**

Во главе стаи бежал крупный серый волк. Рядом с ним неслась волчица. Неслась уверенно, как будто это место было предназначено для нее. Вожак не рычал и не огрызался на нее.ю когда случайный прыжок выносил ее вперед. Более того, он был очень расположен к ней и, потому, старался бежать с ней рядом. Волчице, напротив, это не нравилось. Она рычала и скалила зубы, когда он слишком близко приближался к ней. Иногда даже кусала его за плечо. Но вожак не показывал злобы, а только неуклюже отскакивал в сторону, прижимая уши. Начинался древний танец волков. И волк, и волчица знали, что скоро их брачная песня взлетит к небу. Но прежде, вожаку надо доказать, что он дерзок и смел, что готов ради волчицы порвать глотку любому, кто покуситься на самку. Судьба такая у самцов — быть в почете, когда ты можешь для своей самки все.
А в этом году потомство будет сильное. Зима была хоть и холодная, но сытная. Даже охотиться не надо было. Мясо было везде. Разве только когда надоедала падаль, тогда сытые ленивые волки гоняли зайцев. Просто из забавы. Правда, приходилось быть настороже. Небо и земля порой грохотали так, что волки неслись прочь, скуля как щенки. Но потом вожак выучил урок — там где грохочет сильнее всего, потом много свежего мяса. Порой еще теплого, парящего кровью.
Внезапно вожак резко остановился. Волчица не удержалась и сама на него налетела, заодно куснув его за бедро. Просто так. Чтобы знал. Но вожак не обратил внимание на клыки волчицы. Он напрягся всем телом, жадно внюхиваясь в весенний воздух. Вчера здесь грохотало. И опять пахнет мясом. Но еще пахнет дымом, железом и людьми. А это плохо. Вожак помнил, что так пахнет смерть. Прошлой зимой он чудом выскочил из облавы. И навсегда запомнил этот запах. Иногда от мяса тоже пахнет дымом и железом. Но это не страшно. Страшны живые люди.
Стая, тоже почуяв запах, бесшумно улеглась, а вожак сделал несколько шагов вперед. Так и есть. Люди. Пятеро людей. И страшный огонь, к которому люди протягивают руки. Огонь их тоже боится и вытягивается вверх. Людей меньше чем волков. Но у людей железо. Волк бесшумно развернулся и повел свою стаю прочь. Не зачем нападать на  людей, от которых пахнет твоей смертью. Приходит пора волчьих свадеб. Время разбиваться на пары. Время делать волчат. В этом году много нор в земле. Волчица выберет сама себе логово. Волк не знал, что эти ямы называются окопы. Ему важно, чтобы в этих ямах волчата заскулили.
А люди у огня не заметили, как на них смотрел волк. Им было не до этого, они сидели и обсуждали — куда идти.
Можно было идти на юг, но как прорваться впятером сквозь немецкие позиции, когда один из этих пятерых — тяжелораненый. Можно попробовать идти на запад, к санитарному лагерю, но никто из них не представлял — где этот лагерь находится. Знали только, что где-то на Гладком Мху, но это болото огромное — несколько десятков квадратных километров. Где там искать своих?
Был еще вариант — бросить оружие и, подняв руки, уйти туда, где тепло и сытно, как обещали на листовках немцы. Но почему-то этот вариант не то что не обсуждался, но даже не всплывал в головах десантников.
Они спорили долго и все же пошли к лагерю раненых, сделав из ветвей и ремней самодельные волокуши, на которые положили тяжелораненого. И потащили его, кровавя снег горячими солеными каплями.
Им не повезло. Все они не смогли дойти. Раненый умер через несколько часов. Зазуьренный осколок, вспоровший ему живот, не оставил ему шансов на долгую жизнь, подарив лишь семь длинных часов лихорадочного забытья.
Оставшиеся четверо не сразу заметили, что раненый затих. Они и сами были измучены до потери сознания. А когда заметили его, то закопали в снегу, забрав смертный медальон и оружие. И побрели дальше, то и дело проваливаясь в мокрый снег, оставляя глубокие следы. Следы... Был человек — и нету. Остались только следы... Пока они не растают...
А дальше им везло. Идя наугад, почти не разговаривая, они удачно проскочили мимо немецких патрулей, отлавливающих рассеявшихся по котлу десантников. И, точно так же, на интуиции они, все же, вышли на санитарный лагерь тяжелораненых.
Их встретил сердитый окрик:
-Стой, кто идет?
-Свои, браток, свои!
-Ружья на землю, руки в гору! По быстрому!
