Финансовые проблемы победоносного монарха

Франции удалось поставить во главе заокеанской республики своего человека, так, во всяком случае, казалось из Версаля. Напомним, что Франции принадлежали в Северной Америке огромные территории Канады, Луизианы и Границы, где были размещены французские королевские войска. «Le soleil ne se couche jamais dans le ciel français» («Солнце никогда не заходит на французском небе»), – сказал на одном из версальских приёмов король Людовик XVI.

Действительно, Французское королевство находилось на вершине могущества: Шёнбруннский договор 1756 г. и сестра императора Священной Римской Империи на её троне гарантировали мир и безопасность на восточных границах, сильный флот обеспечивал коммуникации между метрополией и её колониями. Сами колонии, как североамериканские, так и антильские, в отличие от их бывших британских соседей, были настроены максимально лояльно в отношении короны и не показывали ни малейшего намерения к «сецессии» на манер США. Сами же Штаты после избрания «профранцузского» Франклина, по общему мнению, превратились почти что во французский протекторат.

Увы, на всё это перечисление успехов следовало одно большое «но» – все они обходились государственной казне крайне дорого. Огромных затрат требовало поддержание в боевой готовности королевского флота, созданного покойной «мамой» Генриеттой и «адмиралом адмиралов» Морепа. Несмотря на нелюбовь короля Людовика к своей сводной бабке и её «морскому alter ego», «маринофилом» он был ничуть не меньшим, чем она. Так, в 1786 г. он начал строительство нового военного порта в Шербуре, что также было предприятием отнюдь не дешёвым. Для снижения дефицита министр (генеральный контролёр) финансов Калонн провёл в 1785 г. денежную реформу, в результате которой золотые монеты (луидоры) стали легче. Это, впрочем, вызвало недовольство буржуазии и даже позволило парижскому парламенту обвинить его в растрате.

Кроме военных расходов были расходы «дипломатические». В 1784 г. между императором Иосифом II и Республикой Соединённых Провинций возник конфликт, связанный с требованием императора установить режим свободной торговли по р.Шельда, результатом чего должно было стать увеличение доходов принадлежавшего Габсбургам Антверпена. В случае если голландцы отказались бы принять его требование, Иосиф угрожал объявить им войну. Этот конфликт поставил под вопрос дальнейшее существование «Договора Статус Кво», ибо иностранное вторжение в Голландию требовало от участника договора (в данном случае Франции) вмешательства в конфликт с целью не допустить изменения её статуса. Конфликт, однако, завершился мирно – Голландия, хоть и не приняла австрийских условий, согласилась выплатить императору несколько миллионов золотом в качестве компенсации. Из этой суммы четыре миллиона доплатил король французский – вполне разумная плата за сохранение мира  и одновременно за предотвращение усиления австрийского влияния у своих границ.

Тем не менее, эти расходы были расценены французским общественным мнением, как результат «дьявольской интриги королевы-австриячки». По общему мнению, Мария-Антуанетта специально добилась перевода французских денег своему брату, чтобы разорить Францию. Чем дальше расходились слухи, тем более вырастали суммы, и тем более вырастала вина «австриячки». Надо сказать, что, если в данном конкретном случае королева была невинна, то того же самого, увы, нельзя было сказать о множестве случаев иных. Королева, действительно, была расточительна, как был расточительным весь версальский двор. Так, весной 1785 г. король Людовик купил для Марии-Антуанетты дворец в предместье Сен-Клу. Приобретение обошлось казне в 6 миллионов ливров. Обустройство дворца обошлось ещё в столько же. Всё это происходило на фоне растущей бедности народа.

В конце года общественное мнение Франции было возбуждено «аферой с ожерельем» («L'affaire du collier»). Шайка мошенников во главе с некоей мадемуазель де ла Мотт обманным путём «вытянула» из кардинала де Рогана 400 тысяч ливров. При этом она утверждала, что является доверенным лицом и… хм-м-м… «очень близкой подругой» Марии-Антуанетты и даже подделала её подпись на договоре с ювелирами, продавшими кардиналу ожерелье «для королевы», а также «подделала» саму королеву, организовав встречу кардинала со своей представившейся Марией-Антуанеттой сообщницей.

Кардинал, искренне поверивший мошеннице, рассчитывал, что успешное завершение деликатной роли посредника при сделке откроет ему путь к министерскому креслу. Мошенники рассчитывали, что кардинал будет «покрывать» их (и заплатит ювелирам) даже после того, как сориентируется, что его обманули, чтобы не выставить себя в глазах двора, в качестве идиота. Но всё пошло совсем не так, как планировалось. Кардинал так ничего и не понял и отправил ювелиров к королеве. Король Людовик собирался поначалу «замять» это дело с помощью семейного совета семьи Роган. Но Мария-Антуанетта дала волю своему гневу (как-никак, это именно её выставили в совсем даже неприличном свете) и приказала арестовать кардинала – прямо здесь в Версале, на глазах толпы придворных.

Судебный процесс де Рогана должен был вести парижский парламент. Это судебное учреждение, увы, было настроено далеко не «роялистски» и в конце мая 1786 г. признал (впрочем, вполне справедливо) кардинала невиновным, дав повод парижанам устроить демонстрацию в честь «справедливых судей». Общественное мнение вообще сразу взяло сторону кардинала и мадемуазель де ла Мотт, точнее, с ходу поверило в виновность Марии-Антуанетты, в то, что «дыма без огня не бывает». Сама Жанна де ла Мотт, приговорённая-таки парламентом к пожизненному заключению, через непродолжительное время бежала из тюрьмы. Опять же, пошли слухи, что бежать ей помогла сама королева, чтобы скрыть свои темные дела. Если и так, то она просчиталась – в Лондоне героиня аферы выпустила мемуары, где настаивала на своей правоте и на том, что она исключительно исполняла поручения своей коронованной госпожи. Вся эта история страшно навредила французской монархии и в значительной мере подорвала её и без того потрёпанный авторитет среди подданных.

К подобным проблемам с престижем добавлялись проблемы с деньгами. Точнее, наоборот, проблемы с престижем династии накладывались на длящийся уже несколько лет финансовый кризис. Согласно оценке исключительно популярного при дворе министра Калонна, «невозможно ввести ещё высшие налоги, взятие займов является разорительным, самой только экономии недостаточно». Он предлагал королю провести целый ряд реформ – по его словам, следовало «реформировать всё, что есть неудовлетворительного в государственном строе». Генеральный контролёр рассчитывал на поддержку т.н. ассамблеи нотаблей («L'Assemblée des notables»). Ассамблея собралась в конце февраля 1787 г., но не дала министру ожидаемой поддержки. Нотабли, хоть и были представителями привилегированных классов (от принцев крови до верхушки горожан), высказались против плана Калонна. В апреле того же года Людовик XVI (под влиянием как своей супруги, так и общественного мнения) отправил Калонна (получившего к тому времени прозвище «г-н Дефицит») в отставку.

Его место занял президент Ассамблеи кардинал Ломени де Бриенн. Ему, изначально поддержанному Марией-Антуанеттой, пришлось считаться с ещё большим дефицитом, чем его предшественнику. Он попытался ввести новые налоги – земельный налог («impôt foncier») и гербовый сбор («droit de timbre»). Первый из них ударял по интересам землевладельцев, второй – по интересам буржуазии (которой по роду своих занятий часто приходилось писать различные прошения, заявления и судебные иски). Это встретило резкое сопротивление парижского парламента, который отказался регистрировать этот новый закон.  С августа 1787 г. по май 1788 г. правительство и парламент ведут сложную позиционную войну, сопровождающуюся демонстрациями парламента, арестами его членов, отступлениями правительства (кардинал де Бриенн отказался от попыток зарегистрировать новые налоги), контрнаступлениями (попытка утвердить крупный заем), снова уступками (обещание созвать Генеральные Штаты) и, наконец, завершающий удар короля – 8 мая 1788 г. король отобрал у парламента ряд полномочий (в частности, право регистрировать законы для всей страны) в пользу Пленарного Трибунала.

Но и это победа оказалась лишь кажущейся и непродолжительной. Сопротивление парламента сменилось сопротивлением народа. Заволновались Бретань, Беарн, Дофине. Жители Беарна клялись именем своего земляка Генриха IV защищать права своей провинции, такие же клятвы давали жители Дофине над могилой Байярда. Различные собрания заявляли свои протесты, причём зачастую дворянство, судейские и народ выступали вместе. Армия, тем не менее, сохраняла дисциплину и исправно подавляла возникавшие то там, то здесь народные бунты.

Кардинал де Бриенн решил сделать «ход конём» – и в июле 1788 г. объявил о скором созыве Генеральных Штатов, рассчитывая при этом, что выборы поссорят различные сословия (имевшие, в общем-то, различные интересы, зачастую диаметрально противоположные). Но дела обстояли гораздо хуже, чем оценивал кардинал – в августе оказалось, что имеющихся в казне 400 тыс. ливров не хватит даже на то, чтобы покрыть государственные расходы за один единственный день.

«Хватаясь за соломинку», Ломени де Бриенн стал расплачиваться по государственным обязательствам срочно выпущенными ассигнациями.  Неожиданное введение этой крайней меры вызвало панику в Париже. Заволновались и «верхи» – Людовик XIV стал всерьёз рассматривать идею возвращения в правительство отставленного им самим несколько лет тому назад швейцарца Жака Неккера, имевшего репутацию «чародея финансов». Тогда, когда Неккер ещё был министром, король не согласился с предложенными им реформами, но сейчас, имея перед собой пустую казну, народные волнения и недовольство аристократии, он был вынужден сделать «шаг навстречу» опальному министру. Де Бриенн получил отставку.

