Встречный пал.

Моему деду, майору государственной безопасности, посвящается

Пролог

Ничего нет прекраснее на свете, чем рассвет в горном лесу. Вот ширится на небе светлая полоса, розовеет, расходятся, точно половинки театрального занавеса, облака и первый радостный солнечный луч пробивает все небо насквозь. Он золотит деревья,  пронизывает чистый прозрачный воздух своими яркими нитями, и рассыпается множеством драгоценных камней в капельках росы. А тишина вокруг стоит такая, что и не знаешь, не в сказку ли ты попал.
Нет, не в сказку. А если и в сказку, то в страшную, злую. Вон там, за кустами, тени мелькают, это волки с охоты идут. Двуногие волки. Шагают сторожко, что б не хрустнула под ногой ветка, что б не выдать себя ничем. Не клыки у них, не когти – автоматы, пулеметы. С таким вот оружием лезла в наш светлый дом черная сволочь, нас в рабов превратить, наше добро разграбить. Заводы, фабрики наши народные себе захапать, нивы и сады колхозные поразобрать. Да только руки у них коротки оказались. Взметнулось над Рейхстагом алое знамя победы, и кровавыми слезами умылись находники. Только теперь за их дело новые враги взялись, те, кого в недобрый час проглядел советский народ, кого, напрасно пожалев, пощадил или, обманувшись, помиловал. Вот и рыщут теперь по нашей Карпатской земле волки двуногие. А за ними зарево поднялось, плач да крик слышится. Колхоз горит, семенное зерно в амбаре пылает. А на высоком яворе висят председатель колхоза с женой своей и двумя дочерьми-соплюшками. Всю войну председатель прошел, медаль за Берлин имел, дважды ранен был, да все ж выжил. А тут в мирное время, на родной земле смерть встретил. Повесили его волки двуногие, за «рыдну вильну Украйину» повесили. Вместе с семьей, что б и духу вольного на многострадальной украинской земле не было. Что б все видели, как против бывших эсэсовцев идти, как против бандитской лесной власти голову поднимать. Вот мы какие, волки двуногие. Дрожи перед нами, хлопы, гни чубы до земли. Кто против нас – сожжем, замордуем, голодом заморим, повесим, всей семьей под корень изведем! За «вильность та неподлеглость»…

Глава 1

Войне конец. Отгремели залпы салюта, отплясали под гармошки и трофейные аккордеоны лихие летчики, пехотинцы, танкисты, артиллеристы, отплакались в тылу те, кто уже никогда не дождется с фронта своих отцов, мужей, сыновей. Теперь скоро демобилизация, надо мирную жизнь заново строить, заново налаживать. Вот и думай, товарищ гвардии капитан, куда свои стопы направишь…
В 1941 году было у меня счастье. Не какое-то там великое и большое, а обыкновенное, тихое человеческое счастье. Любимая жена, любимые дети, любимая работа, любимый дом, в любимом  городе, где жил с самого детства. Иной раз лежишь ночью без сна, и встают перед глазами наш большой дом на Выборгской стороне, зеленый двор, квартира, которую мне выделили как ведущему инженеру. Точно наяву вижу и большую кровать, что купили с премии, и комод красного дерева с затейливой резьбой, оставшийся еще от прежних владельцев, и обои наши, которые сынишка в углу красными конниками разрисовал… Нет у меня больше ничего. Жена погибла страшной зимой 42-го в блокаду, дети пропали, а то, что от дома осталось, я в сорок четвертом видел, когда в Ленинград после ранения приехал. До вчерашнего дня было у меня право мстить врагу, горела ненависть лютая, бесконечная. А вот теперь и этого у меня не нет – осталась только тоска и безнадежность.
…Куда бы ни пошел – везде мой дом,
    Чужбина мне – страна моя родная.
Эти стихи были в новенькой, красивой, еще неразрезанной книге с золотом на переплете, что осталась от старого хозяина квартиры, врага народа и скрытого фашиста, вместе с еще полусотней таких же новеньких, неразрезанных дорогих томов. Я потом часто думал: что он был за человек? Комдив, большевик, а барахла – больше чем на толкучке. Зачем ему все это было надо? Соседи рассказывали: после ареста для конфискованных вещей грузовика не хватило – пришлось второй вызывать. И что самое удивительное: все вещи новенькие, не пользованные. Зачем они ему нужны-то были? Те же книги – ведь неразрезанными в шкафу стояли. Для украшения, что ли? А я читать люблю… любил, вот и ознакомился. Хорошие стихи. Прямо про меня сейчас. Куда мне теперь? Может в армии остаться? Все-таки привычнее, успел стать офицером за четыре-то года…
 Шо ты, молодец, не весел, Шо головушку повесил? – тяжелая лапища гулко хлопает меня по спине. Мягкий украинский голос  укоризненно басит, – у всех праздник, а ты словно и не рад?
Комиссар бригады, майор Сергиенко грузно плюхается рядом. 
 Ну, и шо ты сидишь, бирюком, на этом пригорке? А ну-ка, вставай разведка, пошли плясать. Там девочки из санбата пришли, две оч-чень тобой интересуются.