Десантники послушно опустили винтовки на снег и подняли руки. Из ельника вышли трое — такие же чумазые, в прожженых маскхалатах и измызганных полушубках.
-Эй ты, а ну-ка... Матюгнись, - ткнул винтовкой в сторону самого высокого один из часовых.
Высокий устало ругнулся. Остальные молчали. Сил на проявления радости у них не было. Хотя в душе радовались, да.
-За мной, - двое вернулись в ельник. Третий повел новичков в лагерь. Вел долго. Наконец вывел на большую поляну, на которой ровными рядами стояли небольшие шалаши. Около каждого шалаша горел маленький костерок и сидели такие же бойцы — с перебинтованными руками, ногами, головами. Из каждого же шалаша торчали валенки, как правило, дырявые. Боец подвел их к старшему:
-Военврач третьего ранга Живаго. Кто такие?
-Рядовой Норицын, разведрота.
-Рядовой Карпов, третий батальон.
-Рядовой Накоряков Леонид, третий батальон, вторая рота.
-Рядовой Федор Ардашев. Двести четвертая бригада.
-Все целы? - устало спросил вонврач. Красные глаза его слезились.
-Целы, товарищ военврач третьего ранга. К несению службы готовы, - ответил за всех разведчик Иван Норицын.
-Тогда стройте себе шалаш и подойдете потом к лейтенанту Юрчику, - Живаго показал кивком на стоявшего рядом хмурого лейтенанта с рукой на перевязи и забинтованной головой.
-Есть, товарищ военврач третьего ранга. Разрешите идти? - парни вытянулись в струнку. Как их когда-то учили командиры в далекой-далекой тыловой Зуевке.
-Шагайте, - кивнул военврач.
Сам же снова сел. Рядом сел и лейтенант.
Живаго достал свою тетрадь и карандаш. Подточил его финкой. И продолжил писать.
-Ты чего там карябаешь, Коль? - подал голос Юрчик. - Стихи, что ли?
-Почти, Жень. Дневник веду.
-О чем? - засмеялся лейтенант.
-О нас. О том как мы тут воевали, - военврач задумчиво посмотрел в небо, по которому плыли перья облаков.
-Как все воевали. Ничего особенного. О чем тут писать-то?
-Для истории, Жень. Чтобы помнили.
-Думаешь, забудут? - недоверчиво посмотрел на Юрчик на врача.
Живаго помолчал, поджав губы. И лишь через несколько минут ответил:
-Если не напишу — забудут.
-Ну пиши, пиши, летописец. Про меня там не забудь, - лейтенант откинулся на снег, закинув руки под голову. У него были более насущные думы — будут ли еще самолеты. Связи-то с Большой Землей нет...
Военврач же снова начал черкать карандашом по бумаге.
А облака все плыли и плыли. И тишина была такая, что закладывало уши.
Юрчик, гревшийся на апрельском солнышке, вдруг подал голос, не открывая глаз:
-Да какая, в сущности разница — узнают или не узнают? Главное, что мы дело свое сделали.
Живаго кивнул и продолжил писать.
Облака же все плыли и плыли. Плыли... И жили...

29.

-Ну что же, - сказал обер-лейтенант Юрген фон Вальдерзее. - Показания я ваши запротоколировал. Допрос закончен. Сейчас, Николай Ефимович, отдыхайте. Завтра отправим Вас в Демянск, в штаб корпуса. Туда, куда вы так стремились!
Немец ехидно улыбнулся, завязывая шнурки картонной папки.
Тарасов согласно кивнул: «Де, стремился, да попаду. А ведь могло случиться и по-другому...»
И подполковник вдруг вспомнил, как совсем недавно допрашивал таких вот... Нет, не таких — щеголеватых, уверенных в себе, немного надменных. А других — испуганных, трясущихся, ободранных немцев. И этого мог бы допросить. А потом в расход.
В комнату вошли двое немецких солдат.
-Фельдфебель, проводите господина подполковника. И выставьте двойной караул.
-Яволь! - фельдфебель рявкнул так, что у Тарасова опять заболела раненая голова.
-И приготовьте пленному легкий ужин.
Тарасова отвели в соседний дом, где ему выделили отдельную комнату, в которой был только стул и узкая кровать, заправленная с армейской, помноженную на немецкую, педантичностью.
Потом принесли еду. Котелок с жидким супом, несколько ломтей хлеба и кувшин с молоком.  Тарасов старался есть не спеша, помня о том, что организм отвык от еды. Но все равно сметал все быстро. И не наелся. Хотя желудок был полон, все тело требовало еще и еще. Он вздохнул и лег на кровать, прикрыв глаза.