Итак, Неккер вернулся, но это отнюдь не успокоило умы. К финансовому кризису добавился кризис продовольственный. Сезон 1788 г. оказался неурожайным, и цены на хлеб выросли. Неккер, однако, настаивал на скорейшем созыве Генеральных Штатов в расчёте, что его популярность позволит ему удержать ситуацию в руках, не допустив всеобщего взрыва. По его мнению, для стабильности государства следовало увеличить роль Третьего Сословия (т.е. буржуазии) в созываемых Генеральных Штатах, чтобы противодействовать опасной коалиции дворянства, духовенства и парламента. Для этого он предлагал удвоить число депутатов Третьего Сословия, в чём его поддерживали такие набиравшие популярность политики, как граф Оноре-Габриэль де Мирабо.

Против этого высказались, во-первых, вторая Ассамблея нотаблей, собравшаяся в ноябре 1788 г. (стоит отметить, что участвовавший в нём Луи граф Прованский, брат короля, высказался «за» этот проект, а другой брат короля, Карл, граф Артуа – решительно против), а во-вторых – парижский парламент, предложивший сохранить привилегии аристократии, но обеспечить созыв Генеральных Штатов на постоянной основе. Выбор был за королём – и Людовик XVI его сделал. 27 декабря 1788 г. Королевский Совет утвердил удвоение числа депутатов Третьего Сословия. К слову, кто-то, оставшийся истории неизвестным, заменил в день голосования висевший в кабинете короля портрет его деда Людовика XV на портрет неудачливого короля Англии Карла I.

Выборы были многоступенчатыми и посословными. Впрочем, Третьему Сословию не возбранялось выбирать в качестве «своих» кандидатов представителей первых двух. Имущественный ценз выражался исключительно в том условии, что избиратель должен был платить какой бы то ни было налог. Выборы проводились не только во Франции, но и в колониях. Так, остров Иль-де-Франс в Индийском океане прислал двоих депутатов, остров Гваделупа в Карибском море – пятерых, из индийских владений Франции прибыло два депутата, двое же прибыло с острова Мартиника, шестеро – с острова Сан-Доминго. Новая Франция прислала в Париж десять представителей – четверых от Канады, четверых от Границы и двоих – из Луизианы (к этому времени Канада, Луизиана и Граница официально стали независимыми друг от друга административными формированиями, подчинявшимися, тем не менее, единому губернатору Новой Франции).

Однако ситуация во Французском Королевстве продолжала обостряться. Отмена цензуры (это сделал ещё кардинал де Бриенн в мае 1788 г.) привела к резкому росту количества печатных изданий: газет и брошюр, где авторы, каждый по-своему, излагали своё видение будущего Франции. Большой фурор в обществе произвели работы аббата Сиейеса «Эссе о привилегиях» (1788 г.) и «Что такое третье сословие?» (январь 1789 г.), где он осуждал привилегии аристократии и обосновывал необходимость пропорциональной (в отличие от сословной) системы выборов. Общественное мнение к моменту собрания Генеральных Штатов в мае 1789 г. было настроено уже гораздо более радикально, чем в момент объявления выборов. Теперь даже сам Неккер начинал опасаться лавинообразного роста требований народных масс. В своём выступлении на заседании Штатов он говорил о технических проблемах финансовой политики, стараясь всячески обходить вопросы политические. В ходе заседаний оказалось, что большинство депутатов Третьего Сословия, а также значительная часть духовенства и дворянства поддерживают программу «патриотов», т.е. программу превращения Франции в конституционную монархию.

Не были здесь исключением и депутаты из Северной Америки – уже ставшие регулярными созывы Пограничного Собрания (а с течением времени и численным ростом буржуазии Собрания, хоть и иные по составу, сложились и в Канаде и в Луизиане) приучили их к идее совместного обсуждения важных проблем перед принятием окончательного решения. Правда, в отличие от депутатов из метрополии они обосновывали необходимость этого решения вполне монархически: «добрым подданным не следует загружать драгоценное время Его Величества размышлением над вопросами, которые они могут решить сами». Именно они, следует заметить, были инициаторами депутации к королю с выражением соболезнований по поводу смерти его малолетнего сына Луи-Жозефа. Депутации, которую король, тем не менее, не принял.

Итак, под давлением буржуазных депутатов Неккер шёл всё дальше и дальше по пути уступок. В середине июня он предложил совместные заседания всех сословий с общим же голосованием по важным вопросам, ликвидацию налоговых привилегий дворянства и духовенства, свободный допуск представителей Третьего Сословия ко всем чинам и должностям. События развивались лавинообразно: 17 июня Третье Сословие решило преобразовать Генеральные Штаты в Национальное Собрание («l'Assemblée nationale»), а 19-го июня духовенство решилось присоединиться к Третьему Сословию.

Людовик не решился распустить Штаты и ограничился полумерами – 20 июня под предлогом ремонта зал заседаний был закрыт, и депутатов туда не пустили. Тогда они собрались в расположенном по соседству зале для игры в мяч и торжественно поклялись не расходиться, пока не примут конституцию. Людовик был вынужден уступить, но не смирился. 23 июня на заседании Штатов выразил согласие на их регулярный созыв для утверждения налогов (но не законов), равенство сословий опять же в сфере налогов, личную свободу и свободу печати. Но этого было уже слишком мало. Но когда в конце речи король потребовал, чтобы сословия заседали отдельно, депутаты отказались ему подчиниться, наоборот, к буржуазии и духовенству присоединилась часть дворянства во главе с герцогом Филиппом Орлеанским.

11 июля стало переломным днём истории Франции – Людовик отправил Неккера (который неоднократно выступал против декларации 23-го июня) в отставку и приказал ему покинуть территорию Франции, что тот и сделал, не желая провоцировать беспорядки. Они, тем не менее, начались и без его участия. 12 июля, после получения этого известия, в Париже началось народное восстание. Всё это время командующий королевскими войсками маршал де Брольи не двинулся из Версаля, не будучи уверенным, какие приказы он должен исполнять, а какие нет. 13 июля 1789 г. восставшие захватили городской арсенал и вооружились. 14 июля 1789 г. восставшие захватили Бастилию и убили нескольких солдат и офицеров её гарнизона.

«Это бунт?», – спросил, узнав об этом, король Людовик XVI. «Нет, сир, это революция», – ответил ему герцог де Лианкур.

Разумеется, если в своих мемуарах герцог написал правду.

Отредактировано Московский гость (21-07-2013 12:45:33)

Король и его народ (продолжение)

К дипломатической активности шведов настороженно присматривались в Киеве. Перспектива создания «шведского плацдарма» у границ традиционного союзника Цесарства не давала заснуть цесарю Александру и его канцлеру-другу детства Каролю Радзивиллу «Пане Коханку». Оба они понимали государственный интерес в выходящем на первое место «французском вопросе», но считали предпочтительным сохранять осторожную дистанцию и не допускать иностранной интервенции в дела Франции.

Поэтому в Киеве посланники графа Артуа были приняты поначалу весьма холодно. Их не допустили до личной встречи не только с Александром Собесским, но и с канцлером. Радзивиллом. «Пане коханку» позволял говорить с собой исключительно на светских приёмах и недолго. При этом он отделывался общими фразами о «сочувствии Его Цесарской Милости бедственному положению Королевства Французского», «моральной поддержке истинных  слуг французского трона» о «надежде на  скорое прекращение терзающей королевство смуты» и прочих ничего не значащих банальностей.

Объяснялось такое «безразличие» польского двора очень просто – цесарь и канцлер не хотели своим вмешательством на стороне, по словам канцлера Радзивилла, «туринских интриганов», ещё более ухудшить положение «законного монарха». В Киеве по-прежнему воспринимали Людовика XVI, как своего потенциального союзника. Поэтому Александр сохранял подчёркнуто тёплые отношения с официальным послом Франции, а также достаточно тесный контакт с тайным эмиссаром короля бароном де Бретейлем. И, разумеется, цесарю не нравилась сама идея вооружённого вмешательства третьих стран во внутрифранцузские дела – он  серьёзно опасался, что Австрия и Швеция, при содействии Британии, смогут полностью подчинить Францию своему влиянию. И тогда оказалась бы разрушена сама возможность воссоздания в будущем новой «горизонтальной» коалиции, и создана, в итоге, конфигурация «вся Европа против поляков», чего цесарь, понятно, желал избежать любой ценой.

В результате со стороны всё выглядело так, как будто цесарь и Цесарство сочувственно относятся к происходящим во Франции переменам. Это обнадёживало французскую либеральную буржуазию, хотевшую видеть в Киеве поддержку для «дела свободы». Это было неудивительно – французы издавна знали о «Польше» две вещи: что там есть бескрайние степи с лесами, и что тамошний «император» правит, прислушиваясь к мнению своих подданных. И хотя французские «философы» (то есть, в широком смысле – приверженцы Просвещения) ставили английскую политическую систему выше польской, Цесарство, где «с незапамятных времён» существовал выборный Сейм, тоже было у них на очень хорошем счету.