 Благодарю, Дмитрий Сергеевич, только не хочется…
 Да ты шо, Глеб, шо это с тобой? – Сергиенко заглядывает мне в глаза. – Шо стряслось-то?
 Да так, ничего, Дмитро. Вот сижу тут, думаю, как дальше жить. Идти-то мне некуда…
 Как это? – комиссар крепко берет меня за плечо. – Ты шо ж это такое плетешь?
 Да ведь ты ж знаешь, Дмитро, как у меня…
 Шо «знаешь»? Шо ж это ты думаешь, шо советская власть тебя забудет? Шо у нас в стране лишний человек найдется? То же мне Печорин выискался… А колы тоби в Ленинград твой возвращаться нет охоты, так поехали со мной, до Полтавщины. На рыдну мою Полтавщину, – он широко улыбается. – Там тоби и новый дом, и новая  жизнь, и новый свит.
Он, похоже, всерьез загорелся этой идеей, и теперь увлеченно расписывает прелести жизни на никогда не виданной мной Полтавщине. Наш комиссар и так не отличался лаконичностью, а теперь его речь просто льется вешним половодьем. Какие там хаты, какие там поля, какие там сады. А пшеница, картошка, яблоки, вишни… А борщ с пампушками, а горилка, а колбаса с чесночком, а галушки?
 …А вареники?! Ты ж таких в жизни своей не едал! Эдакий жадник*  на вилку подцепишь, да в сметану его, да под стопочку горилки – м-м, ежели не пробовал – не поймешь!
Я невольно заражаюсь его восторгами и энергией. Но все же…
 Дмитро, постой. Да я уже понял, что краше твоей Полтавщины земли нет. Ты вот мне другое скажи: чего я у вас делать-то буду? Я ведь не агроном, не полевод, не механизатор. Я инженер-химик или бригадный разведчик и больше ничего делать не умею.
 Хымик, хымик… Ты, главное, кто? Главное – ты партийный, большевик! И что ж, не найдется тебе на нашей Полтавщине дела, по рукам и по душе? Да быть такого не может! – Сергиенко вскакивает и начинает ходить вокруг меня, как цыган около коня на ярмарке. Должно быть, он уже принял окончательное решение. И теперь чтобы заставить его изменить свое мнение не хватит всей мощи нашей танковой бригады…
…Комиссара я знаю уже три года. Познакомились мы с ним, когда вместе ехали из госпиталя под Ржев.  В той страшной мясорубке Центрального фронта мы выжили, и даже потихоньку росли в чинах и званиях. В болотах Полесья мы вместе с Сергиенко шли чуть не на самом острие атаки, и очень удачно выскочили из горящей «тридцатьчетверки», успев скатится в канаву до того, как рванул боезапас.  Правда, госпиталя все равно не миновали. И в этом нам повезло: наша бригада была почти полностью уничтожена в боях под Вильнюсом. А мы – уцелели. Потом был пылающий Кенигсберг и заваленные битым камнем улицы Пилау, автоматные очереди ночью, в спину исподтишка, когда гитлеровцы уже не осмеливались вступать с нами в открытый бой, и, наконец, горькое вино победы. И все это время мы были
* – вареник, в начинку которого уложены десять вишен
вместе. А три года фронта дорогого стоят. Можно сказать, я Сергиенко тридцать лет знаю. Я в любой толпе узнаю его Галю – любимую жену, чьи карточки прошли с ним огонь и воду, и не ошибусь, покупая подарки его детишкам – ведь я точно знаю, что Сережа обожает мороженное, а Остап влюблен в шоколад. Я уже будто сто лет знаком с его тещей –  добродушной, но ужасно болтливой Хиврей Петровной, признан своим старым седым волкодавом Серко, который благополучно пережил эвакуацию, и теперь, вероятно, уже снова обживает будку под большим тополем у вновь отстроенного дома в маленьком городке Опошня, где Дмитро Сергеевич руководил отделом в горкоме партии. Хотя я никого из них еще ни разу не видел. Всех домочадцев, друзей и знакомых  Дмитро я знаю по его многочисленным рассказам. А может и правда – махнуть вместе с ним на Полтавщину?..
 … Значит решено! Едешь со мной, а уж работу мы тебе подберем. Так?
Так он все это время говорил? Силен, товарищ комиссар. Все уже решил. Ну, так и быть по сему. Не все ли равно куда?
 И вот еще шо, Глеб. Ты извини, конечно, но запросов ты посылал мало. Может, вместе, а? Ведь не могли ж твои дети без следа пропасть! А в тылу у нас такой бардак творился, особенно когда эвакуация. Разыщем твоих детишек, и вырастут они на наших-то хлебах гарными парубком да дивчиной. Вот сердцем чувствую – найдем твоих малых! А то, смотришь – и тебе какую дивчиноньку подыщем. Ты ж у нас вон – сокил!..
 …Товарищи демобилизуемые! К прощанию с боевым знаменем 12-ой гвардейской танковой бригады – смирно! Равнение на знамя!
Гремит оркестр, и под звуки лихого марша мимо нас проносят знамя. В последний раз я провожаю его взглядом и, наверное, в последний раз вижу, как он чуть покачивается в такт музыке. Губы непроизвольно шепчут слова:
…На священную войну
Мы подняли всю страну!
Эх, раз, два, любо-хорошо!
Мы подняли всю страну!

