Интерлюдия

Его светлость 3-й граф Лукан, маршал Бингхем возбужденно потер руки. Его гениальный замысел близился к осуществлению. Разведка доложила: бронированное чудище уползло от Berezaika и теперь узурпатор остался практически без охраны. Его поезд охраняют только sotnya kazaks и взвод стрелков.
Жестом Бингхем подозвал адъютанта:
- Конвей, передайте приказ бригаде Мэтьена: атаковать станцию Berezaika. Предварительно он должен разрушить пути направления на Moscow. Пленных не брать. Уничтожить всех, кто находится на  станции. Да поможет им бог.
И уже когда гелиограф замигал, отсылая приказание, добавил:
- Британия ждет, что каждый из них выполнит свой долг…
… В зеркале гелиографа вспыхивал и гас солнечный блик. Безусый субалтерн переводил это мерцание на человеческий язык. Выслушав последнюю фразу о Британии и долге генерал Мэтьен* (* - Пол Сэндфорд Мэтьен (1845-1932) — британский военачальник, фельдмаршал (1911)) хмыкнул и пробормотал что-то насчет напыщенных идиотов, которые наслаждаются праздным пустословием. Впрочем, это была обычная шотландская ворчливость: в душе он просто аплодировал замыслу командующего. Вчера, когда из района русского города с совершенно непроизносимым названием Demyansk, бригада выдвинулась в район возвышенности, он уже понял, что именно ему в этой войне достанется самая главная роль. Что из того, что операцию задумал Бингхем? Героем станет тот, кто осуществил…
…Мэтьен отогнал видение русского царя, разваленного на части лихим сабельным ударом и вызвал к себе полковых командиров и старших офицеров. После получасового совещания четвертая кавалерийская бригада начала движение. Впереди были слава, ордена, почести и, главное, то невероятное, упоительное чувство победы…

