Орлов Борис

На правах рукописи (С)
Москва, июль –         2012г

Маcсада больше не падет!

Пролог

Владеющий прошлым – владеет настоящим.
Дж. Оруэлл «1984»

По одному они выходили из мрака, которым заволокло стену сельсовета. Некоторые озирались, вертя головами, но большинство молча шагали не глядя по сторонам, словно устав от тяжелого изнурительного труда.
Стиснув трофейную винтовку так, что побелели костяшки пальцев, бригадный комиссар в изумлении пялился на прибывшее «подкрепление». В первом ряду стояли воины, одетые в невообразимые лохмотья и подпоясанные широченными кожаными ремнями с металлическими накладками. Лохматые и длиннобородые, они сжимали в руках копья, луки, боевые топоры. И хотя было ясно, что им уже давно не приходилось есть досыта, в глазах их виделся боевой азарт, тот самый, который бросает эскадрон с шашками наголо против пулеметов и батарей, а пехоту – на проволоку и вражеские залпы в упор.
За спинами воинов жались  изможденные женщины, с исхудалыми детьми  на руках. Дальше –  подростки, похожие на стариков и старики, похожие на призраков. Все они образовали неровный полукруг, пропустив вперед пожилого человека с седыми пейсами в очень грязной, но богато расшитой накидке. Он обвел взглядом следы пребывания гитлеровцев в местечке и уставился на стоявших перед ним цепким, умным взглядом.
- Вы – не ангелы господни, – вынес он, наконец, свой вердикт. – Во всяком случае, –  он вгляделся в незнакомцев еще пристальнее, – не ты, человек боя. Значит, мы – не в раю. Но где же мы тогда?..
Видно было, что он действительно ошарашен. С нескрываемым удивлением разглядывал он стоявшего перед ним более молодого человека в одежде странного покроя, непонятного зелено-бурого цвета, с багряными ромбиками на краях ворота и красно-золотыми перевернутыми пентаграммами на рукавах. Держа в руках непонятное оружие, чем-то похожее на копье, тот внимательно вслушивался в звуки иврита. По лицу его было видно, что язык этот ему смутно знаком, и теперь он мучительно пытается вспомнить: где и когда в последний раз он слышал эти гортанные слова божественного языка?
Он перевел взгляд на второго незнакомца. Тот, был постарше, облаченный в темные одежды и странный широкополый головной убор, какого старцу видеть никогда не доводилось. Тот  внезапно шагнул вперед и произнес на языке Торы:
- Вы тоже не похожи на ангелов Господних, – сказал он. – Но раз Бог людей Израиля послал вас в ответ на мой призыв, значит вы – посланцы Божьи.  Позволено ли будет мне, скромному учителю Закона, узнать ваше имя, почтеннейший?
И бригадный комиссар, и сикарии  между тем изумленно взирали на обоих собеседников. Они были неразличимы как две капли воды, а если бы их еще и одеть одинаково – и родная мать не смогла бы понять: кто из них кто! Оба благообразные, с длинными седыми бородами и пейсами. Оба – с горящими глазами, в которых светилась даже не искра божья, а прямо-таки полыхал божественный огонь. И оба – из той породы людей, к которым приходят за советом и словом утешения в час испытания…
- Хахам  крепости Мецада Иосав Бен-Леви, – вновь прибывший чуть склонил голову. – А это, – вздохнув, он указал на человека с длинным мечом,– мой брат Эфраим, сикарий. С ним его люди. Дозволено ли и мне будет узнать ваше почтенное имя, уважаемый?