Реальное же отношение Александра Собесского к французской революции было куда более сложным. Он, понятно, давно привык к сосуществованию и сотрудничеству с выборным парламентом и даже не мыслил о том, что возможно обходиться без него, так что упрямство Людовика, никоим образом не желавшего в какой бы то ни было форме делиться властью с «сословиями», было ему чуждо. Но известия о «бунте 14-го июля» и беспорядках, охвативших Французское Королевство, настроили цесаря против произошедшей там революции. Пожалуй, ключевым моментом в этой перемене послужило постоянно повторявшееся в донесениях из Франции слово «la liberté».

У «польского императора» ещё с детских лет были свои счёты со «свободой», то есть с «золотой вольностью». Для него это означало хаос в стране, проигранные войны, ссылку родных, круглосуточный надзор за ним самим, неуверенность в завтрашнем дне. Одним словом, «золотая вольность» воплощала в глазах цесаря Александра Собесского всё или почти всё зло этого мира. Понятно, что такие же чувства питал к ней и его канцлер – друг детства и герой «Стальной революции» Кароль Радзивилл «Пане коханку», а также его министры, сенаторы и послы на Сейм. Разумеется, в Цесарстве изредка издавались брошюры и памфлеты, утверждавшие, что не всё было так плохо в «золотые времена», но их было мало и не они делали погоду в общественном мнении «польской империи».

В общем, французский посол получал в Киеве заверения о дружественных намерениях «Светлейшего Пана», барон де Бретейль получал настойчивые советы перейти, наконец, к решительным действиям в пользу короля (и золото на этих действий организацию), а люди графа Артуа не получали ничего. Тем временем, пока за границей все судили и рядили, что именно им делать с Францией, события внутри страны развивались лавинообразно.

12 июля 1790 г., в годовщину восстания, положившего начало революции, Учредительное Собрание утвердило «Гражданскую конституцию духовенства», фактически превратившее священников в служащих на содержании государства. Вообще-то светский контроль над духовенством вполне вписывался в «галликанскую традицию», существовавшую и при «старом режиме», но в те времена никто не требовал, чтобы служители культа складывали присягу на верность государству. Ещё раньше, в ноябре 1789 г. «Конституанта» по предложению епископа по фамилии Талейран одобрила конфискацию имущества Церкви и её последующую распродажу в качестве «национальных добр» («biens nationaux»), а в феврале санкционировала роспуск религиозных орденов, имуществу которых также предстояло пойти с молотка. Эта акция имела не только идеологические (большинство депутатов были решительными сторонниками Просвещения), но и вполне «приземлённые» причины - «Конституанта» намеревалась таким образом выплатить часть огромного национального долга.

Этот закон вызвал сильный протест в среде многих священнослужителей: так, большинство епископов отказалось принести требуемую законом присягу. Из регионов, наиболее активно сопротивлявшихся реформе Церкви, следует отметить западные департаменты, где протест вылился в кровавые столкновения между в основном поддержавшим «присягнувших клириков» населением городов и стоявшими за «упрямыми клириками» крестьянами.

Что же касается североамериканских колоний Франции, то там всё прошло мирно – в том смысле, что как население, так и местная администрация полностью проигнорировали положения «Конституции». Церковные службы шли, как обычно, а кюре, обычно использовавшие амвоны в качестве «средств массовой информации», на этот раз просто ничего не сообщили своей пастве о своём новом статусе. Нельзя сказать, конечно, что это был сознательный «заговор молчания» – просто среди франкоамериканских священников было много «христиан во втором поколении» из местных индейцев. И они искренне, даже истово, веря в догматы, которые приняли их отцы (редко деды), просто не могли не только принять, но и даже и осознать суть перемен, которые вводили у себя в значительной степени «лаицизированные» элиты метрополии. Вообще информация о «гражданской конституции» до Нового Света доходила – и публиковалась в газетах Квебека, Монреаля, Монкальма, Сен-Луи, Нового Орлеана, но попросту не воспринималась их читателями, настолько она противоречила всему кругу их понятий и представлений о жизни. Точно так же, к слову, как прошла мимо восприятия франкоамериканцев информация об административной реформе и разделе провинций на департаменты. В Канаде, на Границе, в Луизиане просто никто не приложил положений закона о новом административном делении к себе – и в результате Новая Франция сохранила своё старое деление на три большие автономные провинции.

«Гражданская конституция» вызвала, кроме углубившихся раскола французских граждан, и международные осложнения. Так Папа Римский Пий VI осудил  «безбожную» реформу Церкви, а также «Декларацию прав человека и гражданина». Решительно выступил против «склонения служителей Божиих к апостазии» воинственный швед Фредрик-Вальдемар (в отличие от своего религиозно индифферентного дяди он сам был горячим католиком) – и, само собой, удвоил дипломатические усилия по организации интервенции, не побрезговав обратиться за помощью к своему «традиционному врагу», цесарю. Александр по-прежнему занимал выжидательную позицию, но не ответил своему «брату» с севера отказом, обещав «обдумать его важное предложение».

Во Франции тем временем, народ праздновал своё единство во время «праздника федерации» в годовщину падения Бастилии. Казалось, антагонисты, наконец-то примирились. Король присягал на верность нации, а Национальная Гвардия кричала «Да здравствует король!». Но на самом деле Людовик XVI не смирился со своим новым положением, представлявшимся ему «унизительным» и не перестал искать способа освободиться из-под влияния «Конституанты» и «поставить народ на место».

В принципе, по состоянию дел на начало 1791 г. король обладал во Франции властью, лишь немногим меньшей, чем, хотя бы «киевский цесарь» и, несомненно, значительно большей, чем король Великобритании. У него были хорошие шансы взять ситуацию под контроль, опершись на те силы в обществе вообще и в Учредительном Собрании в частности, которых устраивала остановка революции на точке конституционной монархии. Виднейшим их представителем были командующий Национальной Гвардией Лафайет и популярный депутат «Конституанты» граф Мирабо. Национальная Гвардия, состоявшая из представителей умеренной буржуазии, была готова пойти вслед за своим предводителем, если бы тот решил встать на сторону короля, которому был лично предан, а Мирабо прилагал все усилия, чтобы не дать Собранию хоть бы на каплю усомниться в монархических принципах. Но Мирабо скончался в апреле 1791 г., а король, а тем более его супруга, не доверяли Лафайету, считая его «выскочкой» и «предателем». Это решило всё дело, Людовик XVI, не доверяя никому из парижан, решил бежать за границу в Брюссель, во владения своего австрийского шурина Леопольда.

Приготовлениями к побегу занимался на начальном этапе шведский дворянин Аксель Ферзен. Он договаривался с командующим приграничной армией маркизом де Буйе, чтобы тот выделил своих людей для охраны короля, он вёл преписку с королём Фредриком-Вальдемаром, он вербовал помощников для этого дела. Одним из таких помощников оказался депутат Собрания по имени Антуан де Санглье, капитан «Стражей Границы». Если быть точным до конца, то не Ферзен завербовал капитана Санглье, а капитан Санглье нашёл Ферзена. Швед был неосторожен, тем более неосторожна была королева Мария-Антуанетта и, в результате, слухи о грядущем побеге просачивались в среду депутатов «Конституанты». Большинство из них не придавали им значения, но не таков был депутат от Границы. В своё время капитан со смешной фамилией («le sanglier» т.е. «кабан» – сокращение от полного имени его отца, индейца племени чикасо, «могучий кабан» – «le sanglier vigorieux», а дворянскую частицу «де» офицер Стражей заслужил за свои подвиги) участвовал в Войне за Независимость США и там привык к тому, что «дыма без огня не бывает». Он стал задавать вопросы, сопоставлять факты и, в конце концов, услышал фамилию «Ферзен».

Санглье взял на себя подготовку побега на месте, оттеснив пылкого шведа на второй план. Ему удалось убедить королеву сократить количество багажа, заменить свою тяжёлую карету на более лёгкую, наконец, отказаться от своих лакеев, заменив их переодетыми депутатами Новой Франции, имевшими, в отличие от первых, хорошую военную подготовку и готовых умереть за своих короля и королеву.

20 июня 1791 г. коронованные беглецы покинули дворец Тюильри. Согласно выправленным Ферзеном подложным документам, экипаж принадлежал «графине Уманской, подданной цесаря Многих Народов, с детьми и сопровождающими лицами». В качестве «графини» выступила гувернантка королевских детей г-жа де Турзель. Сами королевские дети превратились в «дочерей графини Уманской» (дофина переодели девочкой), королева стала «гувернанткой», а король же – её дворецким. Депутаты-франкоамериканцы заняли места на запятках кареты (сам Санглье играл роль кучера), переодевшись в ливреи выдуманных капитаном Санглье цветов – чтобы во избежание подозрений не напоминать цветов какого бы то ни было конкретного дома.

Вся организационная часть в столице оставалась в ведении Ферзена, лучше знавшего Париж, чем недавно приехавший туда капитан.  Дворец «графиня с сопровождающими лицами» покинули на небольшом экипаже, позже пересели в дорожную карету. Через парижскую заставу ла Виллет экипаж проехал без затруднений, поскольку охраны там не было – все ушли праздновать свадьбу одного из своих товарищей. Здесь Ферзен попрощался с августейшими особами, и они двинулись в дальнейший путь под охраной подложных документов и верного капитана Санглье.