За окном было уже темно, но сон не шел. Тарасов думал. Думал о том, как там бригада, смогли ли прорваться те кто шел с ним, те, кто вырывался из котла самостоятельно? Как там комиссар двести четвертой Никитин? Как там эта еврейская морда — Гриншпун? Смог ли он заменить командира на последних сотнях метров до своих? «Прости меня, Борь, что я тебя таким гадом перед немцем выставил... Пожелай мне там удачи!»
А удача Тарасову была нужна... Кто знает, как там повернется жизнь?
Подполковник привстал на локте, выглянув в единственное в комнате оконце. Там маячила каска охранника. Мелькнула шальная мысль о попытке побега.
А что? Выбить стекло, прыгнуть сверху на фрица, свернуть ему шею и рвануть, пока не опомнились!
Гогот немцев из второй кухни перебил его мысли. Далеко Тарасову не уйти. Наверняка, еще несколько часовых вокруг избы. Ну и что? Хотя бы еще парочку с собой забрать! Какая разница, как ты умрешь? Важно то — для чего ты жил. А для чего я жил? Не для того же, чтобы лежать под серым суконным одеялом и слушать смех врага?Тарасов уже спустил ноги на прохладный пол и вдруг занавеска распахнулась. На пороге стоял давешний фельдфебель.
-Герр подполковник!. Это вам от обер-лейтенанта! - он протянул Тарасову бутылку коньяка, пачку сигарет и яблоко.
-Данке шен, герр фельдфебель! Передайте обер-лейтенанту мою благодарность.
Тарасов поставил бутылку на стол. Распечатал пачку сигарет. Достал одну. Понюхал. Пошарил по карманам. Спичек не было. Подошел, шлепая ступнями,  к лампадке, тихо светящей у иконы Казанской Божьей Матери. Долго смотрел на нее, растирая сигарету в труху. Долго смотрел. Очень долго. В глаза ее смотрел. Она же смотрела в его сердце. Крест по себе — вдруг вспомнил он слова отца. Неси крест по себе. А если перед тобой два креста — спросил он тогда батю. Отец долго улыбался, глядя на Коленьку, а потом ответил:
-Выбирай тот, что тяжелее. И пусть, что хотят другие, то и говорят. Ты-то знаешь, что тяжелее.
Тарасов перекрестил себя перед иконой и пошел спать, отряхнув ладони от немецкой табачной трухи. Коньяк он так и не открыл. Просто уснул. Без снов.
Он спал. Звезды кололи демянскую ночь острыми лучами. Над весенней землей тлела пелена апрельского дня.
Спал и уполномоченный Борис Гриншпун, выведший из прорыва четыре сотни бойцов. Спали и эти бойцы в теплых домах, спали и красноармейцы — с ужасом провожавших призраков демянских лесов — черных, измученных, истощавших но выполнивших свой долг. Спали и те, кто еще не вышел из котла, но еще выйдут — последняя сотня десантников прорвется лишь в конце мая. Спал и лагерь раненых на Гладком Мху, вытсавив боевое охранение.
Спали и сотни бойцов в воронках Глебовщины, Опуева, Доброслей, Игожева, Старого Тарасова, в полях и лесах Демянска.
Спали вечным сном.
И вечная им память!

Остался только эпилог.

Эпилог

На болотами вставал рассветный туман.
Поисковики собирали палатки, упаковывали свои вещи, дежурный у костра доваривал гречневую кашу с мясом. Хороший такой поисковый завтрак. Последний на этой вахте. Удачной вахте. Двенадцать лет мы искали лагерь десантников. Двенадцать лет. Мы исползали весь Демянский котел, а вот нашли только этой весной.
Да, впрочем, что эти двенадцать лет для них?
Лежат сто пятьдесят два бойца в мешках под древней елью, на которую мы приспособили иконку Богородицы.
От большинства осталось немного косточек. Ноги, руки, ребрышки, ключицы. Сейчас придет ГТТ — загрузим его под тентованную крышу мешками с бойцами и свои рюкзаки. Сами пойдем пешком. По этим жутким болотам. Даже по следу ГТТ идти очень тяжело. То и дело ноги уходят по самые колени.
Как они тут воевали? Уму непостижимо.
Без еды, без тепла, в тридцатиградусные морозы, по пояс в снегу? Как?
Почему они смогли свой долг выполнить, а мы не можем? Почему они свою страну, своих близких спасли, а мы не можем? Ведь им было-то по восемнадцать! Они в два раза младше меня. Или в в три раза старше?
Не знаю я...