- Раввин Иосав Левинзон… – Собеседник коротко поклонился, а затем со вздохом указал на человека с ромбами на воротнике, – Мой брат Ефим... Красный комиссар…

Глава 1

Бригадный комиссар Ефим Левинзон торопился. Хотя отпуск на похороны матери в штабе округа ему согласовали легко и без лишних проволочек, на душе у члена военного совета корпуса было неспокойно. Его не покидало ощущение, что вот-вот произойдет НЕЧТО. Например, начнется война. Невзирая на все успокоительные статьи в газетах, и все заверения вышестоящих начальников. Слишком уж давно Ефим Моисеевич в армии, и чутье на такие вещи у него развилось. Да и странные мелкие детали, которые, может, и не значили ничего каждая сама по себе, но вместе – вместе сливались в картину ясную и четкую. И страшную…
Люди в магазинах запасаются солью, спичками, сахаром. В керосиновых лавках скупают керосин. Поезда на восток идут переполненные, а на запад – пустые – он и сам сейчас едет в пустом купе, да и во всем вагоне всего четыре пассажира. Поговаривают, что в соседнем Киевском особом военном округе отменены отпуска. И слишком уж усердствуют печать и радио, уговаривая всех, что войны не будет. Так стараются, так стараются, что поневоле испугаешься: с чего это они?..
…Мать  умерла внезапно. Хотя, если честно, Ефим не слишком точно знал, внезапно ли? Семнадцатилетним реалистом он удрал из дома в Красную армию, мотался по фронтам Гражданской войны, затем гонялся за басмачами в раскаленных песках Каракумов, служил на Дальнем востоке, потом… Потом было еще много чего, когда все как-то было не до матери и старшего брата, оставшихся после катастрофы двадцатого года на территории панской Польши. Поначалу до него еще доходили скудные, малограмотные материнские весточки, а он раз в два-три месяца посылал ей в ответ из своего невеликого оклада батальонного комиссара несколько червонцев. Но и это прекратилось: пришли товарищи из ОГПУ и посоветовали прекратить связь с вражеским государством. Пришлось подчиниться – времена и впрямь были неспокойными, а неприятельская разведка из любого письма может выловить бесценную крупицу информации, которую в дальнейшем можно будет использовать против Советской России, итак окруженной кольцом врагов.
Единственное, что ему удалось – добиться разрешения пригласить мать и брата к себе. Насовсем. Под благожелательным присмотром знакомого гэпэушника Ефим написал соответствующее письмо, отправил его матери и стал ждать ответа. Который так и не пришел…
До тридцать девятого года у Ефима Левинзона не было никаких сведений ни о матери, ни о брате. И только когда Красная армия освободила земли Западной Белоруссии и Западной Украины, у него, тогда уже бригадного комиссара, появилась возможность повидать родных…
…Дома все было так, словно и не прошло двадцати лет с тех пор, когда молоденький реалист Фима, покидав в заплечный мешок немудреное бельишко, засунув туда же краюху хлеба и томик Маркса, ушел воевать за светлое будущее пролетариев всего мира. Тихое еврейское местечко, с потемневшим колодезем в центре, облупленными домишками, будто бы вдавившимися в землю, и маленькой, спрятавшейся в густом ивняке синагогой. Ефим остановил водителя – широкоскулого русоволосого кубанца – возле покосившегося забора, вылез из машины, распахнул жалобно скрипнувшую калитку и широким военным шагом двинулся вглубь заросшего малиной и бузиной садика – прямо к знакомому крыльцу…
Когда открылась дверь дома, прямо в лицо Ефиму пахнуло детством. Кислая шерсть, старые пергаменты, книжная пыль… И над всем этим –  неистребимый запах сельди, из которой мама делает фаршмак.
- Йося, это ты? – от звука надтреснутого материнского голоса, у Ефима предательски защипало в носу и глазах. – Ты уже вернулся? Что, сегодня десятеро так и не собрались?
Пошатнувшись, он шагнул вперед, в кухню, где возле стола хлопотала мама, порывисто обнял ее:
- Мамочка, это – я…
Со звоном разлетелась на осколки тарелка:
- Фимочка!..
Старая Двойра обнимала сына, и все недоверчиво щупала его лицо, шевиотовую гимнастерку с двумя орденами Красного знамени, чуть вытертый портупейный ремень:
- Фима… Фима… Неужели это – ты?..