Утром в оставленной королевской резиденции один из слуг обнаружил, что короля нет на месте, а на его столе лежит документ, озаглавленный: «Обращение Людовика XVI ко всем французам перед выездом из Парижа» («Déclaration de Louis XVI à tous les Français à sa sortie de Paris»). 16 страниц рукописного текста были полны обвинений по адресу «Конституанты», частью принципиальных, как обвинения в ограничении королевской власти, частью незначительных, как претензии, что во время праздника Федерации он и его семья были размещены в разных местах.

Весть об исчезновении короля быстро распространилась по столице. Учредительное Собрание, стремясь «ограничить последствия» этого события, в своём официальном заявлении заявило, что король «был похищен». Лафайет, как командующий Национальной Гвардией, разослал во все стороны курьеров с приказом немедленно задержать короля, как только он будет обнаружен.

Вечером 21 июня карета «графини Уманской» проехала через городок Сен-Менеу (двести с небольшим километров от Парижа), где Людовик был опознан начальником местной почты по фамилии Друэ, заметившим странное сходство между лицом «дворецкого» и портрета на ассигнате в 50 ливров. Тот немедленно сообщил о своих подозрениях в муниципалитет, где было решено остановить карету далее по дороге. «Далее по дороге» был расположен город Варенн. Именно там карету короля должны были встретить верные ему гусары герцога Шуазеля. Но герцог, ожидавший короля уже несколько дней, поверил, что задержка означает отказ от побега, и увёл своих людей из города.

В результате этой оплошности Шуазеля король встретил в Варенне не своих сторонников, но своих врагов. Последних собрал прибывший туда Друэ, объявивший о своих подозрениях местным властям. Той же ночью в город прибыл адъютант Лафайета Ромёф, который объявил об аресте королевской семьи и его возвращении в Париж. Услышав это и поняв, что всё пропало, капитан Санглье и его люди, до этого момента никем нераспознанные, выхватили спрятанные под ливреями томагавки и бросились на национальных гвардейцев. Неизвестно, чем именно руководствовался Санглье, бросаясь в свою последнюю атаку, то ли он собирался взять в заложники Ромёфа, то ли, воспользовавшись замешательством, вывезти короля на одном из стоявших вокруг экипажей или же верхом. Всё, что осталось в распоряжении последующих исследователей, это сухие факты: четверо депутатов Учредительного Собрания (трое от Границы и один – от Канады) убили пятерых национальных гвардейцев и два десятка попавшихся им на пути горожан, прежде чем были убиты сами. Самого капитана де Санглье убил лично Ромёф, получив, в свою очередь, рану в грудь, оказавшуюся, впрочем, несмертельной.

Особое впечатление на вареннцев произвели томагавки – ранее они никогда не видели такого оружия, как, впрочем, и «индейцев», как таковых. Возмущённая и шокированная гибелью своих сограждан толпа хотела тут же предать смерти «хозяев этих американских дикарей», то есть короля и его семью. От немедленной расправы они спаслись благодаря вмешательству раненого Ромёфа. Его окровавленная повязка оказала, как ни странно, успокаивающее воздействие на толпу, «придав веса» его словам.

Людовик XVI вернулся в Париж под конвоем Национальной Гвардии и был помещён под домашним арестом в Тюильри. Везде господствовало возмущение – даже среди тех депутатов, которые настаивали ранее на версии о «похищении» короля – ведь после распространения слухов об «Обращении перед выездом» их позиция выглядела более чем глупо. Более радикальные клубы, как клуб Кордельеров (от названия монастыря, где он разместился) прямо требовали провозглашения республики.

Парижан крайне возмутили «индейцы». Так стали называть всех вообще франкоамериканцев, а в частности – депутатов от североамериканских колоний. Известия о кровавых деяниях капитана Санглье, дойдя от Варенна до столицы, разрослись, как снежный ком – теперь получалось, что десятки, если не сотни индейцев вырезали чуть ли не половину города. Спасая себя, Людовик XVI заявил, естественно, что он не отдавал «кучеру» приказа нападать на народ, тем более что это была правда. Большинство «Конституанты» было настроено умеренно и стремилось «спустить на тормозах» всё это дело с побегом. Поэтому от оставшихся в Париже депутатов-североамериканцев потребовали публичной декларации, что они не имеют ничего общего с «преступными деяниями их товарищей в Варенне».

И здесь проявилось различие в менталитете «французов» и «индейцев» – последние на могли пойти на «сделку с совестью», осудив своих, хотя бы и мёртвых, товарищей. Вместо «публичного отречения» они (с некоторыми, правда, оговорками) заявили на заседании Собрания, что были в курсе приготовлений депутата де Санглье, что они полностью его поддерживают, что они остались в Париже, чтобы объяснить «забывшим о верности» депутатам правоту короля, и что они по-прежнему считают себя верными слугами «Его Величества» несмотря на все постановления «Конституанты». Для радикальных кордельеров и левых якобинцев они стали «врагами народа» по определению, для умеренных якобинцев и вообще конституционалистов и даже откровенных роялистов, депутаты-«индейцы» стали «пятым колесом в телеге», элементом, возбуждающим ненужные и опасные страсти.

Поэтому на них ополчились все – и справа и слева. Левые – желая покарать «изменников делу Революции», правые – желая отвлечь внимание общественного мнения от своих попыток восстановить власть короля. Да и сами «индейцы», как уже говорилось, не отличались тем, что называется «политическим чутьём и гибкостью». В общем, «индейцы» оказались в политической изоляции – отныне их воспринимали больше, как курьёз, чем как партнёров или конкурентов в политике. Тем не менее, свою службу монархистам они всё-таки сослужили, проголосовав 16 июля за неприкосновенность королевской особы – что избавляло Людовика XVI от угрозы суда за «эпизод в Варенне», но не принесло никаких дивидендов «индейцам», по-прежнему остававшихся вне какой-либо фракции.

Решение 16 июля раскололо французское общество. Ещё более раскололи его события следующего дня, когда Национальная Гвардия, во главе с лично Лафайетом, расстреляла мирную демонстрацию республиканцев на Марсовом Поле. Этот расстрел подорвал позицию Лафайета в общественном мнении, что утешило Марию-Антуанетту, не переносившую «американского героя» на дух.

В ожидании «лучших времён» король лавировал между «конституционалистами» и роялистами. И те и другие сходились на том, что королю должна быть возвращена полнота власти в обмен за согласие с принятой 3 сентября 1791 г. конституцией. Король выразил своё согласие – и 14 сентября сложил присягу на верность новой Конституции, вводившее его положение в «рамки закона». Его согласие не было, однако, искренним – в конфиденциальных депешах для Бретейля он прямо писал, что «не может принять революции и этой абсурдной и уродливой конституции». Он ждал развития событий, которые должны были развернуться в позитивную для него сторону. Доходившие до него сообщения свидетельствовали, что вооружённое вмешательство европейских монархов становится всё ближе и ближе.

Отредактировано Московский гость (27-09-2013 00:19:23)

Король и его народ (продолжение)

Французы, однако, сами нанесли первый удар. Они сразу же атаковали Австрийские Нидерланды (Бельгию), рассчитывая на то, что их успех там вызовет восстание во владениях штатгальтера. Но французская королевская армия пришла за время революции в полное расстройство и оказалась неспособна к наступательным операциям. Уже через неделю с небольшим французы были разбиты под Турне и Кевреном и в беспорядке отступили обратно во Францию. Неудачи привели к недоверию солдат к «старым» офицерам – так 28 апреля взбунтовавшиеся солдаты убили во Фландрии маршала Дийона, обвинив его в измене.

Не без значения для неудачи французского вторжения оказались и секретные контакты между Марией-Антуанеттой и австрийским двором. Так, незадолго до объявления войны королева передала австрийскому губернатору Бельгии Мерси-Аржанто (бывшему послу во Франции) планы французской кампании против Австрии. О её зашифрованных письмах в стан противника, разумеется, известно никому из революционеров не было. Но подозрения, естественно, накапливались, и чем дальше, тем больше.

Вторжение французских войск в Бельгию привело в действие механизм «Потсдамской коалиции», являвшейся с формальной точки зрения, оборонительным союзом. В течение последних дней апреля войну Франции объявили Швеция и Цесарство. Тем не менее, они не торопились вступить в бой – после изгнания французской армии из Бельгии (осуществлённом силами самих австрийцев) на фронте установилось затишье. Войска коалиции, не спеша, собирались у французской границы.

Между «потсдамцами», однако, не было единства. Участники коалиции были, в конечном счёте, «союзниками на час», преследующими каждый свои собственные цели, в числе которых ликвидация последствий революции занимала не самое главное место. Так, император Франц стремился восстановить и усилить во Франции австрийское влияние, осуществлявшееся при посредстве королевы Марии-Антуанетты. Король Фредрик-Вальдемар, кроме того, что стремился ослабить Францию, как потенциального «горизонтального» союзника Цесарства. Герцогиня Бранденбургская намеревалась приобрести для своего герцогства какие-нибудь земли на западе Германии. Цесарь Александр надеялся не допустить усиления Австрии и Швеции за счёт Франции и, соответственно, за счёт Цесарства. Ясно, что при таких изначальных настроениях союзники никак не могли действовать решительно и согласованно – каждый шаг они были вынуждены делать «с оглядкой» на партнёров.