Будем бить, что б эта мразь
Никогда не поднялась!
Эх, раз, два, любо-хорошо!
Никогда не поднялась!..

С нами Сталин – наш отец!
Будет Гитлеру конец!
Эх, раз, два, любо-хорошо!
Будет Гитлеру конец!..

Ну, вот и все. Последний раз обнялись с командиром бригады, полковником Кремером, с начальником штаба, подполковником Бородиным, последний раз пожал руки бойцам своего разведбата. Вот уже паровоз тронулся и, набирая ход, потянул состав на восток. Эх, раз, два, любо-хорошо! Встречай меня, земля украинская.

Глава 2

Григорий резко сел, судорожно нашаривая автомат. Ему опять снился тот страшный последний бой, в котором дивизия СС «Галичина» была растерзана советскими тяжелыми танками. Снова, словно наяву он видел, как пулеметная очередь разорвала грудь младшего брата, певуна и красавца Тараса, как вдавили тяжелые гусеницы накат развороченного блиндажа, погребая под своей многотонной тяжестью закадычного дружка – штурмфюрера Андрия Непокойнаго. Казалось вот сейчас на него надвинется могучая бронированная громадина, и десантники с брони закричат: «Руки в гору, сука!» Но нет, в ночи все тихо. Ярко светит луна, серебря своим призрачным светом округу, и окрест такая тишина. Только тихонько звенят комары, да часовой, разгоняя сонную одурь, иной раз принимается  напевать себе под нос «Не хилися, явороньку, ще ти зелененький».
 Що, хлопче, не спится?
Это сотник Вовк проснулся и пялит на своего собрата сонные гляделки. Григорий молча кивнул и, поплотнее закутавшись в шинель, повернулся на другой бок. Сна не было. И поплыла перед глазами вся его жизнь, снова и снова перебираемая услужливой памятью…
…Отец режет волов. Быки стоят, с тупой покорностью, даже не делая попытки убрать горло от сверкающей полосы ножа. В хлеву резкий запах свежей крови. Потом, уже за столом, убирая вареное мясо под горилку, отец бурчит: «Що я, с глузду з’ихав, усе свое у той колхоз отдать? Ничого не отдам. Пусть та радяньска власть сама тий колхоз поднимае». Для Григория эти времена остались  в памяти густым, сладким запахом еды, плывшим над богатым селом. Селяне, готовясь вступить в колхоз, забивали и ели скотину, пекли свежий хлеб из семенного зерна, в дни уничтожая все то, что наживали годами. У всех была святая уверенность, что «Радяньска власть» даст новым колхозникам все потребное от своих щедрот…
… Опухшая от голода сестренка тихо скулит в углу. На столе лежат, покрытые белым полотном мать и старшая сестра, умершие вчера. В селе – голодомор. Отец, разом поседевший и осунувшийся, точно постаревший на десять лет тихо бормочет: «От же кляты бильшовики! От же кляты жиды з москалями, що творят!» Советская власть обманула прижимистых селян в самых лучших ожиданиях. У нее просто не оказалось столько быков и семян, чтобы наделить ими всех. Те дни Григорий запомнил лютым голодом, несчастными глазами матери, что не могла, даже отбирая у себя свой скудный пай, накормить детей, и тупой, мертвой ненавистью в глазах отца и односельчан, тихо шипевших брань в адрес «Радянськой власти». ЧОНовцы*, входящие в село, после того как особенно обозленные оголодавшие люди подожгли ригу, полную снопов нового урожая в соседнем селе, чьи жители рачительно сохранили хоть часть скота и семян. Помнилась тяжелая, мутная злоба: «Мы голодуем, а воны!»…
От голодной смерти его спасла служба в армии. Кто-то из ЧОНовцев обратил внимание на высокого худого парня, и поинтересовался возрастом. Узнав, что Григорию всего восемнадцать, он покачал головой, сбегал к командиру и, в результате, Гриц отбыл в город, вместе с отрядом и десятком арестованных. Там все тот же ЧОНовец, поделив с пареньком свой солдатский паек, отвел Григория на сборный пункт. Командир ЧОНовцев сжалился над голодным парнем, и приписал ему в паспорт три года. Он же написал характеристику, и Гриц без промедления отправился к месту службы.  В части, куда он попал, призывников, находившихся на грани дистрофии, откормили. В армии Григорию понравилось. Быстро отъевшись на красноармейских харчах, он легко и старательно тянул солдатскую лямку, что была, по его убеждению, много легче монотонного, изматывающего крестьянского труда. Три года промелькнули как один день, оставив в памяти лишь мелкие случаи, смешные и грустные, что останутся у любого мужика, побывавшего на срочной. Лишь за один день зацепилась услужливая память –  день, когда командир и комиссар сообщили Грицу о смерти отца.
… Он стоит перед краскомами, которые говорят что-то, говорят, но слова, словно не долетают до него. Судя по лицам, они сочувствуют горю бойца, или хотя бы делают вид. Командир пытается в чем-то убедить его, но Григорий не понимает ни слова, которые тот сыплет на его голову. Комиссар, худощавый еврей, осторожно кладет ему руку на плечо. Сквозь вату, что будто закутала голову Грица, слабо-слабо пробиваются слова: «Мы вместе с тобой, товарищ Черевик, скорбим о твоей утрате. Но поверь, товарищ, в нашей стране нет сирот! Советская власть позаботится от твоих сестре и брате. А когда ты вернешься из Красной армии – какая светлая жизнь перед тобой откроется!» Слова словно уносятся  куда-то вдаль, и он, только по жестам командиров понявший, что свободен поворачивается. И уже на пороге ватная пелена с его головы вдруг спадает. Ему в уши тыкается тихий, слегка картавый голос комиссара и тяжело рубящий слова голос командира:
 Неужели людоед?
* - бойцы частей особого назначения (ЧОН) при Главном политическом управлении (ГПУ).
 Так написано. Убил соседскую девушку, свагил, сам съел и детей накогмил…
 Мерзость какая. Правильно, что расстреляли…
 Только, товагищ командир, я вас очень пгошу: никому ни слова. Не надо ему такое знать…
Из РККА он возвратился командиром отделения*, комсомольцем, отличником боевой и политической подготовки. Поставил новую хату, забрал к себе уцелевших в голодомор младших сестру и брата из приюта, и начал строить новую жизнь. Комсомольца и красноармейца без долгих размышлений приняли в колхоз, не попрекая прошлым. А через три года была свадьба. Такая как и положена на богатой и щедрой украинской земле: с вышитыми рушниками, с лихими плясками, с горами снеди и морем горилки, с протяжными старинными песнями:
Не бiйся, матiнко, не бiйся,
В червонi чобiтки обуйся.
Топчи вороги
Пiд ноги;
Щоб твоϊ пiдкiвки
Бряжчали!
Щоб твоϊ вороги
Мовчали!
Жена погибла в 1941. О ее гибели рассказал потом Тарас, так и живший в братниной хате до самой войны. Когда голодные отступавшие красноармейцы хотели забрать кабанчика, Параска коршуном налетела на них и пошла честить на все корки. Досталось всем: и оторопевшим бойцам, и их командирам, и Советской власти и товарищу Сталину. Может ничего бы и не было, да на грех подвернулся проходивший их же селом взвод пограничников. Послушал молоденький лейтенант Параску, послушал, да и приказал расстрелять за подрывную деятельность.
Гриц в то время уже был у немцев. Призванный в марте 1941, он встретил войну на западной границе. Проведя два дня под бомбежкой и артобстрелом, он, рассудив что война проиграна, бросил винтовку и вышел навстречу немецким броневикам с поднятыми руками. И уже через три недели он оказался в числе Hilfwillige – «хиви»**. Потом были рейды против партизан, расстрелы заложников, наведение нового порядка на оккупированных землях Белоруссии. В этих рейдах он познакомился с украинскими националистами – ОУНовцами. Среди них были в основном выходцы с «Захидной Украйины», но немало было и таких же как он, бывших советских. Он с увлечением слушал их речи о «вильности та незалежности». Близко сошелся со многими.   А потом - собеседование с холодно-вежливым офицером СС и дивизия «Галичина», тогда еще бригада. И фронт, бронзовый крест, встреча с братом, пришедшим в дивизию из «воспитанников СС». Во славу Украины они жгли и убивали, отражали атаки и держали оборону. Правда, во славу Украины они получали усиленный паек немецкого солдата и рейхсмарки в оплату за свою и чужую кровь, но Григорий считал, что он имеет право на месть москалям, за расстрелянных жену и отца, за мать и старшую сестру, заморенных голодом, за всех тех, кого угнетали жиды и комиссары…
 Гей, подымайся, – рука немилосердно трясет за плечо. – Подымайся, твоя смена.
Пора сменять часового. Не стеречь ночлег ОУНовцев нельзя – не приведи господь найдут. А если найдут, то вдруг донесут. А встреча с солдатами не входит в расчеты повстанцев. Пора на смену.

* - воинское звание, введенное в РККА в 1935 г.
** - буквавльно «готовые помочь» - официальное название изменников родины, служивших в тыловых службах, охранных командах и антипартизанских отрядах, а так же в боевых частях Вермахта.