Он не находил слов, и только молча сжимал ее худые плечи, оглаживал седые волосы…
- Мама, вы сегодня же соберетесь и переедете ко мне. У меня замечательная квартира: большая, светлая, очень уютная…
Ефим был уверен, что мать не откажется убраться из этой глухомани к нему, в Брянск, где жили его жена и дети. Воображение уже рисовало ему сцены мирной семейной жизни, в которой мать отдохнет наконец от нищеты, голода и постоянных забот…
- У нас найдется чемодан? Впрочем, мама, можешь хоть ничего не брать – новое купим…
И оглушительным снарядным разрывом стал ее отказ. Как же она поедет одна? А Йося?..
Может, Ефиму и удалось бы в конце концов уломать ее на переезд, если бы они были вдвоем, но тут скрипнула дверь и в комнату вошел брат. Должно быть, он очень спешил, потому что даже не снял с головы талес .
Он не подошел к ним, а встал чуть в стороне, внимательно рассматривая младшего брата, и его суровое лицо не выражало никаких эмоций. От него веяло таким холодом, что Ефиму невольно захотелось передернуть плечами…
- Здравствуй, Йося… – Он смущенно отпустил мать и повернулся к брату, – Вот видишь, я и вернулся…
Иосав молчал. Затем, обращаясь к матери, спросил:
- Скажи, мама, разве ты не знаешь, что отринувший бога оскверняет дом истинных?
Двойра всплеснула руками и прикрыла рот. Ее лицо жалобно исказилось, и она тихо проговорила:
- Йося… Но это же твой брат…
- Адонай – отец наш. Отказавшийся от отца не может быть моим братом…
С этими словами он отвернулся и вышел вон из дому…
…От этих воспоминаний Ефима корежило так, словно он опять метался в тифозном бреду, как когда-то, в девятнадцатом. Как плакала мать, причитавшая: «У тебя – семья, а Йосик – он же один. Как же я его брошу?..» Как трясущимися пальцами убирала в жестяную коробку – шкатулку для нищих, – семьсот пятьдесят рублей – все что у него было с собой, и все норовила поцеловать его руку… Он старательно посылал матери деньги, он жарко, даже с каким-то надрывом, благодарила в письмах, написанных чужими, не всегда разборчивыми почерками – она так и не научилась писать, но на все приглашения неизменно отвечала отказом. Мать изобретала самые разные, порой совершенно нелепые причины, чтобы не обидеть Ефима, но он чувствовал, да нет – точно знал, что за всеми отказами стоит суровый старший брат. И вот теперь…
«Однако, – подумалось вдруг Ефиму, – Иосав сам отправил телеграмму. И сам сообщил срок похорон. Может быть, смерть матери сделает его менее нетерпимым?..»
…Вот и дом, вокруг которого уже собрались женщины в черном. Ефим вошел, не здороваясь ни с кем, приблизился к уже омытому, покрытому саваном телу матери. Прижался лбом к ее лбу, постоял так с минуту. Затем отвернулся и сел на скамье в углу. Брат – онен , сухим голосом отдавал последние распоряжения. На Ефима он не смотрел…
- Мы поедем хоронить сегодня, после захода солнца, – словно бы не обращаясь ни к кому, сказал Иосав. – Суббота не будет осквернена…
И Ефим понял, что слова эти обращены именно к нему. «Что ж, – подумал он. – В воскресенье похороним, и в понедельник можно будет уже ехать обратно в корпус. Значит, я вернусь во вторник, двадцать четвертого июня…»

Глава 2

Похороны были простыми, и короткими – куда короче, чем долгая дорога к еврейскому кладбищу. Тихонько фыркала и мотала головой старая кляча, влекшая за собой скорбную, немилосердно скрипучую телегу. Братья сидели по разным сторонам закрытого гроба,  не разговаривая, и даже не обращая внимания друг на друга.