Шведской армией (и, формально, всеми войсками коалиции) командовал генерал-полковник Юхан-Кристофер Толль, бывший подчинённый фельдмаршала де Карналля и большой поклонник своего бывшего шефа. Толль был сторонником решительных наступательных действий, вследствие чего получил в придворных и военных кругах прозвище «генерал Вперёд» («general Fram»). Вместе с ним находился командующий войсками Бранденбурга курпринц Евгений-Август. Принц был противоположностью генералу – некоторые дипломаты называли его «господин Осторожный» («monsieur Prudent»). Привыкший во всём повиноваться своей властной матери он, даже действуя самостоятельно, вёл себя так, как будто герцогиня София стояла у него за спиной, не предпринимая необратимых действий до того, как тщательно взвесит все «за» и «против». Злые языки говорили, что аргументов «против» у него всегда оказывалось больше, чем «за».

Такой «послушный сын» был крайне полезен Софии Понятовской, ибо Бранденбург никоим образом не был заинтересован в «молниеносной» кампании, к каковой стремился «генерал Вперёд». Наоборот, герцогиня рассчитывала (и в письмах Евгению постоянно об этом напоминала) на войну длительную. Чем дольше длиться война, тем больше будут цениться союзники и тем больше, соответственно, им заплатят за верность. София же намеревалась сделать своего старшего сына ценнейшим союзником для всех. Собственно, она действовала не только в интересах Евгения-Августа, но и своего первенца Пауля-Фридриха – она убедила герцога Ольденбургского выслать против Франции несколько своих собственных полков, обещая взамен не забыть его при «дележе добычи». Итак, принц Евгений-Август командовал своей бранденбургско-ольденбургской армией, стараясь по возможности «гасить» наступательные порывы генерала Толля.

Тем временем во Франции назревал политический кризис. Законодательное собрание приняло ряд законов: о роспуске королевской стражи, об изгнании неприсягнувших священников и о призыве в Париж дополнительных сил Национальной гвардии. Людовик наложил своё вето на два последних, а также распустил правительство жирондистов, что привело к новым волнениям. Парижане ворвались в Тюильри и потребовали от короля отозвать своё вето. Людовик не оказал сопротивления и даже вышел к народу в красном фригийском «революционном» колпаке, но отменять своё предыдущее решение отказался. Народ, однако, удовлетворился видимой покладистостью своего монарха и оставил его в покое.

Положение продолжало обостряться – в войну, кроме Австрии, Швеции и Бранденбурга, официально вступило Цесарство. В австрийских Нидерландах появилась армия генерала Тадеуша Костюшко. Получив известие об этом, Законодательное Собрание объявило 5 июля 1792 г. «Отечество в опасности» («la Patrie en danger»). Населению раздавались пики, в общественных местах выставлялись на всеобщее обозрение знамёна.

Находившийся при штабе генерала Толля Ферзен подготовил от имени шведского командующего манифест к французам. В своей изначальной редакции этот документ грозил парижанам страшными карами в случае, если они «осмелятся поднять руку на Их Величества». Однако по настоянию принца Евгения-Августа, успевшего прочитать манифест перед его опубликованием, текст был коренным образом переделан: теперь из него были исключены угрозы, вроде угрозы судить всех членов Собрания и прочих «военным судом без всякой жалости». Окончательная редакция документа утверждала только намерение союзников «вести мирные переговоры ни с кем иным, кроме короля и назначенными им комиссарами». Ферзен был безутешен (потерпев провал в своих попытках освободить королевскую семью, он всячески старался «реабилитироваться» в глазах своего короля и, главное, Марии-Антуанетты), но был вынужден смириться с более «мирным» звучанием манифеста.

Именно в таком «умеренном» варианте «манифест генерала Толля» и был зачитан в Законодательном Собрании 1 августа 1792 г. Теперь роли депутатских фракций поменялись: воинственные жирондисты, напуганные поражениями французской армии, были готовы начать мирные переговоры, а миролюбивые якобинцы, наоборот, призывали к «революционной войне в защиту свободы». В итоге «Легислатива» согласилась направить к союзникам комиссаров, чтобы требовать мира на основе восстановления довоенного «статус-кво». Король, которому был направлен на подпись акт Собрания о назначении комиссаров для переговоров с «потсдамцами», торжествовал – всё шло в соответствии с его планом. 10 августа он утвердил комиссаров для переговоров с коалицией, которые отбыли на встречу с Толлем. Те не менее, начало мирных переговоров не означало ещё заключения мира – ни Толль, ни Костюшко, ни даже Евгений не соглашались просто уйти – они требовали признания за королём абсолютной власти, как это было до революции, не считая, естественно, территориальных уступок (здесь внезапно проявил твёрдость принц Евгений) и контрибуций.

Переговоры затягивались, а Толль не соглашался объявить на время их перемирие. Наступление продолжалось. Если Костюшко, имея приказ Браницкого избегать, по возможности, самостоятельных действий и, скорее сочувствуя «конституционалистам», чем их осуждая, не особенно стремился помогать Толлю, держась вместе с австрийцами, то Евгений, намеренный приобрести для своего герцогства земли на западе, наоборот, действовал вместе со шведом. Наступающей шведско-бранденбургской (точнее – шведско-бранденбургско-ольденбургской) армии сопутствовал успех – 2 сентября она заняла город Верден, где командующий гарнизоном покончил с собой, не желая сдавать город, но, не имея сил его защищать, затем 15 сентября – Сен-Менеу в Шампани (тот самый, в котором почтмейстер Друэ опознал переодетого Людовика), где командующий армией Дюмурье (бывший министр иностранных дел, отставленный королём) не решился дать Толлю бой и, наконец, 18 сентября вошла в город Шалон на реке Марна. Причиной того, что армия шла до Марны (чуть больше сорока километров от Сен-Менеу) так долго, стал «господин Осторожность» – принц Евгений, опасавшийся, что отступивший Дюмурье может организовать по дороге засаду и убедивший генерала Толля, что следует тщательно разведать весь путь до Шалона.

Его беспокойство оказалось, впрочем, беспочвенным – Дюмурье, зная, что силы Толля-Евгения превосходят его собственные (примерно 45 тыс. союзников против 20 тыс. французов), решил отступить за Марну. Таким образом, когда Толль вошёл в Шалон, он, к своему неудовольствию, обнаружил, что на другом берегу как раз напротив деревянного моста через реку Дюмурье успел развернуть артиллерию, грозившую превратить марш через этот мост в гекатомбу для наступающих. Но, разумеется, «генерал Вперёд» решил не останавливаться на рубеже Марны, а переправиться через реку выше по течению и продолжить так успешно начатое наступление на Париж.

Он продолжал искать переправу через Марну, когда 20 сентября получил донесение от принца Евгения, что вражеская армия заняла Сен-Менеу и движется к Шалону по той самой дороге, где несколькими днями ранее прошли они сами. Это была армия генерала Франсуа-Кристофа Келлермана, шедшая из Меца на соединение с армией Дюмурье. Узнав о том, что между ним и Дюмурье уже находятся силы Толля, Келлерман был уже готов повернуть назад, но, получив известие о намерении Дюмурье оборонять переправы через Марну, продолжил движение на юго-запад. Вечером того же дня близ селения Эпин (двенадцать километров от Шалона) произошло первое столкновение между авангардом Келлермана и арьергардом принца Евгения. Верх взял Келлерман и вынудил Евгения отвести свои силы за речку Вель, сам же разместил свои войска на её восточном берегу от Эпина (чуть на северо-запад от него) до Куртизоля на запад от него.

Неудача Евгения заставила Толля изменить свои планы – теперь, имея на тылах французов, он не мог себе позволить себе на переправу через Марну без ликвидации этой новой угрозы. Евгений-Август получил приказ атаковать Келлермана и если не разбить его, то отбросить.

21 сентября, как только над долиной Вель рассеялся туман, артиллерия Евгения открыла огонь по позициям Келлермана. Та не осталась в долгу и начала интенсивно обстреливать позиции бранденбуржцев и шведов. Потери от артиллерийского огня были невелики у обеих сторон, так что Евгений, понукаемый Толлем, решил атаковать Келлермана силами своей пехоты. Вель неглубока, и её можно перейти вброд, что и намеревалась сделать пехота принца. Но Келлерман, в свою очередь, заметил подозрительное движение напротив Эпин и сделал свои выводы, в свою очередь, приказав перейти в контратаку собственной пехоте. Французы перешли Вель у Куртизоля и с криком «Vive la nation!» («Да здравствует нация!») атаковали фланг наступавших бранденбуржцев до того, как те успели сами перейти реку.

Получив сообщение о неудаче бранденбургской атаки, Толль перебросил к Куртизолю дополнительные силы. Но атака шведско-бранденбургских колонн в районе Куртизоля завершилось такой же неудачей, как и первая у Эпина, тем более, что артиллерия Келлермана продолжала успешный обстрел наступающих войск противника. Примерно к пяти часам вечера артиллерийская дуэль прекратилась. Результаты были весьма неутешительны для союзников – теперь они оказались почти что в окружении (в довершение всего Дюмурье переправил часть своей кавалерии обратно через Марну, и она атаковала правый фланг войск Толля). Объединённые силы Дюмурье-Келлермана превышали по численности силы Толля-Евгения, так что единственным разумным решением (что теперь был вынужден признать и «генерал Вперёд») было только отступление вдоль Марны на северо-запад к Ла-Вёв и далее на Конде. На следующий день, 22 сентября 1792 г. союзники оставили Шалон, и ушли, оставив поле боя французам. Теперь уже Дюмурье преследовал по пятам отступавшего из пределов Франции противника.

