Жара душила его, но он этого не замечал.
      Он не замечал раскаленного солнца, прожигавшего стены и плавящего тела.
      Он не замечал ветра, осторожно заглядывающего в распахнутую форточку.
      Откуда-то из угла насквозь морозил его ледяной сквозняк. И тьма сочилась из окна ядовитыми каплями.
      Остатки жизни утекали из когда-то богатого неуловимым, влажным счастьем дома.
      Он то метался по комнатам, сваливая изломанной фигурой своей, ненужные, - увы! - предметы, когда-то бывшие вещами, то бессильно лежал на полу, вздрагивая при каждом звуке, возникавшем в его мире из мира иного, бывшего когда-то.
      Надрывный вой рвался в нем наружу, но не мог, не мог найти выхода из недужного тела.
      Временами он терял сознание, но тело его продолжало жить своей, нелепо-рефлекторной жизнью. Он жарил что-то непонятное, чтобы сразу выбросить это, он включал бессмысленно лопотавший телевизор - и не мог найти, обнаружить смысла вещей и действий.
      В ящике кухонного стола он нашел забытую женой пачку сигарет, на которой было написано что-то непонятное, синим иностранным языком. Когда-то он знал этот язык. Сегодня не мог вспомнить даже название его.
      Он выкурил несколько сигарет - одну за другой, словно выстреливал в кого-то непонятного маленькие белые патрончики.
      С непривычки его вырвало дурно пахнущей, зеленой тягучестью. Окончательно обессилев, он упал, задыхаясь, в эту вонючую жидкость.
      И, когда зазвонил телефон, он метнулся к нему и расшиб колено об угол дивана. Боли не было.
      Ошиблись номером.
      И откуда-то из диких глубин души прорвалось вдруг решение, придавленное раньше тяжелыми глыбами сознания.
      Словно автомат, он встал и пошел в кладовку.
       
      Возле дома его росли березки, посаженные когда-то веселыми новоселами. Березки, помнившие сотворение его мира, но так и не успевшие с тех древних времен постареть. Они росли стройными рядами, словно солдаты на плацу, они шептались о чем-то своем, и не было им дела до того, кто здесь, зачем здесь.
      Словно бы и не понимая, что делает, машинально поздоровавшись с эрдельтерьером, выгуливавшем толстейшую свою хозяйку, он растворился в чайно-фиолетовых сумерках, перечеркнутых телами берез.
      Он нашел на старом костровище, служившем молодежи шашлычницей и фонарем - четыре закопченных кирпича, крошившихся в его дрожащих руках. Медленно и аккуратно он поставил их друг на друга, словно выполняя самую важную в своей жизни работу. Подпрыгнул вверх и повисел на ветке, проверяя ее на прочность. Потом долго завязывал петлю, закидывал ее на испытанную уже ветку, снова проверяя прочность.
      Быть может он и ждал кого-то, но когда этот кто-то прошел где-то рядом, жадно загребая пьяными брючинами темноту, он затаил дыхание, до крови закусив губу и уткнулся горячим лбом в прохладный ствол березки.
      Она что-то прошептала ему, но ему было некогда, а потом он забыл.
      Когда нетрезвые шаги пропали в ночи, он посмотрел вверх. Круглое веревочное окно в мир иной тянула его освобождением от мук.
      Руки его тряслись.
      Он осторожно встал на неустойчивую грудку кирпичей и заглянул в петлю.
      Глубоко вздохнув, как солдат перед атакой, он просунул голову туда и затянул петлю.
      Но упасть, прыгнуть в бездонное, тело не решалось, прилипнув спиной к спасительному, казалось бы, стволу березки.
      Душа его раскалилась докрасна, он зажмурил глаза, страх и отчаяние разлились по его телу, промычал что-то и ...
      И не смог.
      Со вздохом облегчения, мелко дрожавшими руками он стал вытаскивать шею из нелепой удавки.
      И кирпичи рассыпались под его ногами.
      Рывок обжег его горло. Он попытался закричать, но петля так перехватила гортань, что он смог выдавить лишь сиплый, непонятный звук.
      Он яростно схватил искрюченными пальцами горло, пытаясь просунуть их под смертельную удавку.
      Тело его забилось безумной жаждой жизни, он тяжело забился в последний раз, и неведомой силы рывок освободил его, и он упал в липкое, тягучее забытье.
       
      Рассвело.
      Очнулся он, лежа лицом вниз, в грязную смердящую груду окурков. Истерический смех заклокотал в его кипящей груди. В опустевшей голове мелькнуло облегчение и стыд - даже умереть толком не сумел.
      Он сел на заплеванную, измученную городом траву, потер горло, и взгляд его уткнулся в знакомые до боли ботинки. К носку одного из них прилипла травинка, по которой полз сонный жучок.
      Он медленно перевел взгляд выше, смех утих в нем, уступив место смертной тоске.
       
      Вы видели когда-нибудь самого себя?
      Нет, не в зеркале, не на фотографии, а вот так, висящим в петле - с расцарапанной грудью, высунутым языком, мокрыми брюками, стеклянными глазами?
       
      Вот я есть - потрясенно думал он, смотря в свои мертвые глаза - Вот я есть, то значит и Он есть? Тогда ответь же мне, Господи... Почему же ты оставил меня, тварь убогую, тобою сотворенную, в час бессилия моего, в час тоски моей смертной, в час темный, час отчаянный? Что же ты не говоришь со мной, Господи? Где же Любовь Твоя к твари, Тобой же сотворенной?
      Ответь же мне, покарай же меня...
      И не разверзлись небеса, и не хлынули хляби небесные, и Сатана не пришел за ним.
      Лишь скрипнуло где-то весло ковчега Ноева.
       
      Ответь же мне, Господи, услышь меня, Господи, верни меня...
       
      И бежал он прочь от тела своего. И металась душа его по жизни своей, по городу своему.
      Вот видел он себя младенцем и юношей.
      Вот узнал он себя мужем и старцем.
      Вот грех его был, вот стыд его, вот покаяние.
      Вот печаль его расплескалась по небу, вот счастье его идет по земле.
      Вот свет души его, вот грязь.
      Нет, же, нет...
      И сколько веков тот Суд Страшный шел?
      Вот он - я. А вот он - Ты.
      Суди же меня, Господи за дела мои.
      Трижды по три он блуждал в впотьмах небытия, ужасаясь бледным теням своей памяти. И, когда свет тьму вдруг эту разорвал - он ринулся навстречу ему, жаждя избавления от себя самого.
       
      Потерявшийся в сумраке бытия. Ненужный себе, к кому ты сейчас пойдешь, мое Я?
       
      ...Где же найти Мне тебя, сын Мой непокорливый.
      Где Мне ждать тебя, руки умывший?
      Где встретиться нам, отчаявший себя?...
       
      И расцвел свет над землей. И посмотрел он на мир, и увидел он.
       
      С раскаленного неба падал дождь.
      Яма, разверзшая пасть свою. Ящик деревянный, и цветы, цветы кругом.
      Вот кто-то сдержанно плачет в толпе.
      Вот кто-то смущенно пьет из горла.
      Вот кто-то курит в рукав.
      И стоит он среди них, опечаливший себя, неузнанный, неузнавший...
       
      С раскаленного неба падал дождь.
      То плакали ангелы.