На кладбище их уже ожидала свежее вырытая могила. Ефим подумал, что вряд ли могильщики рыли ночью, и, стало быть, могилу отрыли в субботу. Несмотря на тяжесть и боль утраты он усмехнулся: «Вот так-то вот, дорогой братец! Время вносит свои коррективы в твою глупую, бессмысленную веру! Уже и суббота не так уж свята!» 
Должно быть, Иосав заметил мимолетную усмешку (ну, ведь не мысли же он прочитал!), потому что, не глядя на Ефима, обронил:
- Могилу рыли не евреи. Это можно, это не грех…
Ефим не ответил. Он вообще молчал все время, которое потребовалось, чтобы опустить гроб и засыпать его землей, прочитать псалмы и раздать похоронное угощение – каленые в печи яйца. И лишь когда все ушли, уехала телега, и они с Иосавом остались одни, он негромко спросил брата:
- Скажи мне, тебе не стыдно, что ты отобрал меня у матери и мать у меня? Совесть не гложет?
Иосав посмотрел на него исподлобья:
- Мать? Крия не сделал, сапоги не снял , а туда же – «мать»…
- Прекрати! Можно подумать, маме было нужно, чтобы я пыхтел, пытаясь надорвать гимнастерку! Или чтобы я шел босиком! Маме было нужно, чтобы у нее были два сына, а не один!
- Ты так говоришь, что можно подумать, будто это я убежал из дому, отказался от нашей веры…
- Да плевать я хотел на твою веру! – Ефим схватил брата за грудки и ощутимо встряхнул, – Плевать, ясно тебе?! Хочешь верить? Валяй! У нас никому не запрещают ни долбиться лбом об пол в церкви, ни валять дурака в синагоге. Но никого и не заставляют, понял?!
- Правда? А не вы ли монахов в Сибирь ссылали, только за то, что они верили?
- Вовсе и не за то! Ссылали, потому что бездельники, тунеядцы! Работать не хотят, а есть – как за здрассьте! А у нас нет лишней еды!
- То-то вы ее у поляков отбирали!
- Чего?! Ты где такого наслушался?! Когда это мы у поляков еду отбирали?!
- Слухами земля полнится, а раз ты орешь, значит верно люди говорят! И вообще: что есть человек без бога? Ничто! Без веры человек жить не может!
Ефим перевел дух и почти спокойно спросил:
- А кто тебе сказал, Йося, что мы не верим? Мы верим, только не в бога, которого, кстати, и нет, а в коммунизм. И в человека – в то, что он все может и все сумеет…
Иосав тоже перевел дух и спросил тоже почти спокойным голосом:
- А кто же это вам сказал, что бога нет? Сами догадались, или подсказал кто?..
- Йося, я тебя умоляю! Летчики вон в небе летают – что-то они там никакого бога не видели. К чему бы это, а?
Иосав с жалостью поглядел на брата:
- Фима, ты можешь делать из себя идиота, но не надо делать его из меня! Кто такие были ваши летчики, чтобы бог явил им свой лик?
Ефим задумался. С этой стороны брата не переспорить, значит – надо зайти с другой. Он взял протянутое ему яйцо, облупил, посолил:
- Слушай, Иосав, ответь мне тогда вот на какой вопрос: почему твой бог так непоследователен? Дал евреям Землю Обетованную, потом сам же ее забрал, потом вообще разогнал евреев по всему миру? У нас, в Советском Союзе, евреям жить хорошо, потому что никто никогда не скажет тебе: «Ты –еврей и поэтому уходи с работы, уезжай из города, живи только тут, и больше никуда не выезжай!» У нас все равны, и даже в правительстве есть евреи. Один, к тому же – большой начальник, армейский комиссар . Это как генерал армии, между прочим, а если судить по старым временам – как полный генерал. Скажи, где еще есть такая страна, что обычный еврей из маленького местечка может стать генералом?
- Как ты, например? – насмешливо спросил Иосав.
Он покачал головой:
- Удивительно, Фима, какой же ты все-таки глупый. Вы все – не евреи, разве ты этого еще не понял?