Рассказывает Егор Шелихов

Когда «Железняк» ушел, государь вышел из вагона и давай вдоль поезда вышагивать. До паровика дойдет, постоит, и назад, до самого последнего вагона. Там тоже постоит и обратно. Так и бродит туда-сюда. Да еще дымит без остановки. Одну папироску докурит, глядь – уже другую зажигат. Мы-то с Филей, ясно дело, рядышком. Так и мотаемся. Государь-батюшка молчит, только и сказал, чтобы казаки да стрелки, что вдоль поезда стоят, честь ему каждый раз не отдавали да во фрунт не тянулись. А сам все шагает да шагает.
Мне Махаев говорит, мол, вот как батюшка наш за своего дружка задушевного, Ляксандру Михалыча переживат. Будто сам не вижу. А вот только чего переживат – понять не могу. Я ж «Железняка» изнутри не один раз видал, броню его руками щупал. Так ведь ее не то, что пуля – граната не вдруг возьмет. Чего ж переживать?
Один из моих государю телеграмму вынес от Рукавишникова. Прочитал батюшка наш телеграмму, бросил и за новую папиросу. Я незаметно, носком сапога поддел ленту, прочитал. «Прибыл тчк веду бой». Ну, ясно. Сейчас Ляксандра Михалыч англичанишкам покажет, почем фунт лиха. Чего ж переживать?
Государь вроде как поуспокоился. Шагает уже не быстро, а так, вроде прогуливается. Шагов пять-шесть пройдет, остановится, постоит, и опять пойдет. До конца поезда дошел – велел себе бокал цимлянского вынести. Добро, коли успокоился, а то ведь за последние три дня аж с лица спал. Ни разу толком пообедать не изволил. Вот сейчас ему доложат, что «Железняк» на Питер пошел, вот тогда… Да вона, всадники на холмах, должно с донесениями торопятся…
…Богородица-заступница! Не наши это, не наши! Как же это, как же пропустили-то англичашек к самому государеву поезду?!
У нас труба тревогу затрубила. Выкатились из поезда все наши – и стрелки, и атаманцы. Я своими разом командую, Филя – своими. Мои два «единорога» из поезда вытащили, Махаевские тоже. Вдруг смотрю – государь наш у кого-то «бердыш» забрал, примеривается сам стрелять. Нет, он из «бердыша» палит – не многие так умеют. «Бердыш» государю боле всего по душе. Он его на свой лад «ручником» именует. А все ж не порядок, чтоб сам царь-батюшка в бой шел…
- Государь, – говорю, – уходите отсюда. Мы их задержим, а вы уходите. Сейчас паровик тронется, и от англичан вас увезет…
А государь в ответ усмехается: не дури, мол, Егорка, некуда уезжать. Англичане, чай, не глупее тебя: должно, путь уж разобрали.
Я ему: тогда, мол, на коней и уходи, государь. А он только что не хохотать: да ты что, братишка, удумал? Это я, значит, во чистом поле, один поскачу? Чтоб наверняка убили? А потом похлопал меня по плечу и спрашивает: а чего это ты, Егор, переполошился? Сколько, говорит, у нас здесь пулеметов?
Тут только до меня и дошло: Нас хоть и не много, но в поезде-то десять «единорогов», да «бердышей», почитай, десятка три. А англичан тех сколько? Ну, пусть сотен восемь наберется, так это ж пулеметам – на один зуб. А государь уже командует: два пулемета – у паровика, два – у хвостового вагона. Остальные – шагов на сто от головы и от хвоста, за насыпь укрыть. Патроны не беречь, но стрелять не раньше чем на двести шагов подойдут. Огонь, говорит, по моей команде.
Тут мои лейб-конвойцы и Филины стрелки махом кинулись выполнять, а мы стало быть рядом с государем залегли, под вагоны. Рядом наши связисты да генералы-офицеры лежат, у паровика – бригада паровозная, залегли, ждем.
Ждать-то недолго пришлось. Англичане враз развернулись да лавой на нас и пошли. Ежели бы, наприклад, со стороны смотреть – красившее ничего не сыскать, когда конные, да лавой. Горны у них трубят, пики перед себя опустили, у гусаров доломаны развеваются… Красиво, кабы не на нас шли. А так… вот ужо шагов пятьсот до нас осталось, а вот и четыреста… вот ужо не боле трех сотен будет… Матушка-заступница, оборони, спаси государя!

Интерлюдия

Генерал Мэтьен подавил в себе мальчишеское желание пойти в атаку в первых рядах. Но остаться в тылу – нет, это уже было выше его сил! Поэтому он принял компромиссное решение: Первым в атаку устремился 6-й уланский, а Мэтьен скакал впереди 10-го гусарского. Но гусары не желали быть вторыми и, нещадно шпоря коней, догоняли и обгоняли улан. Мэтьен видел, как вдоль поезда мечутся фигурки в мундирах дикарского покроя, они что-то тащили, суетились, но тщетно, тщетно! До поезда оставалось уже не более двух с половиной сотен шагов…

Рассказывает Олег Таругин (Император Николай II)