Глава 3

Глеб вспомнил, как очень давно, его бабушка, жена земского врача, сама акушер и врач, любила повторять поговорку: «Человек предполагает, а бог – располагает».На Полтавщине, на которую так стремился его друг, они провели лишь две недели. Правда, Вазов был уверен, что забудет их нескоро …
… Через две минуты после того, как они с Сергиенко вошли во двор дома, словарный запас Глеба значительно обогатился. Он даже и не предполагал, что в русском и украинском языках так много слов, обозначающих «любимый», и так много фраз, означающих «вернулся».
 Галю, Галю моя, – и в ответ целая пулеметная очередь из слов, среди которых ухо выхватывает смутно знакомые «коханый», «любый», «ясный».
Глебу оставалось только скромно стоять в сторонке, любуясь на то, как встречает бывшего замполита гвардейской бригады родная семья. Дети повисли на отце, теща в дверях кухни  вытирает глаза уголком фартука, а жена просто приникла к груди своего самого главного и родного человека. Вернулся. Вернулся с фронта. Вернулся с самой страшной войны в истории человечества…
 …Да постойте, постойте! – Дмитро широким жестом показал на Вазова. – Вот, друг мой фронтовой, закадычный, Глеб Владимирович Вазов, прошу любить и жаловать. Лихой разведчик, храбрости необычайной, орденов полна грудь. Мы вместе с ним такое прошли, что и не представишь, не вообразишь!
Четыре пары глаз внимательно изучают пришельца. Детские – любопытные и живые, женские – теплые и доброжелательные, старческие – строгие и взыскательные. Под таким перекрестным обстрелом Глебу стало неуютнее, чем под артналетом. Но вот изучение окончилось, и, кажется, результат оказался в его пользу…
 Ой, да проходьте, проходьте у хату, – Галина смело и просто взяла Вазова за руку. – Дети, а ну, ведите дядю Глеба до хаты!
 Пойдемте, товарищ гвардии капитан, пойдемте, – продемонстрировали свои познания в воинских званиях двенадцатилетний Сергей  и десятилетний Остап.
Через час он чувствовал себя в доме совершенно «дома». Ему было покойно, мирно и удивительно хорошо. За годы войны Вазову довелось побывать во многих домах. Но Глеб мог бы уверенно сказать: красивее украинского дома нет ничего. Стены выбелены до снегового сверка, на скобленом дощатом поду – лоскутные коврики-половички. И хоть мебели немного, но в доме так уютно из-за шитых рушников, ширинок, салфеточек. А на столе – люди добрые, вы только посмотрите на это изобилие! Как словно и не было войны!
Хозяйка приготовила обед, как она выразилась «на скорую руку». «Що могла, то и зробила». Свинина, запеченная крупными кусками, селедка, засыпанная колечками лука и зеленью, винегрет, обильно политый ароматным подсолнечным маслом, картошка, исходящая паром в громадном чугунке, жареная колбаса, шипящая на сковороде в озере жира, копченое сало, порезанное «шматками». Пучки зелени, свежая редиска, огромная корчага с компотом.
А кроме компота из напитков на столе стоят две полные бутылки с водкой, бутылка портвейна, две бутылки сладкого виноградного вина и громадная, невообразимая бутыль с чуть мутноватой жидкостью, в которой плавают стручки красного перца. Первак.
Насчет напитков постарались старые товарищи Сергиенко по горкому. Принесли каждый что смог. Только за перваком Вазов, невзирая на сопротивление всего семейства Сергиенко, отправился сам по указанному адресу. Эта бутылка обошлась ему в трофейные серебряные часы и два десятка иголок для швейной машинки. Их вместе с пачкой патефонных иголок засунул Глебу в сидор при расставании оборотистый старшина разведроты. Хитро прищурившись, обстоятельный вологжанин объяснил, что все подарки, полученные капитаном, хороши как память, но когда понадобятся деньги, вот тут и вспомнится его подарок. «Вы учтите, Глеб Владимирович, такая иголочка одна на толкучке стоит сто рублей. А в коробочке тут – десять пакетов. А в каждом пакете – по пятнадцать иголок. Вот и посчитайте». Тогда Глеб только усмехнулся, представив себе, как, позвякивая орденами и медалями, посверкивая погонами, он будет торговать на «черном» рынке иголками, постоянно озираясь через плечо – не идет ли милиционер. Но, чтобы не обижать хорошего старшину, подарок взял, а потом и позабыл о них. Вот и пригодилось старшинское подарение.
Встретив офицера, бабка-самогонщица недоверчиво крутила головой, но, увидев иголки, сразу же стала предлагать не стесняться и брать побольше. Видя, как загорелись ее маленькие глазки, Вазов с удивлением понял, что иголки явно дороже, чем ему казалось. Самогонщица настаивала на четырех пакетиках, но сошлись на двадцати иголках и серебряных карманных часах, которые Глебу решительно не нравились из-за орла со свастикой на верхней крышке.
Возвратившись триумфатором с гигантской бутылью, Глеб был отруган Дмитрием за гусарство и  строго осужден Хиврей Петровной за бессмысленные траты, и ими обоими вместе – за недоверие к хозяевам. Но ругали его не долго: подходили гости, и веселье перекрыло все мысли и чувства…
«Для русского в разговоре украинский язык звучит странно, а в серьезном документе и вовсе смешно. Кажется, что некоторые украинские слова – просто карикатуры на привычные русские. «Малюнок», «запертычка», «запинок» – да мало ли их еще найдется, смешных, забавных, словно бы неправильных слов. Но попробуйте найти от Бреста до Владивостока и от Талина до Кушки хоть одного русского, который останется равнодушным, когда зазвучит украинская песня. Широкая и протяжная, удивительно мелодичная, она пробуждает в душе что-то волнующее, тайное, берущее свои истоки в седой древности. Такие песни пели, должно быть, во времена Александра Невского, и уже тогда они были старинными…» Примерно так рассуждал Глеб, тихонько подтягивая очередной дивной песне, которую пели гости и хозяева. «Ой, там на гори…»
 Що это ты, друже, не поешь? – Сергиенко приобнял Вазова за плечи.
 Да нет, я пою, только тихо.
 А що ж – тихо?
 Так я слов не знаю…
 Стоп! Отставить! – Дмитрий Сергеевич, покачиваясь, встал из-за стола и застучал вилкой в пустой стакан, привлекая внимание всех остальных. – Вот тут, товарищи, образовалась проблема – Глеб Владимирович слов наших песен не знает. А петь-то ему тоже охота, – Сергиенко покачнулся, но равновесие сохранил и даже стакан не расплескал. – Может дадим ему спеть, бо я знаю – голос у него хорош!
 Просим, просим! – веселые пьяные голоса зашумели весенним дождем.
Глеб встал. Молодой гармонист – инструктор райкома комсомола, комиссованный в сорок третьем после ранения и пришедший к Сергиенкам опираясь на палку, растянул меха трофейного «Вельтмейстера»:
 Что будем исполнять, товарищ гвардии капитан?
Вазов чуть задумался и, тряхнув головой, запел песню, слышанную им как-то с патефонной пластинки в штабе бригады:
У фрау фон Линды
На Унтер дер Линден
Три года назад, вечерком,
Полковник фон Шмутце,
Фон Шпрутце, фон Штрутце
Сидели за пышным столом.
Подняв бокал в торжественный час
Вся компания весело пьет:
Ми едем все в Россия сейчас,
Предстоит нам приятный поход:
На Нэвел, на Гомел, на Карьков, на Киев,
На Днэпропетровск и Донбасс,
На Курск, на Брянск, Смоленск, Люганск,
На Владикавказ и Кавказ!
Веселый мотив точно протрезвил собравшихся. Спины распрямлялись, головы поднимались, глаза блестели ярче. Многие шепотом проговаривали слова, и было видно, как шевелятся их губы…
… А время мчится на всех парах
И вот вам нежданный финал:
С небес в Берлин фрау Линде на днях
Фугасный подарок упал!
От фрау фон Линды,
От Унтер дер Линден
Остался лишь пепел один!
И знают все люди – не то еще будет!
Заплатит фашистский Берлин
За Невель, за Гомель, за Харьков, за Киев,
За Днепропетровск и Донбасс,
За Курск, за Брянск, Смоленск, Луганск,
За Владикавказ и Кавказ!