Он прошел вперед и встал перед Ефимом, уткнув ему в грудь узловатый указательный палец:
- Еврей – это человек, который чтит субботу и все заповеди Торы. Еврей – это тот, кто постится в Йом Кипур и ест ягненка с марором и мацой в Песах …
- Еврей, это тот, – в тон ему подхватил Ефим, – кто свистит и трещит трещоткой в синагоге в Пурим …
Иосав пытался грозно посмотреть на брата, но не удержался и прыснул. Он, также как и Ефим, вспомнил как им, тогда еще совсем мальчишкам влетело от раввина, и как покойный отец обещал наказать обоих отпрысков за трещотки  и особенный, оглушительный свист, но когда ребе ушел, лишь посмеялся, да велел матери дать братьям еще по одной сладкой плюшке…
…Почему-то обоим вдруг расхотелось немедленно идти домой. Должно быть, смерть старой Двойры так повлияла на них, что как-то сразу забылись прошлые раздоры и обиды. Чуть ли не в обнимку братья зашагали в сторону от дороги, рассчитывая еще до обеда добраться до сторожки лесника и попросить у него удочек – наловить рыбы. Обоим ужасно не хотелось возвращаться в опустевший дом, где все будет напоминать им о матери…
Лесник выделил им не только удочки, но дал с собой соли, мешочек пшена, несколько картофелин, лук и хлеб, а после того, как Ефим дал ему тридцатирублевую бумажку, добавил и изрядную бутыль бимбера – мутного, крепчайшего самогона. Они сидели с удочками и попутно негромко переговаривались, продолжая свой религиозный спор.
-…Нет, Фима, я не скажу тебе «Ты прав», и вот почему: бог испытывает каждого человека, и если человек достоин – помогает ему, а если нет – делает ему нехорошо.
- Конечно – Ефим плюнул на червяка и снова закинул удочку. – Тебя послушать, так хуже вас с мамой людей не было. За что, скажи мне, бог не сказал маме: «Двойра Ициковна, ты всю свою жизнь работала, не покладая рук, ты похоронила четверых детей и мужа, и несмотря на это вырастила двух сыновей. Вот тебе за это моя большая признательность и награда»?
- А какую награду ты имеешь в виду? – очень серьезно спросил Иосав. – Может так быть, что бог наградил маму, просто ты этого не видишь?
Ефим отогнал назойливого комара, поскреб щеку:
- Ты, конечно, ждешь, что я сейчас скажу: «богатый дом, много еды, меньше забот»… Тогда ты возразишь, что счастье не в этом. И будешь прав. Поэтому я скажу тебе другое: награда – это мир, счастье и лад в доме. Это когда старший брат не говорит младшему: «Ты мне не брат», и не гонит его прочь от родного порога. Это когда старый человек видит своих внуков и радуется им и вместе с ними. Вот что, по-моему, награда, Иосав…
Тот отмолчался. Некоторое время братья сидели в тишине, нарушаемой лишь шелестом листьев, плеском воды да изредка – звуком бьющейся на крючке рыбы…
- …Ты стал очень жестоким, брат. И не оттого ли это, что в твоей душе больше нет места богу?
- А разве ты не стал жестоким? Несмотря на то, что каждый день помногу раз повторял «Шма Исроэйль »? Это сделало тебя мягким и сострадательным?
Снова долгое молчание. Ефим взвесил на руке кукан с рыбой:
- На уху хватит. Пойдем?
Иосав молча пошел за братом. Они разожгли костер, повесели одолженный у того же лесника котелок над огнем, и принялись, как в далеком-далеком детстве, готовить уху. Сперва сварили завернутую в тряпицу рыбную мелочь, потом забросили в бульон лук, пшено и рыбу покрупнее. Очищенная и разложенная на бересте картошка ждала своего часа…
- …Мне было страшно, Фима.  Страшно за тебя. Что ждет тебя после смерти? Долина Хинном ? И я думал, что если отказать тебе от дома, то ты опомнишься, вернешься, и все снова станет как раньше. Бог, он ведь простит, как простил сотворивших Золотого Тельца…
- Ага, и как простил евреев, которых угнали в рабство вавилоняне… Йося, не знаю, как тебе это объяснить, но бога нет! Ты можешь верить в него, можешь не верить, но его нет. Потому что если бы он был, это был бы очень плохой бог…
- Почему ты так говоришь?