Когда кавалерия приблизилась метров на двести  предбоевой мандраж у меня прошел. Впрочем, как и всегда. Я отчаянно, панически, до судорог и колик в животе, боюсь драки, но в последние мгновения страх куда-то уходит и бой я уже начинаю с холодной головой. Британцы начали атаку правильным развернутым строем, но к середине дистанции услужливо сбились в кучу, явив собой замечательную цель. Вот до чего доводит соперничество! Каждый из этой шайки мечтает лично полоснуть меня клинком. А что я им сделал? Понятия не имею. Однако, хватит разглагольствовать, дистанция – сто пятьдесят метров, пора.
Я поудобнее перехватил свой РПК (Что бы там Димыч не говорил, а его «бердыш» - РПК в чистом виде!), примерился, поймал в прицел особо нахального улана:
- Огонь!
Если вам не доводилось слышать, как одновременно рявкают десять крупняков и двадцать шесть ручных – вы многое потеряли. Сильнее этого – только зрелище того, как под слаженный огонь трех десятков пулеметов попадает семь сотен человечков и столько же лошадок! Я не садист, и кровью особо не наслаждаюсь, но это! Семьсот бравых кавалеристов, которые мгновенье назад уже чувствовали, как под их клинками разваливается на части мое туловище, теперь превратились в одуревшую от ужаса мешанину еще живых и уже отправившихся в гости к создателю. Крупнокалиберные разрывные пули рвут конские и людские тела на части, точные очереди ручников выцеливают пытающихся выбраться из этого ада. Лошади уже не ржут, а точно воют в предсмертной тоске. И над всем этим мерное грохотание «единорогов» и злой, быстрый стрекот «бердышей».
Неожиданно боковым зрением я зацепляюсь за что-то непонятное, «неправильное». Оторвавшись от прицела скашиваю глаза… Богоматерь Казанская! Из под вагона, выставив над рельсами вместо оружия свою механическую двенадцатимиллиметровую камеру «Зоркий» (производства «Бр. Рукавишниковы»!), ведет документальную съемку «героический фронтовой кинооператор» Сергей, свет, Рукавишников! Да уж… Вот тебе и «с «лейкой» и блокнотом, а то и с пулеметом»! Он отрывает объектив от панорамы уничтожения и теперь старается захватить широкий план обороняющихся лейб-конвойцев и стрелков. Молодчик!..
…Верховых уже нет. Пора бы, кстати, и кончать бойню: нам вполне могут пригодиться живые пленные.
Я кричу, срывая голос, пытаясь прекратить огонь. Ну да, щаз! С тем же успехом я мог бы попробовать переорать рев движков реактивного истребителя. Приходится передать команду по цепочке.
Смолкает последний «единорог» и наступает удивительная, звенящая тишина. Слышно, как где-то вдалеке возмущенно орет обиженная ворона, как осыпаются потревоженные камушки балласта по насыпи, как дышат мои соратники. Я поднимаюсь на ноги. Вот и исторический кадр для нашего фронтового оператора: император всея Руси стоит, опираясь на пулемет. Ни дать, ни взять – государь-победитель!
Рядом поднимаются мои соратники. Отряхиваются, оглядывают поле боя. Да какого боя – уничтожения. Внезапно Куропаткин выхватывает саблю, взметывает клинок в небо:
- Ур-ра-а-а!
Клич подхватывают все. Атаманцы и офицеры потрясают клинками, стрелки палят в воздух из винтовок. Рядом со мной Шелихов командует что-то неразборчивое … э-эх! Черт возьми, ну зачем, зачем вы, черти, меня на плечи подняли?! Ну ладно, ладно, восхищайтесь! Вот еще минутку и – достаточно. Хватит, я сказал!
Меня осторожно спускают на землю. Оказавшись на твердой поверхности, я приказываю отыскать живых пленных и доставить ко мне. Минут через десять лейб-конвойцы приволакивают белого от потрясения лейтенанта, парочку уланов и одного трясущегося гусарского субалтерна. Остальные пленные, числом около трех десятков безучастно сидят под конвоем пары стрелков.
- Ну-с, господа британцы, как вам прием на русской земле?
Лейтенант нервно облизывает губы. Субалтерна бьет крупная дрожь.
- Не слышу ответа. Впрочем, он мне и не нужен. А вот кстати, господа офицеры, я не ошибаюсь: Теннисон еще жив?
Лейтенант облизывается и кивает. Субалтерн трясет головой, точно взбесившаяся лошадь.
- Благодарю вас, господа. Убрать, – это уже к казакам. Взглядом нахожу Глазенапа, - вот что, ротмистр...