Потери сторон в битве при Куртизоле были невелики – всего несколько сот человек с обеих сторон, но значение её было огромным. Фактически это был переломный момент в войне «потсдамской коалиции» против революционной Франции. Оказалось, что расчёты европейских монархов на разложение французской армии были совершенно беспочвенны – вместо ожидаемой деморализации французы были охвачены революционным энтузиазмом. Вдобавок, с чисто военной точки зрения, «куртизольская канонада» продемонстрировала превосходство реформированной Грибовалем французской артиллерии над артиллерией шведской, остававшейся со времён Фредрика Молодого без изменений.

Теперь после победы при Куртизоле и отступления армии интервентов (неудачу потерпели и остальные союзники – польско-австрийской армии не удалось взять Лилль) настроения в Париже изменились коренным образом. Французы уверовали в собственные силы и в свою способность защитить конституцию. Теперь французские «королевские комиссары» требовали уже только отступления войск «потсдамцев» на довоенные рубежи, но и роспуска военных формирований, сформированных эмигрантами из Кобленца. При этом они требовали этого в полном соответствии с требованиями «декларации Толля», то есть именем короля Людовика.

Король Франции оказался, таким образом, в положении более чем глупом – от его имени революционное Законодательное Собрание требовало от монархов, воюющих за восстановление его же «попранных прав», признать своё поражение. Уже неоднократно такие видные революционные политики, как Жак-Пьер Бриссо и Жорж-Жак Дантон (особенно последний) требовали открытого осуждения королём иностранной интервенции. Людовик, обычно делавший всё, что от него хотели революционеры, понимал, однако, что выполнив это требование, он окажется в ловушке – революционные перемены он не принял и с ними не смирился, по-прежнему надеясь на подавление революции силами иностранных штыков, а потому и не мог открыто и всерьёз выступить против тех, на чью помощь надеялся. Это полностью «подорвало бы его кредит» среди эмигрантов и убедило бы их в том, что он является не более, чем «марионеткой Легислативы», считаться с которым не стоит.

Поэтому он всё серьёзнее задумывался о побеге из Франции, хотя ранее, до битвы при Куртизоле, принципиально отказывался от всех предложений подобного рода, от кого бы они ни исходили. Однако теперь, когда «освобождение» шведской армией откладывалось на неопределённое время, в секретной переписке королевской семьи (в первую очередь, разумеется, Марии-Антуанетты) снова появилась тема «побега из Парижа». Сами письма королевы, правда, в руки революционеров не попали, но зато им удалось выследить одного из депутатов «Легислативы» (Шарля-Анри Пертюи, депутата от Квебека) передававшего одному из слуг королевы своё собственное шифрованное послание.

Собрание немедленно проголосовало за арест Пертюи. Тот был немедленно схвачен и допрошен, но давать какие-либо показания отказался, настаивая, что действует по приказу «Их Величеств». Этого оказалось достаточно – если не для «Легислативы», то для клуба Кордельеров и народа Парижа. Народ воспринял известие о «заговоре Пертюи», как явное свидетельство измены короля.

Обычно в саду королевской резиденции в Тюильри было множество гуляющей публики, но теперь он был пуст, поскольку во мнении «санкюлотов» он стал «территорией Австрии» или даже «территорией измены». Дантон, Демулен, Марат, Робеспьер и другие ораторы кордельеров призывали к ликвидации монархии. Конституционно-монархический клуб фейянов был распущен. В Париже в это время интенсивно формировались новые части на основе регулярно прибывавших подкреплений из провинций, так что город и его окрестности были переполнены вооружёнными людьми, готовыми к действию. Национальная гвардия, которая должна была обеспечивать в городе порядок, получила приказ охранять дворец Тюильри, но многие командиры предпочли уклониться от его выполнения и держать нейтралитет.

В Париже городские секции создали Парижскую коммуну с неограниченными полномочиями, ставшую, практически, революционным органом власти, независимым от «Легислативы». 10 октября 1792 г. по её призыву вооружённые отряды восставшего народа двинулись на Тюильри. Вначале они пробовали занять дворец мирно, но швейцарская гвардия короля открыла по ним огонь. Разгорячённые пролитой кровью, повстанцы начали штурм дворца. Комендант Национальной гвардии Мандат пытался организовать оборону, но большинство его людей, как уже было сказано, предпочло держать нейтралитет или даже перейти на сторону повстанцев. В сложившейся ситуации Людовик XVI не решился продолжать сопротивление и сдался на волю Законодательного Собрания, оставив защищавших его швейцарцев на произвол судьбы и парижан. Те продолжали защищать дворец, но у восставших было явное преимущество, как в людях, так и в артиллерии. Большая часть гвардейцев была убита при штурме, часть после (некоторым, в т.ч. командующему Национальной гвардией отрезали головы и подняли на пики) а часть их была арестована и заключена в тюрьмы. Что касается Законодательного Собрания, то оно приняло короля и его семью с уважением, но приостановило исполнение им своих обязанностей, а самого Людовика заключило вместе с семьёй в замок Тампль.

Парижская коммуна стала де-факто единственной властью в столице. Под её давлением «Легислатива» признала за ней исключительные права на исполнение функций столичной полиции и общей безопасности с правом ареста «подозрительных лиц» (к которым относились все несогласные с решениями Собрания) и учредила Чрезвычайный трибунал для суда над «роялистами», к которым, опять же, относились все это «подозрительные». В Париже и провинции начались массовые аресты. Но и это было ещё не всё. По мнению радикальных якобинцев, успехи армии на фронте могли быть сведены на нет «заговором роялистов» в столице.

В пользу этой версии свидетельствовало поведение бывшего командующего Национальной Гвардией, а до давнего времени – командующего одной из армий Лафайета, который (после долгой и безуспешной борьбы с решениями Собрания), узнав о свержении Людовика, перешёл на сторону интервентов, сдавшись цесарским войскам. Костюшко, лично (как и многие иные офицеры Цесарства) сочувствовавший революции на её на начальном этапе и восхищавшийся лично Лафайетом (являвшимся, как и он сам, масоном) поначалу принял его самым дружественным образом. Но, получив строгие приказы из Киева, где цесарь Александр был крайне недоволен ролью маркиза в «вареннском эпизоде», был вынужден арестовать его и отправить под конвоем в пределы Цесарства. В конечном счете, герой американской войны оказался в заключении в москворусской Костроме, где и был вынужден ждать «лучших времён».

Законодательное Собрание, отстранив от власти короля, объявило о выборах в новый государственный орган – Национальный Конвент (впервые – по принципам не цензового, а всеобщего, хотя и непрямого, избирательного права). Пока же шли выборы его депутатов, инициативу взяли на себя радикальные политики из радикальных клубов.

Отредактировано Московский гость (07-10-2013 00:49:53)

Две Марсельезы

Французская революция защищалась. И защищалась успешно. Старая польская пословица гласила: «Между губами и краем кубка много всякого случиться может» – и реальность полностью подтверждала народную мудрость. Контрреволюционной коалиции по-прежнему не удавалась «выпить содержимое своего кубка», как сказал с горечью Александр I своему комиссару Браницкому после его очередного доклада о положении дел на французском фронте. Все изначальные расчёты «потсдамцев» на панику и пораженческие настроения среди её защитников оказались несостоятельны. Наоборот, «патриоты» приняли исключительно близко к сердцу призыв Дантона: «отвага, отвага и ещё раз отвага!» – и дрались, что называется, как львы.

Ни временные поражения (как при Неервиндене 18 марта 1793 г.), ни измены генералов не уменьшили энтузиазма «синих недоразумений» («bleu bites»), как называли, по цвету их униформы, республиканских призывников-«конскриптов», естественно, поначалу их выучка и дисциплина оставляли желать много лучшего, но боевой дух был у них всегда на высоте. Так, когда в апреле 1793 г. побитый генерал Дюмурье перешёл на сторону роялистов, его армия не пошла вслед за ним, сохранив верность Республике.

Не все французы, однако, проявляли такой энтузиазм в отношении революции. Весьма неблагополучно обстояли дела на западе Франции, в департаменте Вандея (фактически, не только там, но и в некоторых соседних департаментах). Уже раньше там неоднократно происходили беспорядки, связанные с сопротивлением народа реализации декретов «Легислативы» против «неприсягнувших» священников. Теперь, после ареста короля беспорядки переросли в вооружённое восстание. Поначалу восставшие требовали «только» освобождения Людовика и прекращения «конскрипции» в революционную армию. Но после официального сообщения о казни «доброго короля Луи» повстанцы быстро заняли непримиримую позицию и напрямую объявили себя врагами Республики. Деревни Вандеи одна за другой поднимались против «узурпаторов» и уже к середине марта против Конвента выступила 100-тысячная армия местных крестьян.

Такой размах события приняли из-за того, что в Ванде (и вообще Бретани) социальные отношения несколько отличались от социальных отношений в остальной Франции. Здесь противоречия между «третьим» и первыми двумя сословиями не имели такого масштаба, как в иных провинциях. Весьма консервативное сельское население прислушивалось к мнению католических священников и к авторитету местного дворянства. Разумеется, все они были настроены весьма «роялистски» и никоим образом не были готовы признать провозглашённую в Париже Республику. Вместе с тем, революционные власти действовали здесь точно так же, как в «обычных» департаментах, что, естественно, вызывало у «местных» возмущение, переходящее в открытую ненависть и вооружённое сопротивление.

