Рассказывает Олег Таругин (Император Николай II)

Оставив автомобиль на улице, я не торопясь вхожу  в Златоустовский монастырь . Конвой следует за мной также не спеша. Разумеется, то, что тут происходит – дело исключительно благое, да и делается это по моему же личному «социальному» заказу, но все равно торопиться неохота. Я  ж не зверь…
Часовые у входа делают на караул. Небрежно киваю им и шагаю дальше. Молодец все же Васильчиков! С винтовками часовые только здесь, а дальше ребятки на постах с «клевцами» или «мушкетонами». По струнке вытягиваются, глазами едят, но бдительности не теряют.
Полгода тому назад, я, как официальный глава русской православной церкви, договорился с архимандритом Московским о передаче государству Златоустовского монастыря. Взамен Московская епархия получала изрядный кусок земли в ближнем Подмосковье там, где сейчас ударными темпами строилась Рублевская дорога. Плюс, ассигнования на строительство нового монастыря. Волки остались сыты на радость целым овцам. И теперь в бывшем монастыре на страх врагам внешним и внутренним располагается штаб-квартира и основные здания Комитета Государственной Безопасности. КГБ. Той самой милой аббревиатуры, от которой уже сейчас у многих нервный тик делается. А то ли еще будет…
…У Васильчикова – темные, от хронического недосыпа, круги под глазами. Видно, что он чертовски устал. Я делаю себе заметку на память: в этом году обязательно отправить Сергея Илларионовича на отдых. В смысле – в отпуск. Пусть месячишко поваляется на крымском пляже, попьет вина из новосветских подвалов, покрутит с нескучными девочками. А то ведь загонит себя Серж, а где я ему замену отыщу?..
- Государь, все готово, – Васильчиков кивает куда-то себе за спину, туда, где начинается спуск в обширные монастырские подвалы.
Там возле здоровенных, кованных, позапрошлого века дверей угнездилась обычная стойка с конторкой, около которой стоит навытяжку блестящий жандармский поручик – эдакая кровь с молоком, добрых двух метров ростом, в сверкающей амуниции и прямо-таки сияющем мундире. При взгляде на этого молодца мне вдруг становится смешно: как же он, бедненький, в охраняемые двери сам пролазит? Они ж ему, дай бог, чтобы не до пояса! В голове тут же рисуется занимательная картинка: блестящий жандармский поручик, при шашке и револьвере, покряхтывая, на четвереньках вползает в низкий дверной проем…
Подавив улыбку, я, вслед за Васильчиковым, низко наклоняюсь, оберегая лоб от мощной каменной притолоки, прохожу в двери и начинаю спускаться по истертой узкой каменной лестнице, скупо освещенной несколькими электрическими лампами. Снова дверь. Большой зал, из которого уходят темные, так же слабо освещенные коридоры. Опять дверь. Подвалы у монахов были – ой-ей-ей! Интересно, а что они в них хранили? Освященный кагор? Или это с тех времен осталось, когда монастыри крепостями были? Селитряные подвалы, запасы провианта…
...Следующая дверь оказывается последней. По крайней мере, на нашем маршруте. Ярко горят лампы, числом поболее двух десятков. Низкое сводчатое помещение, разделенное незримой границей на две неравные части. В одной части, где царит мягкий полумрак, стоит массивное кресло, десяток обычных конторских стульев и два стола. В другой, ярко залитой светом – пара скамей. Так-с, ну кресло – это для меня. Усаживаюсь. Можно начинать.
Железные двери распахиваются и внутрь вталкивают грязного, заросшего человека в непонятной одежде. Он взмахивает руками, восстанавливая равновесие, и рапортует хриплым, сорванным, но каким-то удивительно знакомым голосом:
- Гражданин следователь. Заключенный номер четырнадцать дробь сто двадцать восемь прибыл.
Да, если бы не голос, никогда бы не узнал в этом зеке некогда холеного, лощеного, сановного педераста – великого князя Сергея Александровича.
- Обвинение? – роняет уголком рта один из сопровождающих Васильчикова.
- Шпионаж в пользу Британской Империи. Злоумышлял на покойного государя Александра III и нынешнего, Николая Александровича…
- Признаете вашу вину?
- Полностью. Я понимаю, что мне нет прощения, но прошу вас, позвольте ходатайствовать перед государем. Пусть мне сохранят жизнь. Я искуплю, я оправдаю, я…
Наверное, он готов еще что-то пообещать, но в этот момент вталкивают следующего арестанта. Бородатого Михаила Николаевича. Я с удовлетворением смотрю на его изодранный мундир и солдатскую шинель. Вот и встретились, великий, блин, наместник императорский, проводник, блин, политики российской на, мать его, Кавказе. Который горцев до того замордовал, что они чуть-чуть только восстание не подняли. И своего собственного покушения на мою особу не устроили. Политик, млять…
- …Обвинение?
- Саботаж в армии, с целью ослабления обороноспособности России – голос звучит тускло, безжизненно. – Шпионаж в пользу Оттоманской империи.
- …Обвинение?