До трассы Демянск-Старая Русса идем часа четыре. Вокруг — воронки, воронки, воронки. До сих пор не затянуло. Странно. Болота, вроде... Каждую бы проверить, наверняка еще бойцы в них есть. Может на следующий год подымем их, чтобы они свой последний приют нашли?
Может быть, может быть...
На трассе стоит «Урал». Ребята из местного отряда нас встречают. Сами они работали в другом месте. Карабкаемся в кузов. Едем. Я сажусь у заднего борта, смотря на закат. Смотрю и помню войну. Вдоль этой дороги лежат мои друзья, мои боевые товарищи. Они здесь прорастают на полях. Тянутся лесами. До сих пор. Я с вами, ребята, я с вами. Я вернусь. Я еще вернусь в сорок второй, чтобы вытащить с поля боя еще одного бойца. Других дедов у меня нет. Только эти.
Потянулись деревянные домишки Демянска. Приехали. Выпрыгиваем. Стянуть, наконец-то, болотники. Переодеться. Натянуть сухие носки. Послать гонца в магазин. Дежурные — на кухню, готовить ужин. Последний на этой Вахте. А пока суть да дело, садимся вдоль дощатого стола.
Я не говорил?
Я в тот день работал в другой стороне лагеря — поднимал бойца на самом краю леса. Из его спины выросла березка. Пришлось подкапываться под корни, чтобы поднять его. Закопался как крот. Слышу мужики кричат. Говорю парню — потерпи, я сейчас... Иду к своим. Подняли какого-то бойца, а у него планшетка. А в планшетке тетрадка. Листы склеились. Надо разворачивать очень осторожно. И не в полевых условиях. Укутали в пакеты ее. Придержали до базы. Вот и пришло время. Поужинали, косясь на пакет с тетрадью. Поставили тазик с теплой водой на стол. Развернули пакеты прямо в воде. И булавочками, булавочками стали разворачивать слипшиеся страницы.
Один разворачивает, другой сразу читает, третий записывает. Записывает...
К сожалению, первые страницы не сохранились. Сгнили. Записи начинаются...

...Восьмое апреля тысяча девятьсот сорок второго года.
Сегодня вышли на лагерь еще четверо. Норицын, Карпов, На <неразборчиво», Ардашев. Целые. Это хорошо. Бинтов осталось две упаковки. Из лекарств только пила для ампутаций. Больше нет. Отправили их с лейтенантом к караульным.
...Девятое апреля тысяча девятьсот сорок второго года.
Ночью был самолет. Удалось эвакуировать троих. Привезли мешок сухарей, мешок горохового концентрата, мешок чая, ящик патронов и гранаты. Боеприпасы Юрчик <?> распределил сразу. Продукты выделяем по норме. Пачка концентрата на пятерых на день. Сухарь здоровым и легкораненым. Тяжелораненым — по два. Раненым в живот ничего не выдаю. Нельзя. Запросил медикаментов. Особенно нужен стрептоцид. Заражения.
...Десятое  апреля тысяча девятьсот сорок второго года.
Умерло четверо. Мог бы спасти, но нечем. Немцы не тревожат, и то хорошо. Самолетов не было.
...Одиннадцатое апреля тысяча девятьсот сорок второго года.
Умерло еще пятеро. Все тяжелые с проникающими ранениями в живот и грудь. Начала вытаивать брусника. Сформировали команду для ее сбора. Единственное подспорье. Впрочем, нет. Еще сфагнум. Перекладываю им раны. Самолетов не было. Из леса больше не выходят.
...Двенадцатое апреля тысяча девятьсот сорок второго года.
Оттаскивали умерших в воронки. Одну уже заполнили. Немцы не беспокоят. Видимо, не знают о нас. Еда заканчивается. Самолетов не было.
...Тринадцатое апреля тысяча девятьсот сорок второго года.
Ночью был один самолет. «У-2». Снова есть сухари, мешок гречневой крупы и двадцать банок тушенки. Есть бинт, зеленка, стрептоцид и спирт. Уже хорошо. Делал весь день делал операции. Жаль, не догадались прислать кежгут. Бойцы распускают на нитки маскхалаты. Умер только один. Хороший день. Эвакуировали троих. Самых тяжелых.
...<Неразборчиво, вероятнее всего - четырнадцатое> апреля тысяча девятьсот сорок второго года
Был самолет. Еще плюсом тушенка в том же количестве, опять сухари, наконец-то — чай и махорка. Можно было бы жить. Пытались эвакуировать еще троих. Но самолет на взлете зацепил колесами деревья и рухнул. После чего загорелся. Спасли только летчика. Ожоги третьей, местами четвертой степени. Обгорело лицо, кисти рук. Зазыпал стрептоцидом. Больше нечем помочь.