Итак, начало вандейского восстания застало правительственные войска врасплох. Повстанцам удалось нанести им ряд поражений и захватить ряд небольших городов (Машкуль, Шоле, Монжан, Сен-Флоран и др.). Везде, где повстанцам удавалось взять верх, они убивали захваченных в плен республиканцев. Особенную известность получила мартовская «машкульская резня», когда было убито несколько сотен сторонников Республики. До начала апреля 1793 г. южная Вандея оказалась под почти полным контролем повстанцев, имевших теперь достаточно сил, чтобы угрожать расположенному в устье Луары Нанту – крупнейшему порту в регионе.

Конвент объявил вандейских повстанцев вне закона и распорядился сформировать два дополнительных корпуса на западе страны. Их задачей было оттеснить роялистов к морю или Луаре и впоследствии уничтожить. Противники республиканцев, между тем, по мере возможности организовывались. Свои вооружённые силы они назвали «Католическая и королевская армия», хотя в реальности это была не столько «армия», сколько объединение достаточно самостоятельных партизанских отрядов. Тем не менее, эта «армия», как уже было сказано, добилась вначале значительных успехов, что объяснялось тем, что «белые» повстанцы лучше знали местность и пользовались (в отличие от «синих» – республиканских солдат) поддержкой местного населения.

К июню 1793 г. стало ясно, что первоначальный план Конвента потерпел неудачу.  Военные действия в Вандее шли с переменным успехом, но с явным перевесом повстанцев. «Католическая и королевская армия» почувствовала себя настолько сильной, что в июне предприняла наступление на Нант. Следует отметить, что население долины Луары, а тем более самого Нанта, мятежа не поддержало. Отчасти это объяснялось тем, что горожане Нанта не были столь консервативны, как жители «лесной» («bocage») и «болотной» («marais») Вандеи, и были более образованы и податливы на новые идеи, отчасти тем, что жители «равнинной» Вандеей (т.е. долины Луары) традиционно «не любили» своих «южных» («лесная» и «болотная» зоны находились на юг от Луары) сородичей.

Надо отметить, что повстанцы быстро установили связь с роялистами на востоке морским путём – при посредстве британского флота и флота адмирала де Водрейля. Последний был весьма заинтересован идеей захвата Нанта – это предоставило бы ему удобную базу на побережье метрополии. Флота республиканцев он не боялся – ему регулярно приходили донесения, что флот Республики страдает от недофинансирования – экипажи месяцами не получают жалования, а корабли и их базы медленно, но верно приходят в упадок. Приносила свои плоды и «Декларация к флоту» – королевские офицеры бежали с республиканских кораблей и, в большинстве своём, пополняли его собственные кадры. В итоге королевский флот, несмотря на свою малую численность, всё больше и больше превосходил по качеству военно-морские силы Республики. Кроме того, союз с Британией и Испанией (Конвент объявил им войну на волне успехов Дюмурье в Бельгии) позволял Водрейлю быть уверенным в отсутствии противодействия на море.

Поэтому командующий королевским флотом отправил в Вандею своих эмиссаров, которые предложили повстанцам (в первую очередь переговоры велись с их «главнокомандующим» Жаком Кателино, бывшим торговцем полотном) совместную атаку на Нант с моря и с суши. Но повстанцы были настроены после своих весенних успехов весьма воинственно, и решили наступать на Нант сами и немедленно, не ожидая прибытия подкреплений из Америки. 29 июня Кателино повёл своих людей на штурм Нантских укреплений. Атака, однако, не удалась. Штурм провалился, «королевская и католическая армия» в беспорядке переправлялась на южный берег Луары, сам Кателино был тяжело ранен и в начале июля скончался.

После смерти Кателино для вандейцев началась «чёрная полоса». «Генералиссимусом» был избран Морис д'Эльбе, профессиональный военный, служивший до этого во французской и саксонской армиях. Всё лето и начало осени повстанцы терпели поражение за поражением. Положение усугублялось разногласиями между д'Эльбе и аббатом Бернье – если первый требовал от своих подчинённых «рыцарского» отношения к республиканским пленным, то последний, наоборот, требовал уничтожать их, как «слуг антихриста», убивая всех попадавшихся ему в руки республиканцев.

Пока в Вандее шла кровавая война одних французов против других, в Париже происходили не менее важные события. С момента провозглашения Республики власть в утверждённом Конвентом правительстве принадлежала партии «жирондистов» (от департамента Жиронда, где были избраны депутаты, составившие ядро этой партии). Жирондисты считались «умеренными» по сравнению с радикалами-якобинцами. Но по мере  расширения военных действий настроения становились всё более и более радикальными, и чаша весов общественного мнения склонялась всё больше и больше на сторону якобинской «Горы». Жирондисты имели влиятельных врагов: главным из них был министр Дантон, которого вожди жирондистов обвиняли в соучастии в «ноябрьских убийствах» и «грабеже Бельгии» (они вполне обоснованно считали, что часть трофеев армии Дюмурье в Австрийских Нидерландах попала в руки любившего «красивую жизнь» Дантона).

Но самих жирондистов (особенно одного из их вождей Жака-Пьера Бриссо) обвинял в коррупции монтаньяр Камиль Демулен (бывший, пожалуй, более журналистом, чем политиком). В июне он опубликовал против них свой памфлет «История бриссотинцев», где обвинял жирондистов в измене революции и заговоре против неё со всеми её врагами: с Людовиком, с Марией-Антуанеттой, с Лафайетом, со шведами, с бежавшим Дюмурье.

Другим влиятельным (в первую очередь – среди парижских низов) был Жан-Поль Марат – официальный глава «монтаньяров», требовавший на страницах своей газеты «Друг народа» («Ami du peuple») всё новых и новых «жертв на алтарь Революции». В конце июня 1793 г. жирондисты добились-таки ареста Марата и предания его суду, но суд оправдал его (в Конвенте большую речь в его поддержку произнёс Демулен), после чего тот с триумфом вернулся в Конвент и с ещё большим энтузиазмом продолжил свои нападки на Жиронду.

Наконец, 14 июня Парижская Коммуна потребовала от Конвента исключения из своего состава двух с лишним десятков жирондистов. Экономическое положение в столице было тяжёлым, цены на хлеб регулярно росли и якобинцы «канализировали» недовольство народных масс в направлении партии жирондистов, «проваливших» в апреле «закон о максимуме» (который должен был установить уровень максимально допустимых цен на хлеб), ссылаясь на технические трудности.

С течением времени требования Коммуны возрастали, но Конвент ещё держался. «Друг народа» Марата требовал уже не просто исключения, а ареста и казни жирондистов и прочих «врагов народа». 30 июля 1793 г. толпа парижан ворвалась в Конвент, требуя исполнить-таки требование Коммуны и изгнать оттуда жирондистов. Бриссо и некоторые другие члены его партии были арестованы. Некоторым из жирондистов, попавшим только под домашний арест, удалось бежать в провинцию, где они подняли ряд восстаний против Конвента, впрочем, по большей части неудачных. Но ряд этих восстаний сыграл свою роль в истории революционных войн.

Во-первых, для судьбы вандейского восстания значительную роль сыграло восстание жирондистов в Нанте в середине августа. Республиканские генералы были вынуждены снять с фронта часть своих сил и отправить их на подавление восстания в своей цитадели. Так под Люсоном ослабленные силы генерала Тенка (всего около 2-3 тыс.чел.) были разбиты превосходящими силами «генералиссимуса» д'Эльбе (30 тыс.чел.), что переломило неудачный для «королевской и католической армии» ход летней кампании в её пользу и позволило ей перейти в контрнаступление.

Вместе с вандейцами действовал также полк ополчения Стражей Границы, высадившийся с кораблей Водрейля в районе Сабль д'Олонн (90 км на юг от Нанта). «Стражей» было мало, но они были большими специалистами в «малой войне» («la petite guerre», «la guerelle»), что сразу ощутили на себе республиканские части. Разумеется, в обращении с пленными «стражи» стояли гораздо ближе к позиции аббата Бернье, чем «генералиссимуса» д'Эльбе. В частности, они массово снимали скальпы со своих пленных, иногда живых. Иногда мёртвых. Особо поражал республиканских солдат, разумеется, вид тех пленных, кому удалось после этой процедуры остаться в живых и вернуться к «своим». Не стоит и говорить, что ожесточение «вандейской войны» после этого только выросло – теперь и республиканцы брали пленных очень редко. Разумеется, «синие» не скальпировали своих противников, как «вандейцы и индейцы» («des Vendéens et des Indiens»), а просто убивали их. Слухи о «зверствах индейцев» росли и ширились, в свою очередь, способствуя мобилизации населения против роялистов, «натравливающих на людей американских дикарей».

Во-вторых, крайне важное для дальнейших событий (не только во Франции, но и в Европе вообще) значение имело восстание жирондистов в Тулоне 29 октября 1793 г. Пока жирондисты сражались на улицах Тулона с якобинцами, на рейде Тулона появилась соединённая эскадра британского адмирала Худа и командующего королевским флотом Водрейля. Водрейль знал о готовящемся восстании от своих многочисленных эмиссаров, направленных к офицерам тулонской эскадры и намеревался использовать его в своих целях – раз ему не удалось захватить Нант, он намеревался захватить Тулон. Офицеры флота, кроме того, что были недовольны постоянными задержками жалования, были крайне взволнованы известиями из Парижа.