Припев подхватили хором, и грозным аккомпанементом к задорной песенке Утесова был звон орденов и медалей у всех собравшихся за столом мужчин, да и у некоторых женщин. А Глеб подумал, что вот так и появляются на свет легенды о гимнах победы…

Глава

Над горами тянуло гарью. Хмурый февральский день едва занимался, когда на пограничную заставу примчался, загоняя коня, селянин с обезумевшими глазами и растрепанной кудлатой бородой.  А через мгновение прозвучал сигнал тревоги.
Сирена еще выла, когда командир заставы уже ставил боевую задачу выскочившим и построившимся пограничникам:
 Крупная бандеровская банда, численностью до  25 человек, совершив нападение на колхоз «Червонный партизан», отступает в нашем направлении. Задача: не дать сволочи уйти за кордон, окружить и уничтожить противника.
 Воны Гриценков вбыли, усих, и старых и малых. Заперли у хати да и спалили, – срывающимся голосом бормотал крестьянин. – Я бачив, где воны схоронилысь.
 Вот, товарищ Коряга покажет дорогу. Все понятно? Вопросы есть? Первое и второе отделение – за мной!
Пограничники споро шагали за старшим лейтенантом Смолиным. Вообще-то, четырнадцать пограничников против двадцати пяти бандитов – маловато. Молодые бойцы нервничали, опасливо поглядывали на серый лес, на своего проводника, на командира. Но Смолин был спокоен и уверен: во-первых, бандиты не ждут немедленного нападения, во-вторых, где-то поблизости должны быть ястребки с инструктором райкома Вазовым во главе, в-третьих, милиция и войска МВД тоже должны сказать свое веское слово. Так что у пограничников одна задача – связать банду боем, не дать уйти за кордон. Правда, за заграницей бандеровское охвостье тоже ждет неласковый прием: Смолин видел, как на ту сторону ускакал делегат с сообщением польским пограничникам о возможной попытке прорыва банды на их участке. Старший лейтенант живо представлял себе, как на той стороне сейчас занимают оборону усиленные наряды, прикидывают сектора обстрела секреты, а с заставы уже летит тревожный запрос в отряд…
Замечтавшись, Смолин, не заметил тихих шагов у себя за спиной.
 Привет, старлей – Вазов хлопнул по плечу замечтавшегося пограничника. – Ты не заснул, часом?
 Здравия желаю, Глеб Владимирович. Вот ведь, не слыхал, как вы подобрались…
 И очень плохо, что не слыхал. Ладно, тебе за сон в строю кто другой вклеит, а мне ты скажи вот что: вас много? Пулеметов сколько? Гранат?
После доклада пограничника Вазов задумался.
 Значит, твоих полтора десятка при двух «дегтярях», и нас – он махнул рукой за спину, где уже стояли вышедшие из леса ястребки и двое милиционеров – нас, всего на круг два десятка. Правда, с оружием  у нас не очень: три ППШ да один ДП, у остальных – карабины. А у банды – три МГ, «шмайсеры»…
 Товарищ Вазов, – Смолин спокойно передал командование райкомовцу. Все-таки – капитан, фронтовик, разведчик, – я предлагаю такой план: мы с бойцами идем в атаку, давим противника огнем, а вы со своими – в обход. Бандеровцы начнут отходить, выскочат на вас, вот тут-то вы их и…
 Толково, старлей, толково. Только лучше мы наоборот поступим: я с ястребками и милицией в атаку пойду, а уж ты со своими погранцами – «и»! Давай-ка, прикинем по карте: где ты засаду сорганизуешь?

