочки Гретхен, были не ярче ее собственных…
  И тут она приняла  решение, до которого не додумался бы и сам выдумщик Локи: резким движением лезвия споров тусклую нить с одной, самой крепкой из украденных катушек, она быстрыми паучьими движениями перемотала яркую нить на нее, и, раскрутив катушку в воздухе, вплела новый узор в свое Полотно, а на полу, под грохочущим станком, осиротело остались валяться  похищенные жестокой рукой завистницы, никому теперь не нужные, чужие Судьбы...

* * *
…Вопль дико заоравшего водителя маршрутки разом подхватили и все сидевшие за его спиной пассажиры…
Проблеск, напоминающий блик солнца на лезвиях клинков….
Щелчок…
…Удар…
Хруст дробящихся под скрежет сминаемого металла костей …
…Шипение вырывающегося из разорванного баллона газа…
Вспышка….
Медленно тающий далеко внизу клубок огня от расползающегося взрыва…
        Тьма…

        Холод…

***
Всплывающим из бездны пузырьком возникает сознание…
Откуда-то, издалека, на пороге людских чувств, словно с того света, доносится странный рокочущий грохот,  его сменяют лязг, и людские крики, тонущие в глухом мычании и гулком, истошном рёве чего-то огромного, многоголосого…
И снова мерный гул, навевающий одновременно противоречивые асоцации. В нём чудится и укачивающий, дарящий сонливое спокойствие выполненного дела, закладывающий уши рёв винтов транспортного «Антонова», увозящего группу домой, и тревожный рокот отдаленной лавины, и мерный, ощущаемый не ушами, а, скорее, всем телом, отголосок далёкого землетрясения.

Одуряющее, липкое ощущение падения из застарелого кошмара: словно проваливаешься в какой-то тоннель со стенами из мокрой, холодной мглы.
Тоннель извивается, пульсируя, будто чудовищная ледяная кишка. От бесчисленных поворотов и извивов, проскакиваемых то на огромной скорости, то медленно, обдирая кожу о давящую пустоту стенок, нападают приступы тошнотворного страха, дико кружится голова. Пытаюсь как-нибудь затормозить падение -  ломая ногти, скребу сужающиеся стенки тоннеля, безуспешно пробуя ухватиться руками хоть за что нибудь...
Тщетно - руки по запястья проваливаются в бесплотный, но чем глубже, тем более сгущающийся туман.
Тоннель постепенно расширяется, стенки его твердеют. Сходство с огромной пустой клоакой неведомого ледяного чудовища все сильнее...
Удар…
Всей спиной, хрипя сплющеными лёгкими, из которых вышиблены остатки воздуха, ощущаю, наконец, относительно твёрдую поверхность.
Меня корчит дикой, ломающей кости, судорогой.
Пальцы, превратившиеся в скрюченные когти, дерут в клочья влажно-липкое, холодное дно этого странного места, на поднятое вверх лицо потоком хлещет черная, ледяная кровь.…
Пытаюсь заорать, но рот, едва открытый, тотчас же забивают безвкусные клочья содранной в предыдущем падении со стенок туннеля плоти…
… Трудно дышать…
Вновь теряю сознание…
…Наконец, прихожу в себя: лежу, широко раскинув конечности, в луже холодной, полужидкой грязи. Раззявленный в немом крике рот забит, судя по вкусовым ощущениям, прелой прошлогодней листвой с примесью чего-то очень мерзкого, - какой-то странной, противной слизи.
Не в силах открыть залепленные грязью глаза, шарю вокруг себя руками: вокруг - насколько хватает рук - грязь, холод, темнота.
Уныло моросит мерзкий, стылый дождь, вымывая остатки тепла из уж начинающего коченеть, тела.
Чтобы хоть как-то сохранить тепло, переворачиваюсь набок и, подтянув ноги под себя, сворачиваюсь в калачик. Меня сотрясают безудержные, судорожные рыдания. Потихоньку собираюсь с мыслями и осознаю, что плачу, плачу навзрыд, тихо так, тоненько, по-бабьи, подвывая.
Сам же удивляюсь своей реакции:
-Ты что, Крымов, совсем на старости лет рехнулся? Ревёшь, словно трахнутая бандой грузчиков институтка!
Мысленно пнув себя изо всех сил по тощей заднице, отгоняю, словно навязчивого комара, мимолетную мысль:
- А что-то я щупловат со спины-то…
Помогло…             