Там после ареста жирондистских депутатов и серии восстаний в провинциях началась кампания террора – на гильотину (прозванную «национальной бритвой») отправлялись не только активные противники нового правительства, но и просто «подозрительные», список которых рос с каждым днём. Так, якобинский клуб в Тулоне объявил «подозрительным» самого командующего флотом в Тулоне адмирала Трогоффа де Керлесси. Естественно, что в этой ситуации адмирал предпочёл поверить «Декларации к флоту» и перейти на сторону роялистов. Тулон был захвачен моряками-сторонниками Водрейля и тайными роялистами среди горожан. Местные жирондисты сочли за лучшее присоединиться к роялистам. 1 ноября 1793 г. над Тулоном вновь взвилось белое знамя с королевскими лилиями, а горожане присягнули «королю Людовику XVII».

Захват Тулона, однако, обнажил противоречия между контрреволюционными союзниками. Основным «трофеем», кроме собственно укреплённого города, были базирующиеся в порту  две эскадры «Флота Средиземноморья» (или, как его по-старому называли роялисты – «Флота Леванта»): «шестая» и «седьмая». Их силы составляли 46 боевых кораблей, в том числе 16 кораблей линейных. Среди линкоров настоящее сокровище для любого адмирала представляли новейшие 118-пушечные флагманы «Коммерс де Марсей» («Commerce de Marseille») и «Ориент» («L’Orient»). Естественно, среди союзных адмиралов немедленно возник спор, как именно эти трофеи делить.

Водрейль, разумеется, хотел забрать себе всё, в чём его, естественно, поддерживали как его собственные офицеры, так и подчинённые «сменившего фронт» Трогоффа. Худ со своей стороны требовал передачи части кораблей ему, под британское командование. Водрейль, естественно, возмутился и отказал, сославшись на то что «честь французского флота не позволяет ему спустить знамя». Худ в ответ возразил, что отказ в этом «законном требовании» повлечёт за собой разрыв союза Королевства Великобритании и Королевства Франции, а также, что он, адмирал Худ, будет считать весь французский флот вражеским «со всеми для него последствиями». Водрейль возразил, что французские моряки всегда готовы к бою и что, кстати, флот Худа никоим образом не превышает в силах объединённый флот Королевства Франции, а если считать только флот британский (половина кораблей эскадры Худа принадлежала союзным испанцам), то и уступает ему. Англичанин, в свою очередь, возразил, что в распоряжении британского Адмиралтейства есть  достаточно кораблей, чтобы компенсировать эту разницу и жёлчно поинтересовался у своего канадского собеседника, сколько линкоров может ему ещё выслать его король. Водрейль промолчал (крыть было нечем – сейчас на рейде Тулона стоял практически весь военно-морской флот роялистов) и мрачно процедив сквозь зубы «Прощайте, адмирал» сел в шлюпку и отплыл на свой флагман «Сен-Лоран», построенный на канадских верфях.

Запахло порохом. Недавние союзники, казалось, были готовы немедленно начать сражение между собой. Положение спас испанский командующий Федерико-Карлос де Гравина-и-Наполи, отнюдь не желавший нежданно-негаданно оказаться между двух огней, причём союзных. Испанец проявил исключительный дипломатический такт, позволивший избежать вооружённого столкновения между французами и британцами. Для этого ему, правда, пришлось несколько раз пересечь на шлюпке дистанцию между флагманами одного и другого адмирала. Эта «челночная дипломатия» принесла свои плоды – Водрейль, скрепя сердце, согласился поделиться с британцем. Разумеется, все требования по передаче «Коммерс де Марсей» и «Ориент» он отклонил безоговорочно. В качестве дополнительного аргумента он перенёс на «Коммерс де Марсей» свой флаг. С Худом они сошлись на передаче последнему пяти 74-пушечников – французские моряки мрачно смотрели издали, как спускаются вниз недавно поднятые флаги и гюйсы с лилиями и на их место поднимаются полотнища с «Юнион Джеком».

Тем не менее, Тулон оставался в руках роялистов. Восстания как жирондистов, так и роялистов в прочих городах Юга были тем временем подавлены. Сам Тулон был осаждён армией генерала Карто, но попытки взять его были тщетными – огонь с городских укреплений и с моря успешно пресекали все атаки.

Во Франции тем временем набирал свою силу «большой террор» («le grand terreur»). Поначалу он был направлен против мятежных жирондистов. Участники их восстаний отправлялись в тюрьму, а затем на плаху под нож «национальной бритвы». Кроме того, та же участь ожидала всё более многочисленных «подозрительных». Избавившись от жирондистов, Конвент принял-таки «закон о максимуме», и теперь к «подозрительным» стали относить всех торговцев и коммерсантов, не продающих хлеб (а позже и иные товары) себе в убыток. «Продовольственную проблему» это, впрочем, не решило – если раньше хлеб был просто дорогим, то теперь он стал ещё и дефицитным товаром. Голодные санкюлоты, естественно, искали виновников голода, и изобретение д-ра Гийотена работало вовсю.

Под влиянием мрачных известий из столицы и разочаровавшись в якобинском Конвенте, в Париж из Нормандии приехала молодая девушка Шарлотта Корде. 13 сентября 1793 г. она была принята в доме «Друга Народа» Жана-Поля Марата. В то время, когда он, сидя в ванне (единственная для него возможность не чувствовать боли от своей экземы), читал список бежавших в Нормандию жирондистов (Шарлотта встречалась с некоторыми из них у себя в Кане) и обещал отправить их на гильотину, она нанесла ему удар кинжалом. Марат умер на месте. Шарлотту схватили, судили и 27 сентября гильотинировали.

Марат же был торжественно похоронен на кладбище монастыря Кордельеров, превращённого в клуб одноимённой партии. В его честь коммуна Монмартр была переименована в Мон-Марат («Mont-Marat»), а город Гавр – в Гавр-Марат («Havre-Marat»). Со всей Франции не прекращались паломничества на могилу «мученика Революции» и «Друга Народа».

31 ноября встретили свою судьбу вожди партии жирондистов – было казнено 21 человек из этой партии. В середине октября в Вандее повстанцы потерпели крупное поражение от правительственных войск, были прижаты к Луаре и были вынуждены переправиться на правый берег, покинув, таким образом, свою землю. При этом погиб их «генералиссимус» д'Эльбе. Но, тем не менее «вандейцы и индейцы» отнюдь не собирались складывать оружия, понимая, что пощады от республиканцев им не дождаться, и предприняли «экспедицию» в Нормандию, где продолжали биться (иногда успешно, а иногда и не очень) с «синими» солдатами.

Военные действия на других фронтах шли вяло. Испанцам так и не удалось перейти Пиренеи, а наступление войск сардинского короля Виктора-Амадея III в Савойю было отбито Келлерманом, и французы сами вторглись на сардинскую территорию. Таким образом, к концу 1793 г. почти вся территория Франции была свободна от иностранных войск.

Ну, то есть, почти свободна – Вандея и Тулон сопротивлялись по-прежнему.

А Конвент, наконец-то 5 ноября законодательно утвердил новый революционный календарь. Теперь во Франции больше не было «январей», «февралей» и прочих «июней». Год начинался теперь с кануна того месяца и того дня, когда была провозглашена Республика – с 21 ноября, то есть не с «ноября» и не с «21-го», а с «1 фримера». Следующим за «фримером» («месяцем заморозков») шёл «нивоз» («месяц снега»), за ним – «плювиоз» («месяц дождя») и т.д.  Каждый месяц состоял строго из 30 дней, ни больше, ни меньше.

«Лишние» пять дней между окончанием последнего месяца «брюмера» («месяца туманов») и началом очередного «фримера» назывались «санкюлотидами». В високосные годы к пяти обычным санкюлотидам добавлялась ещё одна, именуемая «Праздник революции» («La Fête de la Révolution»).

Недели также были отменены – вместо них декрет Конвента устанавливал «декады» (по три в каждом месяце). Соответственно, отменялись также «понедельник» («lundi»), «вторник» («mardi») и т.д., вместо которых устанавливались «первый день» («primidi»), «второй день» («duodi») и т.д. вплоть до «десятого дня» («decadi»).

Итак, теперь Франция должна была жить не по устаревшим догмам христианства, а по науке, в соответствии с «естественной религией», учитывающей все известные и ещё неизвестные законы природы.

К концу 1793 года среди вандейских повстанцев, а также солдат прочих контрреволюционных сил распространилась песня, слова и музыку которой написал один из канадских офицеров Пьер-Гийом Верье. Военная песня, как и все военные песни, должна была вдохновлять солдат, идущих в бой. Песня, естественно, отражала менталитет франкоамериканцев, религиозных и преданных  королю. Припев её звучал так:

Que le bon Dieu nous accompagne
Dans nos vallées et nos campagnes,
Que la vertu et la foi
Nous meneront dans nos combats!

(Пусть добрый Бог сопровождает нас
В наших долинах и наших сёлах,
Пусть доблесть и вера
Ведут нас в наши битвы!)

Песня «Бог сопровождает нас» («Dieu nous accompagne») сразу же стала невероятно популярной среди роялистов – в той же степени, в какой среди их противников была популярна написанная годом раньше «Марсельеза». Собственно, с течением времени её и прозвали «Марсельезой роялистов». Поначалу «белые» протестовали, но потом привыкли. Теперь две армии смертельных врагов сходились в битве с двумя «Марсельезами» – каждый со своей.

Отредактировано Московский гость (21-10-2013 00:41:11)