Глава

В ночь ворвался какой-то неправильный звук, и Глеб резко сел на постели. Выстрел?  Он быстро глянул в окно. Над темными домами взметнулось огневое зарево. Пожар? Но почему нет набата, почему он не видит суматохи на темной улице? Когда пожар -  вся деревня подхватывается… А это еще кто? Темная тень осторожно движется вдоль плетней.
Глеб отпрянул от окна и быстро перебежал к другой стене. Осторожно сдвинул занавеску. Так и есть. С этой стороны к сельсовету тоже подбираются . Минимум двое – одного слишком хорошо выдает тень. Мальчишка, сопляк, куда тебе лезть против старого разведчика. Вон и второго засветил. Вазов явно видел, как тень приостанавливается, точно ждет указания или совета. По тому, как изменяется тень, можно понять, где второй. Вон там, под стеной старой церковной школы.
Надо бы посмотреть еще и с третьей стороны, но времени уже нет. Если подберутся ближе, он уже просто не успеет прикрыть все три окна. Глеб бесшумно взвел затвор ППШ, переведя предохранитель на непрерывный огонь.71 патрон в диске, еще один запасной диск, да в 712 полные два десятка патронов. Если гостей меньше десятка – есть шанс отбиться. Если больше – ну, хоть помрешь как мужчина.
Эх, как не хочется начинать. На что они рассчитывают? На то, что смогут победить всех, весь народ, всю страну? Страну, которая в одиночку сломала хребет фашистской гадине? Крикнуть бы им: «Идиоты! Что вы делаете?! Сдавайтесь, пока не поздно, и вас помилуют. Ну, или накажут, но ведь дадут возможность честным трудом загладить свою вину!..»
Резко тюкнув стволом автомата по стеклу, Глеб выбил окно, и сразу же, без паузы, послал короткую очередь туда, где по его расчетам притаился второй бандеровец. Вскрик дал знать, что фронтовая сноровка не потеряна. Рывком Вазов оказался у переднего окна, и, уже не утруждая себя  выбиванием стекла, длинно саданул вдоль улицы и немедля рухнул под защиту стены. Кто-то истошно заверещал зайцем-подранком, и тут же ночь взорвалась выстрелами.
Сельсовет прошило сразу с нескольких направлений, но скорчившийся под окном Глеб почувствовал, что атака идет как-то неправильно, как-то вяло. Словно снова их бригаду контратакуют фольксштурмовцы, старые и малые, необученные, неумелые, растерянные. Хотя…
Вот опять. Точные короткие очереди МР-40 вплетаются в заполошный бестолковый перестук автоматной и пулеметной пальбы. И пули идут впритирку к нему, не давая высунуть голову. Похоже, что у этих «фольксштурмовцев» есть кто-то опытный, знающий. Инструктор?
Вазов выставил ствол над подоконником и дал очередь туда, откуда присвистнули последние «притирочные» пули. Пусть тот, кто руководит этими шакалами, не расслабляется, и помнит, что каждый смертен. Сразу после этого он перекатился по полу к левому окну. Осторожно выглянул наружу. Так и есть: возле ближней хаты вспыхивают и мерцают огни неприцельных выстрелов. Вон там  басовито рокочет немецкий MG, а чуть правее точно шавки захлебываются лаем три «шмайса». 
 Н-на! – быстрый, злой треск ППШ.
Пулемет точно поперхнулся, и из-за угла, с истошным криком, лицом вниз ткнулся незадачливый бандит. Автоматы разом смолкли, и в наступившей тишине колоколом звенело: «Ой, маты моя, маты!» Краем глаза определив, что катающийся по земле, зажимающий живот («Должно быть, печень прострелил», – отметил он машинально) пулеметчик больше не опасен, Глеб кувырком перебросил себя к правому окну. Никого. Неужели гибель одного оуновца остановила остальных?
Нет, не остановила. Чуть замешкавшись, нападающие еще больше усилили шквал огня, обрушивающийся на сельсовет. Теперь по помещению можно было перемещаться только ползком. Вазов отполз к стене и, прислонившись к ней, задумался. Сейчас, под прикрытием огня, какая-нибудь сволочь подберется поближе и швырнет в окно гранату. Или бутылку с бензином. Он ясно представил себе, как будет заживо гореть  в пылающем доме и содрогнулся  от этих мыслей. Надо что-то делать…
 Эй, там, поджидок! – выстрелы прекратились, и уверенный, громкий голос был хорошо слышен. – Ще живой?
Приложив ко рту ладонь что бы по голосу было нельзя определить место, Глеб крикнул в ответ:
 Меня эсэсовцы убить не смогли, так что тебе, выродок, не светит!
 Тю, побачим!– голос вроде бы стал веселее. – Мабуть и зроблю, що геноссен не доробилы!
 Что, из фрицевских выкормышей? – Глеб попытался на слух определить, где находится его невидимый собеседник, – Недобиток? Ничего, ничего, Гитлера добили – его прихвостней уж как-нибудь!
 От за цеи слова, – голос стал злым и совсем громким. А не из Кукубенкиного ли палисадника ты голосишь, сволочь?– Ты у мени свои кишки жрать будешь, кацап, кобелюка паршивая!
 А ты меня не собачь! – Глеб повеселел. – Правда глаза колет?! Гляди: твоих-то хлопцев еще и помилуют, а вот тебя – на гнилой осине повесим! Иуда!
Повысив голос, бандеровец выдал себя. Можно было дать голову на отсечение – он хоронится за грушей у Кукубенки. Ну так, пора заканчивать этот диалог…
 Слухай, москаль! Выходь-ка, бо мени дюже побачить охота – який-такий герой у нас тут е? Колы не выйдешь – я ентих сучат и цю шлюху на шматки постругаю. Подывись, як воны, подыхать стануть!
Глеб понимал, что сейчас каждый сантиметр окон взят бандитами на прицел. Но кого же они захватили?
Неожиданно, его осенило. Дверь! Вот уж чего они никак не ждут, так это того, что он откроет дверь! А ну-ка…
Тихо-тихо, чтобы не скрипнула половица, не взвизгнули петли, Глеб дотянулся до щеколды. Дверь приоткрылась… Суки! Суки!! СУКИ!!! Вазов заскрипел зубами от бессильной ярости. На той стороне улицы под прицелом автоматов замерли двое ребятишек Мирона, единственного коммуниста в колхозе. Младший, мальчишечка лет восьми, тихо плакал, содрогаясь худеньким телом, старший мальчик крепился, закусив губу и крепко зажмурив глаза. А  рядом с ребятишками стояла на коленях Маринка-учительница. Глеб даже не сразу понял, что это она. Вся в снегу, со спутанными, слипшимися волосами, избитым опухшим лицом, он стояла и, точно лошадь, все время мотала головой, что-то быстро-быстро бормоча. На ней была лишь изорванная короткая рубашка, и снег медленно опускался на ее голую спину.
 Ну, що, москаль. Выходь, будь ласка.
О-па! Вазов напрягся. Не показалось ли: тень на снегу удлинилась, и ствол груши вроде как толще стал? Не показалось! Во-он он ты, гадина! Ну, хотел, чтоб я вышел? Встречай, тварь!
Глеб прыгнул на улицу, словно в воду, рыбкой, уже в полете нажимая на спуск автомата. ППШ фыркнул длинной очередью, пули рванули ствол безвинной груши, раздирая древесину и дотягиваясь до тела, что тщетно пыталось укрыться от смертоносного свинца.  Кувыркнувшись в сугроб, Вазов успел увидеть, как из-за дерева вывалился согнувшийся силуэт. Но  приглядываться времени не было: ночь снова разорвалась огнем автоматов. Несколько случайных пуль цвиркнули около самого уха, но Глеб лишний раз удостоверился в слабой подготовке бандеровцев:  потеряв главаря, бандиты лупили в белый свет, как в копеечку. Они не сумели сообразить, куда он делся после своего прыжка, и теперь палили во все стороны, пытаясь автоматной стрельбой подавить свой страх, свою растерянность, свой ужас.
Эпилог
 Пошел, пошел, сука! – окрик конвоиров ткнулся в уши каленым железом. – Бегом, суки бегом!
Хриплым лаем заливаются псы, рвущиеся с поводков, конвой, кутаясь от метели в полушубки, выставив наружу стволы ППШ, гонит обмороженное, обезумевшее человеческое стадо навстречу колкому, пронзительному ветру. Задыхающиеся люди с хрипом даже не вдыхают, а точно кусками рвут, грызут ледяной воздух. Хрусткий снег плавится под сотнями резиновых чунь – ЧТЗ, смерзаясь в страшную ледяную тропу. На ней оскальзываются и падают те, кому пришлось оказаться в хвосте этапа.
 Встать, падла, встать, сучара!
Неумолчный лай псов. А где-то там, далеко на родине, под явором коло хаты, стоят коляды.
Щедрик, ведрик!
Дайте вареник,
Грудочку кашки,
Кiльце ковбаски!