- А вот скажи: почему богу неугодно, чтобы я женился на моей Кате? Чем богу не угодили наши дети?
- Ты же знаешь, что господь вывел наш народ…
- Да-да-да! Помню! Богоизбранный народ! Только ответь мне, Йося: бог сотворил только евреев, или немножечко и всех остальных людей тоже? Они ему что: не дети?
- Они сами отказались от нашего бога…
- Даже негры в Африке и индейцы в Америке? А ничего, что они и слыхом не слыхали ни о Торе, ни о нашем боге? Мой сын родился в тридцатом году – так он семисвечника не видал, не то, что синагоги?
- Значит, это ты виноват, что твой сын обречен на немилость господню. Зачем же ты перекладываешь свою вину на бога?
Ефим прищурился:
- Знаешь, кажется мне, что в этом случае товарищ Сталин намного милосерднее твоего бога . А разве может быть так, чтобы человек обогнал бога в милосердии?
Иосав вновь надолго замолк. Молчал и Ефим, и лишь ложки сосредоточенно стучали по котелку.
Бутыль бимбера опустела уже наполовину, когда Иосав вновь заговорил:
- Если верить выкрестам, то одному Еврейскому мальчику это удалось. Но ваш Сталин не милосерднее бога. Хотя он очень умен и знает, что делает. Просто бог смотрит шире и думает не только о сегодняшнем дне…
- Товарищ Сталин и все его соратники – тоже!
- Постой, Фима, не перебивай. Скажи, – Иосав задумался, подбирая слова, – вот если тебе вдруг сообщили: с завтрашнего дня настает коммунизм – ты бы обрадовался?
Настала черед глубоко задуматься Ефиму. Он чувствовал, что где-то есть подвох, но не понимал – где?
- Да, обрадовался бы.
- А чему бы ты обрадовался? Отмене денег? Ведь ничто другое бы не изменилось вот так вдруг. Люди останутся такие же, как и сейчас, товаров больше не станет… Так чему бы ты обрадовался?
Ефим озадаченно закурил. Все верно: нельзя вот так, с кондачка… Сначала надо подготовиться…
- Все верно, – согласно кивнул головой Иосав. – Сначала нужно воспитать людей, построить промышленность и все такое, верно?
- Да…
- А скажи мне, брат: ведь пока вы будете строить воспитывать, кто-то и погибнет, не дожив до вашего коммунизма, а?
- Ну, наверняка – пожал плечами Ефим. И тут же спохватился, – Но они погибнут ради счастья своих детей или внуков. Это ведь нужно для всех…
- Конечно. Но кто сказал тебе, что царство божье проще, чем ваш коммунизм? Я думаю, что оно намного сложнее. И, значит, людей нужно готовить дольше. Намного…
- Йося, мы и готовим. Не думай о нас плохо…
Костер догорел, и лишь багровые угли бросали свои неяркие отблески в ночную мглу. Уха доедена, бимбер допит. Но спор не угас, а наоборот разгорелся с новой силой:
- …Но Фима, вы потеряли небо, вы прижались к земле. А земля… Ты говорил о евреях-генералах, о евреях-министрах… Да, я знаю, что вы называете их по-другому, но кувшин не перестанет быть кувшином, если назвать его глечиком… Вспомни о евреях Египта: Иосиф Прекрасный был приближен к фараону, а чем все кончилось? Исходом. Ты уверен, что воды моря разомкнуться перед вождями и вашими кумирами?