- Саботаж в армии, с целью ослабления обороноспособности России – голос звучит тускло, безжизненно. – Шпионаж в пользу Австро-Венгрии.
- Признаете вашу вину?
- Полностью…
Он говорит еще что-то, вроде бы кается, просит дать загладить, искупить. А меня вдруг, точно обухом по голове, ударяет воспоминание из той, прошлой жизни…
…Я, только что вернувшийся из армии старший сержант, сижу за столом в квартире моего деда. Сам хозяин квартиры сидит напротив меня. Мы уже уговорили одну бутылочку под закуски и  салат, а сейчас приканчиваем вторую – под жареную курицу. В далеком детстве я воспринимал его как какого-то сказочного великана -  огромного, с большим животом и громким басом, с яркими глазами и сильными, но добрыми руками, которые так часто гладили меня по голове, созвездие орденов и медалей на майские и ноябрьские праздники. А теперь передо мной сидит невысокий расплывшийся старик с морщинистым лицом, седым пушком на лысой голове, хриплым, слабым голосом и рядом орденских планок на легком, летнем пиджаке. Дедушка, родной, это я вырос или ты постарел?
Застольная беседа серьезна и вдумчива. Как да что. Как кормили, во что одевали, чем вооружали. Дед – фронтовик, поэтому об Афгане, который мне довелось повидать, он не расспрашивает. Просто смотрит как-то… с пониманием, что ли? И вот от этого понимания я и решаюсь спросить о том, что в нашей семье всегда было под запретом…
Дед сидел. Дважды. До войны и после. Так называемые «сталинские репрессии». И теперь я очень хочу узнать: за что? Что мог мой дед – инженер, коммунист, сделать такого, что его посадили?
От его ответа я опрокидываю рюмку на скатерть. Оказывается, дед считает, что его сажали с единственной целью: чтобы не дать ему спиться.
- Ну, а что буровику делать? Денег у нас  - с избытком, а потратить их куда? Эх, Олежка, мы там так пили, что иной раз субботу вместе с воскресеньем теряли! Бывало, в пятницу начнешь, а глаза открыл – понедельник! А как арестуют – водки нет! Работаешь тем же инженером, на том же нефтепромысле, зарплата – та же, кормежка – да, считай, тоже одинаковая, а водки нет! Только так меня и спасли!
Он смеется и наливает нам еще по одной. Из дальнейшего рассказа я узнаю, что именно во время второй, послевоенной отсидки, дед даже попал на Выставку Достижений Народного Хозяйства, где и получил бронзовую медаль. То, что он лауреат ВДНХ я знал, а вот что это было во время его заключения…
- Вот, а когда выпустили – вещи все вернули, в чем забирали. А как же! И пальто кожаное, и часы у меня были, золотые, – он, кряхтя, встает, лезет в шкаф и показывает мне свои золотые наручные часы, – а ботинки я у охранника на чемодан сменял. Чтоб было в чем зарплату за три с половиной года увезти…
Он еще что-то рассказывает, но меня больше интересует другое: в чем его обвиняли-то?
- В безродном космополитизме, вроде. Или в буржуазном национализме. Не помню.
- Дед, а как допросы, показания? Ты подписывал?
Он вдруг подбирается и выплевывает грязное ругательство:
- Х...й им в жопу по самые муде, чтоб не пропердется и еблом дристать, а не подпись*! Ну, двинули меня пару раз, а потом следователь и говорит: «Таругина больше не бейте, а то он сразу весь белый стал! Сейчас кинется!» Больше и не били…
Мы выпиваем еще по одной рюмке, а потом дед начинает рассказывать мне, что бы он сделал с писателем  Солженицыным («Вот же, млять, фамилия! Говорящая! Ох, Олежка, не зря говорят, что бог шельму метит!»), автором знаменитых книг об «ужасах сталинских репрессий», попадись он ему в руки. От его фантазий мне становится не по себе, и следующую рюмку я выпиваю за великую фортуну борзоописателя «Архипелага ГУЛаг», которая не свела его с моим дедом на узенькой дорожке…
…Я не знаю, что вытворяли с господами Романовыми и их прихлебателями сотрудники Васильчикова, но раз они стоят на своих ногах и не харкают кровью – ничего такого, чего нельзя было бы пережить и перетерпеть. Так что ж они так «поют»? Рокоссовский, Горбатов, Поликарпов – ни один из них не признавался ни в чем. А уж там методы воздействия были – ого-го! Так чего ж эти все признают, ничего не отрицают?! О, еще один…
- …Обвинение?
- Саботаж с целью подрыва обороноспособности Российской империи и шпионаж в пользу Уругвая.
- Признаете вашу вину?
- Полностью. Я понимаю, что мне нет прощения, но прошу вас, умоляю: пусть мне сохранят жизнь. Я искуплю, я оправдаю, я…я буду ходатайствовать перед государем…
Да-с, ничего у меня так родственнички. Трусливая сволочь! Может в самом деле: плюнуть, да и в расход их, к чертовой бабушке? На кой нам такие нужны?.. Рабочие руки? А что они делать-то могут? К тому же сегодня я читал очередное донесение Гейдена, в котором Федор Логгинович, помимо прочего сообщает, что в вотчину «дяди Паши» отправлено еще восемьсот пятьдесят три семьи ссыльнопоселенцев. Считай, не менее полутора тысяч пар рабочих рук. И это если баб не считать. Ну, и на кой мне сдались эти Романовы?..