Там в деревнях пляски и посиделки, и в новых клубах показывают фильмы, и люди радостно спешат по своим делам…
…Задумавшись, з/к № 234-11 неловко поставил ногу и грянулся на лед. Попробовал встать, но острая боль пронзила правую ступню, и он со стоном вновь опустился наземь.
 Встать! – тяжелый удар ногой пробил тощую телогрейку, и взрывом слепящей боли отозвался во всем теле. – Вставай, сволочь!
 Гражданин начальник, не могу я вста… – гнусаво заголосил было з/к, но новый удар оборвал его нытье.
 Встать! Не хочешь, ну смотри! – в голосе конвоира засквозила уже не положенная по долгу службы злоба, а явственная угроза. – Приказываю, встать!
 Ей-богу, гражданин нача…
 Аякс, взять!
К лицу просунулась ощеренная собачья пасть, с клыков капала желтая слюна, застывая на ветру градинами. Заморенный своей злой участью, зэк выгнулся было, подставляя горло этой страшной пасти. «Пусть уж сразу, чем мучиться,» – мелькнуло в мозгу…
… Он тянулся к этой пасти, как в детстве тянулся к сахару, которым наделял отец, как вдруг, словно наяву увидел пылающую хату, из которой вновь тянули ручонки двое хлопчиков сельского милиционера. Только теперь их ротики не были распялены в диком крике – наоборот. Они, улыбаясь, манили его к себе. «К нам, к нам, дядечку». «Ходы до мене» – звала его учительница в изодранной окровавленной рубашке, со страшной открытой раной на горле. «Гуртуйся до мене, хлопче» – председатель колхоза с петлей на шее, и двое ястребков, с сожженными до костей ногами. «До нас, до нас» – партизаны со связанными руками, перечеркнутые черно-красными опаленными следами пулемета на белом исподнем. Сотни и сотни людей теснились перед ним, звали к себе, улыбаясь окровавленными ртами, незряче глядя вырванными глазами.
Гриц Черевик страшно дико и завыл да так, что двухпудовый волк Аякс, отпрянул было в сторону, но тут же снова кинулся на лежащего. Черевик отбивался яростно, и конвоир удивленно цокнул языком. В воздухе мелькали окровавленные руки, пытаясь схватить пса за горло. Клыки рвали тело, но зэк словно не чувствовал боли, свирепо сражаясь за свою жизнь. Младший сержант поднял ППШ, сухо треснул одиночный выстрел, и вечная тьма обрушилась на двуного волка с выдранными зубами.
 Собаке – и подыхать по-собачьи! – плевок дополнил эту эпитафию…
… Есть такой способ тушения степных пожаров. Против стены огня пускают встречный пал. Огонь выжигает все на пути пожара, и тот гаснет сам собой. Огонь страшен, но чтобы остановить еще более страшный пожар его нужно разжечь. И огонь задушит огонь...

Сильно!

Глава 5

 Здравия желаю, товарищ генерал-майор.
 А, капитан Вазов – высокий седой человек поднялся на встречу вошедшему. – Проходи, капитан, присаживайся.
Глеб присел на стул, гадая, чем вызвана такая сердечность высокого начальства. Армейский опыт подсказывал, что суровый начальник – плохо, но ласковый да обходительный – совсем худо. Если командир ласков – сейчас потребуют чего-то такого, что за пределами твоих сил, за пределами сил человеческих.
 Куришь, капитан? – на столе открытая коробка папирос. – Значит прибыл. Читал твое дело. Молодец. И то, что к нам попросился – молодец. Нам такие как ты, разведчики, нужны.
Глеб курил молча, прикидывая, что прикажет улыбчивый и гостеприимный генерал. А генерал Покровский все говорил и говорил, словно журчала вода в ручье. Он рассказывал о жесточайшем кадровом голоде в органах МГБ, о том, что бандиты совершенно распоясались и уже отваживаются нападать среди бела дня, о том, что местное население словно зажато между двух огней – между бойцами ГБ и бандеровцами, о том что… Звук его речи завораживал и усыплял Вазова, всю ночь протрясшегося в теплушке, битком набитой людьми и продуваемой всеми ветрами. Он не стал дожидаться пассажирского поезда, как сделал Сергиенко, и теперь нещадно маялся от желания спать. В голове зазвучал какой-то мерный звон, сродни комариному, глаза постепенно застилала белесоватая пелена. Кабинет вдруг представился теплой и уютной спальней.
 …Так что, капитан, получается у нас с тобой как в поговорке, – громкий голос ворвался в сознание и мгновенно выбил из Глеба сонную одурь, – с корабля – да прямо на бал! Включайся в боевую работу. Вот с сегодняшнего дня и включайся.
Покровский с силой шарахнул кулаком в стенку и усмехнулся, поймав изумленный взгляд Вазова:
 Это у нас сигнализация такая, – он снова долбанул кулаком. – Звонок, понимаешь испортился, вот и приходится адъютанта стуком вызывать.
Дверь в кабинет распахнулась, и вошел адъютант. Генерал указал ему на Глеба:
 Оформить, вооружить, накормить и – в группу Светличного. Ну, удачи тебе, капитан. И вот еще что, – голос Покровского чуть заметно дрогнул. – Запомни: здесь не фронт, здесь – много хуже…
Через три часа Глеб сидел в столовой и ел настоящий украинский, наваристый борщ, но вкуса почти не разбирал. За истекшие три часа он получил еще пахнущее типографией удостоверение с вытесненной золотом надписью «МГБ СССР»,  табельный ТТ, россыпь патронов и толстенную папку оперативных сводок, которые теперь предстояло отвезти начальству. Приказом по Львовскому Управлению МГБ капитан Вазов направлялся в Н-ский районный отдел МГБ. 
Но не это его волновало. Даже после рассказов генерала и Коршунова, Глеб никак не мог поверить, что где-то, на территории СССР может быть место, где власть принадлежит не народу, а кучке взбесившихся бандитов. Но факты в сводках, убедительно свидетельствовали: такие места здесь повсюду.
Внутренне содрогаясь от ненависти, Глеб читал сухие строчки отчетов:
«16.02.1946, в селе Лидово банда из двадцати трех человек напала на магазин. Было похищено три ящика вина, семь ящиков рыбных консервов, 21 пара кирзовых сапог, 19 фуфаек, два килограмма соли, мешок сахару. Продавщица, гр. Таций, сопротивления не оказала, однако ее жестоко избили. Там же в магазине был насмерть забит сын фронтовика Осадчего, восьми лет…»
«17.02.1946, в селе Хвощево, банда из сорока человек (предположительно – две боевки) сожгла сельский совет, захватила участкового милиционера Кострова и увела с собой. Семья милиционера (мать-инвалид, жена и двое детей) была заживо сожжена в запертом доме…»
«20.02.1946, в районе хутора Бялый был замечен пожар. Прибывший к месту пожара участковый милиционер мл. сержант Марусяк, установил, что хутор был сожжен бандитами. Семья Оприщенко, проживавшая на хуторе (Е. Оприщенко, 1889 г.р., Н.Оприщенко, 1915 г.р., М.Оприщенко, 1937 г.р.,  Е. Оприщенко, 1940 г.р., С. Оприщенко, 1942 г.р.) были подвергнуты насилию, издевательствам и пыткам, после чего заживо сброшены в колодец и забросаны камнями. В оставленной рядом с горящим хутором записке сообщалось, что семья погибшего фронтовика Оприщенко была уничтожена по постановлению т.н. «краевого провода», за отказ сотрудничать с бандитами и выдачу властям одного из членов банды…
8.03.1946, в селе Рудня, банда из тридцати человек (приблизительно) окружила клуб, в котором шло празднование Международного женского дня. Бандиты зажгли клуб с двух сторон, а затем открыли огонь по пытавшимся спастись. Убито двенадцать и ранено семь человек…
10.03.1946 в лесу возле села Целковичи-Велки женщинами, собиравшими хворост, были обнаружены тела жителей этого села, Приходько и Гнедюка, активистов местного отряда самообороны. Оба тела носили следы пыток. Так у обоих были сожжены ноги, которые, очевидно держали в костре. У Гнедюка были вырезаны глаза, у Приходько – вырваны половые органы,  на груди вырезана красная звезда…
12.03.1946 в Бродском районном военном комиссариате четверо бандитов, переодетых в форму офицеров советской армии ударом ножа убили военного комиссара, майора Салова, тяжело ранили дежурного, ст. сержанта Никольского и, похитив значительную часть архива, скрылись... »*
* - приведены выдержки из подлинных документов ЦГВИА  МО СССР.
И таких сводок было множество. С каждого листа вставали невинно загубленные жизни, изнасилованные женщины и девушки, убитые дети и старики. Если до сегодняшнего дня Глеб еще раздумывал над своим решением, то, прочтя эти документы, он полностью уверился в его
правильности. Этих нелюдей нужно давить, жечь каленым железом, чтоб духу их на земле не осталось. Карать без пощады…