За спиной грохают выстрелы. Резко оборачиваюсь. Англичане оседают на насыпь с дырками в головах.
- Егорушка! – сладким, как мед голосом, ласково говорю я, - убрать - это значит увести с глаз моих, а не пристрелить!
Так-с, ну ладно: Придется и остальных...
- Махаев, Шелихов! – оба моих «верных» кидаются ко мне, точно псы, которым свистнул хозяин, – Вот что, ребятишечки: раз уж так склалось – разберитесь-ка и с остальными альбионцами...
Секунду-другую парни соображают: должны ли они сами перебить пленных или все-таки можно перепоручить это действо своим подчиненным? Наконец, придя к заключению, что их личное участие не является обязательным условием выполнения приказа, они быстро отправляются отдавать команды. Через секунду англичан гонят в поле, туда, где трое стрелков деловито устанавливают принесенный пулемет.
Я собираюсь вновь вернуться к Глазенапу, но вдруг замечаю побледневшего Куропаткина, который смотрит на все происходящее расширенными глазами. Это что у нас тут такое?
- Господин полковник! – от звука моего голоса он вздрагивает, как от удара. – Что случилось?
Он с усилием отрывает взгляд от происходящего, собирается с духом и выпаливает:
- Ваше величество, но это же пленные! Разве можно?..
Ах, вон в чем дело! Мягкотелый и беззубый XIX век! Ну-ну… Нужен урок. Горький, но необходимый…
- Полковник Куропаткин!
Рефлексы – великое дело! Он немедленно вытягивается в струнку:
- Я, ваше величество!
- Доложите мне: с каким государством Россия сейчас находится в состоянии войны?
Он задумывается, но через мгновение выпаливает:
- Официально – ни с каким. Реальное же положение вещей тако…
- Достаточно! Если мы сейчас ни с кем не воюем, откуда у нас военнопленные?
Куропаткин опять задумывается. Пауза затягивается. Придется ему помочь…
- Алексей Николаевич, а как называются люди, с оружием в руках борющиеся против существующего порядка? Например, не признающие уголовного кодекса?
Это ему понятно. Он светлеет лицом:
- Бандиты, ваше величество!
- Как должно поступать с бандитами в условиях введенного военного положения?
- Казнить на месте, ваше величество!
Ну вот, а теперь самое главное:
- Раз так, Алексей Николаевич, то будьте любезны, помогите казака…
Ах, черт! Перебивая меня на полуслове, гремит пулеметная очередь. Но Куропаткин, вроде бы понял. По крайней мере не заметно, чтобы он облегченно переводил дух.
Все время разговора мои уши терзает назойливый звук. Я оглядываюсь… Млять! Беспокойный Димкин «братец» вовсю стрекочет своей камерой. Так, я не понял: он что, всю эту сцену расправы с пленными заснял?!
- Господин Рукавишников!
Он опускает камеру и подбегает ко мне:
- Ваше величество, ваше величество! Какие кадры! Это же первая в истории батальная лента! Ах, вы не понимаете…
В его глазах сияет чистый, ничем не замутненный восторг. Творческая интеллигенция, мать ее… Как же, герой! Заснял избиение несчастных кавалеристов, потом так же спокойно заснял сцену расстрела пленных, и ведь ничего в груди не ворохнулось!.. Обалдеть…
- Дайте сюда вашу камеру!
Он чувствует какой-то подвох, и вцепляется в аппарат как мать в младенца:
- Зачем, ваше величество?..
- Пленку засветить.
- Как?! – Рукавишников бледнеет, губы начинают мелко дрожать. – Зачем?!
- Послушайте, ну вы хоть понимаете: что именно вы засняли? Ведь это же… – вот, блин! Куропаткин рядом! И весь превратился в слух… – В общем, так. Военную кинохронику – мне на проверку! Я буду вашим цензором!* (* - слова, сказанные Пушкину императором Николаем I)
Рукавишников-непутевый приятно пунцовеет от такого сравнения. А что: Пушкин – «солнце русской поэзии», а этот, может, станет «солнцем русского кинематографа»? Свободное дело…
Ладно, теперь с Глазенапом:
- Ротмистр! Организуйте-ка отправку телеграммы в Лондон, г-ну Альфреду Теннисону. Текст: «Альфреду Теннисону, поэту. Жду новой поэмы «Атака легкой кавалерии-2». Материалом обеспечил. В самое ближайшее время постараюсь предоставить сюжеты для написания поэм «Атака легкой кавалерии-3 и 4». Заранее приношу извинения за возможные расхождения в родах войск.  Ценящий Ваш литературный талант, император Николай».