...пятнадцатое апреля тысяча девятьсот сорок второго года.
Летчик умер. Фамилия неизвестна.
<Страница не читаема. Бумага расползлась. Отдельные слова — нет, бойцы, Юрчик, кончилось>
...двадцать первое апреля тысяча девятьсот сорок второго года.
Сегодня было ЧП. Вышло двое бойцов. Назвались Белоусовым и Топилиным. Белоусова я помню. Баянист. Интересная сцена произошла. Пришли довольные. Сытые. Сказали, что их послали немцы. Что там кормят и поят. И что знакомые привет передают — назвали фамилии тех бойцов, которые к нам последними пришли — Карпова, Норицына, Ардашева, Накорякина <?>. Эти бойцы услышали свои фамилии и вышли. Предателей казнили. Бросили в болото. Снег уже почти сошел. Кругом грязь. Самолетов не было уже неделю.
...двадцать первое апреля тысяча девятьсот сорок второго года.
Думаю, что самолетов больше не будет. Им просто некуда сесть. Только на водных лыжах. Закончилась последняя еда. Мирают и умирают. Сил больше нет. Оставшихся в строю Юрчик послал в прорыв. Может быть дойдут. Остались только лежачие и мы с лейтенантом.
<Страница не читаема. Бумага расползлась. Отдельные слова — ...нмы... ...бой... пхорнли ещ... ...умер...>
...двадцать шестое апреля тысяча девятьсот сорок второго года.
<...>продолжают минометный обстрел. Ранены все. В том числе и я. Но легко. Осколком порвало ахиллово сухожилие на левой ноге. Это не страшно. Уходить я отсюда не собираюсь. Лишь бы в руки не попало. Надо стрелять. Пытаемся стрелять. Не знаю, попал ли я в кого-нибудь. Опять идут.
...двадцать седьмое апреля тысяча девятьсот сорок второго года.
Затишье. Немцы что-то кричат в громкоговорители. После вчерашнего не лезут пока. Я видел как безногий вцепился зубами в пах фрицу. Не повезло фрицу. Зубы мы не чистили уже давно. Инфекций накопилось много.
...Двадцать восьмое апреля тысяча девятьсот сорок второго года.
Лейтенант Юрчик ослеп. Дистрофия последней степени. Я чувствую ее по себе. Очень тяжело держать винтовку. Пока еще держу карандаш.
<Страница не читаема. Бумага расползлась. Отдельные слова — ...конч... ...ср...>
...Первое мая.
Праздник. Нас осталось пятеро. Сил больше нет. Умер летчик.
...Третье мая.
Я последний. Передайте привет по адресу, город  Черкасск, Ставропольского края... <Далее неразборчиво> Живаго. У меня еще есть граната. Прощайте.

Мы долго молчали. Очень долго. Потом налили водки. Встали. Выпили. Молча. Так нужно. Не знаю почему, но так нужно.
Потом пошли курить.
Я затягивался дымом и смотрел-то то на острые звезды, то на белеющие в темноте мешки под навесом. Где-то в этих мешках лежал человек, который писал эти строчки. Врач с пастернаковской фамилией Живаго. Виноват, военврач. Откуда-то со Ставрополья.
Завтра мы тебя похороним, доктор Живаго. Завтра...
Потерпи еще ночь, солдат.
-Он не подорвался.
-Что? - не понял я.
-Он не подорвался, - повторил Виталик. - Когда мы его поднимали, в руке у него была лимонка.
-Аааа... А какая разница? - ответил я.
-Да никакой, - пожал плечами Виталик.
И мы пошли спать. Потому что завтра предстоял тяжелый день.
Нам надо похоронить военврача Живаго и бойцов первой маневренной воздушно-десантной бригады.
Похоронить — победителей.
Поколение победителей.
Простят ли они меня, меня — слабака из поколения проигравших?
Я — родился в семьдесят третьем году, потому что они умерли в сорок втором.
Под маленьким городом Демянском они отстояли страну. Голодные, разутые, обессилившие.
Я — сытый, довольный, красивый — спустил в сортир все, что они для меня сделали.
Они ломали сталь, а я только и умею — жрать в три горла.
Они вложили в меня сокровенные мечты, а я что сделал, чтобы эти мечты воплотить?
Поколение победителей — наши предки, наши отцы, деды, прадеды. Уже прадеды, да...
Как я позволил разорить дом своих родителей?
Простите нас, деды.
Пожалуйста.