- …Государь, – Васильчиков тихо шепчет мне на ухо, – все. Больше нет…
- Все признались?
- Да.
Я внимательно оглядываю сидящих на лавках зэка. Пустые глаза, ничего не выражающие лица… Быстро же вы сломались, господа члены царствующего дома! А ведь кто-нибудь из вас мог занять престол, случись что с императором! М-да, хорошо, что я вами всерьез занялся…
Встаю с кресла и выхожу на освещенное место. Они увидели меня, а через секунду осознали – кого они увидели! Секундная пауза, а потом с лавок раздается дикий жалобный вой:
- Ваше величество! Пощадите! Помилуйте!
Сановная нечисть валится на колени и пытается ко мне подползти. Картинка, достойная кисти Босха. Особенно меня умиляет Сергей Александрович, истово тычущий своего жену-адъютанта Мартынова носом в пол, приговаривая: «Кланяйся, Анатоль, кланяйся! Николя добрый, он нас помилует! Я же его на коленях качал…» От осознания того, что некогда этот любитель мужчин качал на коленях маленького Николая, мне становится мерзко. Представляю себе, о чем он при этом мечтал, выродок!
Слюнявый Мартынов кланяется так, словно вознамерился пробить в монастырском подвале пол. Рядом с ним усердствуют Николай Константинович и Миш-Миш  - сынок Михаила Николаевича. Кое-кто из Романовых не перенес столь вольного обращения со своей персоной со стороны следователей КГБ и сменил монастырскую камеру на другое место жительство. Надо полагать -  в районе  N-ского круга вотчины Сатаны… Но оставшихся, все одно – до черта!..
Меня начинает утомлять это завывание. Пора и побеседовать:
- Ну-ка, вы, уроды! Заткнулись быстро. Иначе я сейчас уйду, а вот этих милых людей, – жест в сторону костоломов Васильчикова, – попрошу научить вас вести себя в присутствии императора и самодержца!
Вопли мгновенно стихают.
- Значит так. Головы мне ваши не нужны. Вы сами – тоже, но, к сожалению, вы носите мою фамилию. Так что убивать вас не будут, но в ссылку, на вечное поселение – сегодня же. Сидеть будете поодиночке, в монастырях, без связи с внешним миром. Охрана с вами общаться не станет. Кто решит постричься в монахи – подумаем. Газеты и журналы получать будете. Письмо можете отправить, одно. Мне. Если придумаете, чем вы можете быть полезны. Понравится – посмотрю, что с вами дальше делать. Все ясно? Не слышу ответа?
Романовы вразнобой сообщают, что им ясно.
- За сим – прощайте, милые родственнички. Надеюсь, что больше вас не увижу.
Вокруг меня смыкается лейб-конвой и мы гордо уходим. Уже на лестнице меня догоняет Васильчиков:
- Государь, их и в самом деле – по монастырям?
- Серж, ты с ума сошел? Помнится, мы с тобой уже оговаривали этот вопрос…
- Вас понял, государь, – и уже кому-то из своих, – Николай Воинович, распорядитесь: действия по плану «Народ». Акция прикрытия – директива «Неман»…

Газета «Московские ведомости» от 9 апреля 1889 года

«…Следуя по Костромской губернии, обоз с осужденными проезжал деревню Логиново, Галицкого уезда. Внезапно, крестьянин Демьян Ермилов узнал одного из осужденных – гражданина Романова С.А. С криком «Убивцы! На государя умышляли!» Демьян Ермилов, вместе со своим соседом, крестьянином Яковом Кузнецовым, схватили топоры и бросились к осужденным. Конвой, в составе двух казаков и шести солдат, возглавляемых поручиком фон Смиттеном, не пропустил возбужденных крестьян к осужденным, и тогда Кузнецов метнул топор, попав в голову осужденного Романова С.М., нанеся ему смертельную рану. На крик Ермилова сбежались остальные крестьяне деревни Логиново. Узнав в осужденных врагов народа, миряне вооружились топорами, вилами и прочими сельскохозяйственными орудиями и напали на конвой. Конвой пытался не пропустить решительно настроенных крестьян к осужденным, стрелял в воздух, но все было тщетно! Солдаты и казаки были избиты возбужденными патриотами, а поручика фон Смиттена связали, при этом оторвав с мундира погон, отобрав и сломав шашку и испортив револьвер. Через несколько минут жизнь изменников родины оборвалась под тяжестью народного гнева.
Государь повелел произвести тщательное расследование происшествия. Демьян Ермилов и Яков Кузнецов, как зачинщики, сданы в солдаты, остальные же участники самосуда сосланы на вечное поселение в Великое княжество Финляндское, где, во избежание сговора,  расселены по хуторам…»

Примечание: *Матерная конструкция процитирована дословно. Вообще вся история старого инженера подлинная.