…По старой памяти пытаюсь рывком вскочить на ноги, но те бессильно подламываются,  и я вновь падаю лицом в грязь.
Злобой полыхает мысль:  - Куда скачешь, козёл старый! – ножки-то у тебя теперь нету…
Привычно сцепив зубы, пытаюсь подавить неизбежный после такого неосторожного рывка вал боли от потревоженных падением едва залеченных, ран, но не ощущаю абсолютно ничего…
…Ничего, кроме смачного шлепка от принимающей меня обратно в свои объятия грязи…
От осознания дикого, неестественного для меня теперешнего, отсутствия боли после падения на больной бок, пугаюсь по настоящему: весь многолетний опыт кричит о том, что боль, если она была, но вдруг куда-то пропала – дело совсем хреново.
Колотит крупная, бессильная дрожь, лязгают зубы. Закусив губу, вновь выбираюсь из грязи, но уже медленно, осторожно, не пытаясь уже встать на несуществующую ногу и оберегая едва-едва заросший правый бок.
Застыв на четвереньках, пытаюсь побороть головокружение, заодно отплевываюсь от той мерзости, которой забит весь рот. С тупым равнодушием, как бы со стороны замечаю, что с головы вниз падают, свисая чуть ли не до земли, и мешая смотреть, длинные пряди грязных, слипшихся тонкими сосульками, волос. Привычным, но совершенно чужим, движением заправляю их за ухо, даже забыв удивиться, откуда у меня такие длинные волосы и это самое привычное движение…
…Встаю, опираясь руками, на колени, и тут же сгибаюсь пополам.
          Меня рвет…
Взбунтовавшийся желудок выворачивается наизнанку до тех пор, пока я не начинаю отплевываться горькой, комковатой слизью исторгнутой желчи.
Головокружение слегка утихает, и я, с трудом сфокусировав затуманенный, мутный взгляд, могу осмотреться: я стою, вгрузнув до середины бедра в грязь, посреди небольшой ямки, которую с журчанием наполняет небольшой ручеек, вокруг, судя по окружающим звукам, стылый осенний лес.
Темно.
Силуэты деревьев лишь слегка угадываются на фоне чуть более светлого неба, затянутого тучами.   По мокрой спине барабанят крупные, холодные капли, срывающиеся с ветвей, они же тихо шуршат по намокшей опавшей листве, ковром укрывающей землю. Эти капли, вместе с мелким, без перерыва моросящим дождем, вызывают непроизвольные судороги мышц и дрожь по телу.
Похоже, где-то в мозгу что-то перегорело – меня постепенно захлёстывает волна сонной, равнодушной одури. Выработанный годами тренировок, а после и всяческих командировок с «миссией «Братской помощи»» инстинкт, настойчиво начинает долбить в мозгу:
- Двигайся, или погибнешь.
Очень тихо.
С трудом сдерживая стон, на ватных, словно не своих,  конечностях, переношу вес тела на руки и делаю первый шаг - в колено впивается острая веточка - одергиваю ногу, и вновь, не удержав равновесие, падаю. Возясь в грязи и пытаясь подняться,  еще раз успеваю удивиться отсутствию боли в исковерканных взрывом внутренностях.
Невольно вспоминаются слова доктора:
- Так вот, батенька, привыкайте: если, однажды проснувшись, вы поймете, что у вас больше ничего не болит - оглядитесь вокруг непременно поблизости будет благообразный бородатый мужичок с ключами.Немедленно принимайте благочинный вид и смело идите к нему -  это, значит, и будет Апостол Петр…
-Не сильно похоже это все на рай, доктор… Скорее, запроторили меня за все мои тяжкие в менее приятное место, чистилище, например.
- А что…- замираю от страшной догадки - и холодно, и раны не болят - вполне возможно…
Пораженный чудовищно глупой догадкой, погружаю уже вконец онемевшие, практически бесчувственные от холода, руки в грязь – нога на месте….

