Я бережно ношу в памяти маленький, как хрупкая льдинка, кусочек Алтая. Это я, бабушка Галя и корова Зорька. Да ещё трава за селом Березовка. Такая трава, что я ей по пояс. Сколько мне было? – не помню. Помню только, что говорить ещё не умел, а всё понимал.
– Где же наша Зорька? – спрашивает бабушка, обращаясь ко мне.
А мне не до разговоров. Не заблудиться бы. Всё равно спотыкаюсь и падаю. Меня поднимают сильные руки, переносят по воздуху и водружают на высокий, поросший зеленью пригорок.
– Устал, внучек? Посиди, отдохни на Каракановой горке.  Каракан  не обидится.
С тех самых пор я и несу через жизнь это слово. Упало оно в душу и проросло так, что не вырвешь. Однажды, классе в шестом, не выдержал, спросил у матери:
– Что такое  Каракан ?
– Откуда ты знаешь это слово? – удивилась она.
– Бабушка Галя говорила. Я ещё маленький был.
– Бабушка Галя… Ну, тогда слушай…
Он появился в селе Березовка зимой 1945-го года. Человек ниоткуда. Без роду, без племени. С жёлтыми собачьими глазами, переполненными безысходностью и тоской. На ногах – потерявшие форму опорки, с торчащими из зевов посиневшими пальцами. Ватные штаны солдатского образца, да видавшая виды душегрейка. Один карман для хлеба, другой – для табака. Мир тогда порешил, что это – татарин.
–  Каракан ! – кричали в предвкушении потехи мальчишки. –  Каракан , у тебя жена была?
– Была у  Каракана  жена, – привычно перечислял тот. – Сдохла. Был у  Каракана  сын. На войне сдох. Был у  Каракана  конь… У-у-мер-р…
И тело его содрогалось в рыданиях, и хохотали мальчишки, которые за глаза называли его Тараканом. Не только из-за имени-прозвища. Просто ночевал он всегда в остывающих после помывки русских банях. Кто ж такого в дом-то пустит?
Так он и жил. Менял табак на хлеб, а хлеб на табак.
Бабы в деревне – поголовно солдатки. И чтобы мужей от беды оборонить, за время войны прислонились к Вере. Церковные праздники соблюдали, постились. Хотя, кто тогда не постился!
Рождество встречали с сибирским размахом. Чего-чего, а самодельной водки много было выпито.
–  Каракан , – сказала раскрасневшаяся от веселья молодая солдатская вдова, – чего ж ты до сих пор здесь делаешь? В соседней деревне, у деда Чепеля, баню топят!
Потом она оправдывалась, мол, пошутила. А он шуток не понимал. Он пошёл. И, судя по тому, что пошёл, не местный был, не сибиряк. Кто ж из знающих попрётся за семь верст накануне пурги? Где-то на полдороги она его и накрыла. А он, вместо того, чтобы на варежки сесть, да спиной к ветру повернуться, сложился калачиком и прилёг. Там его и нашли, когда снег сошёл, там и прихоронили.
Вот, собственно, и всё. Рассказал я эту историю знакомому писателю.
– Напиши, – говорю, – сними крест. Сорок лет эту занозу в душе таскаю.
– Сам, – говорит, – напиши.
– А как? Я же не умею.
– Как рассказал, так и напиши.
Написал. Пусть кто-то ещё, кроме меня, вспоминает о  Каракане  – маленькой человеческой песчинке, брошенной войной на широкую ладонь Курулдинской степи.