Глава 6

 … И последнее: Илья Семенович Гринберг, учитель села Копытлово, сообщает, что в последнее время в селе стали появляться подозрительные личности, по всем признакам – бандеровцы. Капитан Вазов, – строгий взгляд подполковника Светличного подбросил Глеба с места, – займетесь этим. Возьмите с собой отделение и проверьте факты. За работу, товарищи.
Итак новый трудовой день. Вот уже второй месяц, как Глеб служит в райотделе МГБ. Служба началась в первый же день по прибытии, с операции по поимке убийц первого секретаря  горкома. Тогда, Глеб вместе с новыми друзьями и сослуживцами, капитаном Островским и лейтенантом Абраменко носился на полуторке по городу в поисках военного «виллиса», на котором скрылись убийцы. Больше часа они метались по лабиринту из улиц и переулков невеликого городка и, наконец, настигли бандитов на самой окраине. Те попытались скрыться в лес, но эмгэбисты накрыли противника сосредоточенным автоматным огнем, прижали к земле, и продержали до прибытия подкреплений. Одного из бандитов удалось захватить живьем, и Глеб поразился, насколько допрос был похож на «потрошение языка».
Человек в офицерской форме упрямо молчал. Несколько ударов прикладом под дых заставили его назваться и ответить на некоторые вопросы.  Однако на требование назвать своих сообщников, бандеровец не реагировал.
 Значит, говоришь, сам придумал, на горком напасть? И никто не помогал? – Островский примерился, чтобы снова двинуть бандита «в душу».
Глеб, до того стоявший в сторонке, внезапно вспомнил, кого напоминает ему этот оуновец. В 1944 вот так же молчал рыжий эсэсовец, не желая поделиться с разведчиками информацией о тяжелом танковом батальоне. А встреча с «тиграми» могла обойтись бригаде дорого, очень дорого. Тогда эсэсмана удалось сломать просто…
 Постой, капитан, это не так делается – Вазов удержал руку Островского, уже готового ударить.
 Что, разведка, – зло ощерился капитан, – чистоплюйничаешь? Давай, давай, жалей бандита, он тебе  потом отплатит…
 Не в том дело, – Глеб досадливо отмахнулся. Затем, повернувшись к бандиту, он не торопясь закурил, выдохнул дым прямо в лицо оуновцу. – Не хочешь говорить? Зря…
Он вынул папиросу изо рта, аккуратно сдул пепел и молниеносно ткнул горящим концом в глаз пленника. Дикий вопль сотряс окружавшие их кусты. Бандеровец катался по земле, схватившись руками за лицо.
 Поднимите его и держите, – холодно приказал Вазов. Снова, как два года назад, он был напряжен и собран. – Одного глаза у тебя уже нет. Будешь молчать, выжгу второй. Десять секунд. Айн … цвай… драй… фир…
По инерции он считал на немецком, так же как и в тот раз.
 За волосы его возьмите. Вот так – Глеб пальцами раскрыл глаз.
 Нет, не надо, я все скажу! Казик помогал, он здесь, в городе, – извиваясь в руках солдат, вопил бандеровец. – Я все скажу, покажу, только не надо!
Островский незаметно показал Глебу большой палец и быстро погнал допрос, торопясь снять показания, пока бандит от нервного срыва не впал в беспамятство.
Уже по дороге к «Казику» – Казимиру Домбровскому, заместителю начальника городской мельницы и активному пособнику оуновцев, Островский дружески толкнул Глеба в плечо:
 Могёшь, разведка, – уважительно произнес он. – Слушай, а как же мы будем документировать одноглазого? Осколком выбило, или брызгами свинца выжгло?
 Угощайтесь, – Вазов доставал портсигар, протянул его офицерам, а потом усмехнулся, –Это какого одноглазого? У него оба глаза целы…
 Как так? – Островский чуть не проглотил папиросу – Я ж сам видел… Он же по земле катался, выл, словно ты ему не то, что глаз, а и еще кой-чего отжег…
 Выл и катался, только глаз у него цел. Понимаешь, – Глеб широко улыбался, – это фокус такой, нервные импульсы. Мы так эсэсовского штурмфюрера разговорили. Мне потом наш врач в санбате объяснил…  Как я быстро окурком не ткни, он все равно сморгнуть успевает. Инстинкт. Так что я ему только веко обжег. Но сильно обжег. Папиросой надавил – больно, будто в глаз входит. Он его открыть хочет, а веко-то болит и не открывается. Вот ему и кажется, что глаз выжгло.
 Ловко, – капитан Островский покачал головой, а лейтенант Абраменко прошептал, – Век живи – век учись…