…-Так вот ты какое, чистилище…

Вновь встаю, теперь, уже медленно и аккуратно, во весь рост. Осторожно ставя ноги, пробую идти. Тело какое-то «не своё» - словно деревянная кукла, дергаемая за ниточки лишь запредельными усилиями воли, но пока слушается. Добредаю до ближайшего дерева и, обхватив его руками, пытаюсь отдышаться.  В ноздри проникает запах дыма. Проморгавшись, пытаюсь определить направление его источника и с трудом замечаю вдалеке красноватые отблески потухающего под дождем костра.
Огонь…
Отпустив спасительное дерево, подобно сомнамбуле, вытянув руки вперед, плетусь туда.
Эти пятьдесят метров по ночному лесу вымотали меня сильнее, чем двенадцатикилометровый марш-бросок в полной выкладке. Наконец, весь исцарапанный низко висящими мокрыми ветками, выхожу на широкую поляну, всю сплошь истоптанную отпечатками не то огромных копыт, не то широких лап с двумя пальцами - я их практически не вижу, - здесь, на поляне, лишь чуть-чуть светлее, чем под сенью вековых стволов, но смутно различимые эти ямины, глубоко впечатанные в твёрдый суглинок, легко можно ощупать остатками чувствительности онемевших ступней.
В центре поляны – укрытая тьмой и туманным саваном, груда чего-то изломанного – каких-то палок, перемешанных с обрывками вяло покачивающихся в сыром воздухе драных лохмотьев.
Подхожу ближе: то тут, то там валяются огромные туши каких-то животных, в груде обломков с трудом угадываются опрокинутые телеги, вьюки, и всюду, всюду - изломанные, словно игрушки злого ребенка, втоптанные в грязь, раздавленные, как попавшая под каток асфальтоукладчика лягушка, трупы. Об один из таких я споткнулся, не удержал равновесие и рухнул сверху, оцарапав весь бок о железную ткань его снаряжения. О том, что это было человеком, мне сообщили лишь сильный запах крови, смешанный с густой вонью выдавленного из размочаленного трупа содержимого кишечника.
Типичный запах человеческой смерти - кровь, дерьмо и ржавеющее железо. Тошнотворный запах свежей крови и намотанных на гусеницы танка внутренностей, запах разорванного в клочья миной или прямым попаданием чего-нибудь крупнокалиберного клочка плоти, ещё мгновение назад бывшего живым, мыслящим существом. Запах войны…
…Опять лежу в грязи,  чуть ли не уткнувшись носом в подвернувшийся мне на пути труп. сил снова встать и идти уже нет, от бессилия хочется выть и грызть землю…
При более близком рассмотрении, оцарапавшие меня клочья оказались звеньями кольчужного доспеха, в который был одет при жизни мертвец.
 
Это бред…
Откуда осень в середине июня? Где, черт возьми, в нашем долбанном мире, кроме кино, да совсем отсталых стран «третьего мира» еще могут использовать гужевые повозки-фургоны времен освоения Дикого Запада? И, в конце концов, кто в наше время автомата Калашникова и точечных ракетных бомбардировок будет носить древние, явно послужившие не один год и не раз латанные, доспехи?
«Толкиенутые»? Но они, как мне помнится,  друг дружку не убивают…
Или, они уже начали «играть взаправду»?
Может, я умер, и это все предсмертный бред? 
Не помню, когда и как, но я снова вырубился….
Перед моим внутренним взором, словно полубредовый фильм, мелькают обрывки моей прошлой жизни, на них накладываются калейдоскопом ярких вспышек обрывки чьих-то чужих мыслей и воспоминаний. Откуда? Чьи? Словно я успел уже прожить еще одну, пусть короткую и бессмысленную, но жизнь…
Временами я вываливаюсь в настоящее - мое тело, сбросившее путы сознания, на удивление осмысленно борется за жизнь - я куда-то ползу, шарахаясь от выплывающих из тьмы и тумана, втоптанных в грязь, груд человечьего фарша, рву зубами ткань на одном из тюков, червём ввинчиваюсь вовнутрь тюка, заполненного сухой, мягкой рухлядью…
Снова тьма…

Отредактировано Бьярни (18-01-2010 22:10:10)

Сразу вспоминаются осенние выезды на игры. +1

Лучше - точечных ковровых ракетных бомбардировок.