Ефим усмехнулся:
- То была воля фараона, одного фараона, а у нас все решает народ. А что плохого евреи сделали русским? Или, например, узбекам?.. И потом: после Исхода наш народ обрёл Землю Обетованную, но бродил для этого сорок лет. Сегодня не прошло и двадцати. А земля обетованная, вот она, где все равны, где сын сапожника равен сыну раввина, и где слова внука раввина учат в каждой школе…
- Ты про Маркса? Фима, а вы не боитесь? Если после первого лжепророка пала Иудея, то после второго, не падёт ли весь мир?
Ефим вскинулся, было, но промолчал, хотя по его лицу было видно, что с братом он не согласен. Категорически…

Глава 3

Длинный стальной меч парфянской выделки отбил в сторону короткий гладий . Эфраим рванул левой рукой верхний край продолговатого щита на себя и с размаху сунул острие клинка прямо в оскаленный рот легионера.  Тот мгновенно рухнул, но на его месте возник новый. Если судить по кольчуге с бляхами – центурион…
В отличие от своих солдат, центурион бился без щита, надеясь, как видно, на свое умение, длинную спату и короткую сику, которую он держал по- сирийски, клинком к себе. Эфраим увернулся от резкого удара кинжала, и тут же спата вспорола войлочный доспех иудея...
- Проклятый!.. – парфянский клинок пробил защиту центуриона, но замедленный спатой и сикой бессильно грянул в оплечье ромейского доспеха. – Твоя мать спала с ослом!..
Центурион осклабился, – видно понимал иудейскую речь, – и быстро-быстро ткнул кинжалом, метясь в прореху. Эфраим еле успел уклониться, но понял, что если так пойдет и дальше, то в следующий раз он может и не успеть. Должно быть, это же понял и центурион, потому что заорал что-то на  своем варварском наречии и удвоил натиск. От ощущения близости смерти руки точно налились свинцом. Эфраим механически отбивался, бормоча про себя «Шма Исраэль» и готовясь к неминуемому. Именно в этот момент над его плечом мелькнул длинный наконечник копья, и центурион свалился наземь, орошая камни своей кровью…
…Позавчера, в девятьсот семьдесят седьмой день осады, воинам германского легиона удалось поджечь деревянную баррикаду, которой сикарии загородили брешь в стене. Она горела весь вчерашний день, потому что евреи упорно заливали пламя водой, а легионеры с не меньшим упорством метали в брешь кувшины со смолой и нафтой. Но в соревновании воды и огня победил огонь – слишком уж много было тех, кто сражался на его стороне. Баррикада выгорела дотла. Даже на камнях двора и стен остались пятна копоти. И сегодня с утра, под звуки букцин, легионы пошли на приступ…
Сикарии встретили врагов у самого пролома, загородив его вместо баррикады стеной щитов. Об эту стену разбился натиск шестого легиона, но на помощь ему рванулся вспомогательный германский легион легата Септима Дектила. Рослые белокурые воины в кольчугах вместо лорик ,  ворвались в крепостной двор, вопя о скорой победе , но у сикриев на этот счет существовало свое мнение. Во дворе строй легионеров распался, и правильный бой превратился в сотни поединков…
…Эфраим  пригнулся, пропуская над собой лезвие гладия, и ткнул мечом снизу вверх с такой силой, что пробил кольчугу германца не только на груди, но и на спине…
- Что ж вам в своих лесах-то не сиделось, дети шакалов?! Зачем пришли в наши пустыни?!
Гигант со спутанными белокурыми волосами, выбивавшимися из-под шлема, кинулся к Бен-Леви. Он был чуть не на голову выше Эфраима и потому пытался ударить иудея сверху. Увернувшись от очередного удара, Эфраим внезапно упал, в падении подрубил гиганту ноги и тут же откатился в сторону, пока его не затоптали свои или чужие. Или все вместе…
…Бой шел с переменным успехом. Германцев было во много раз больше, но иудеи сражались за свою свободу, и это добавляло им сил. Но исход штурма решили не воины сикариев,  а их жены и дети. Выбравшись на стены, они принялись забрасывать прорвавшихся во двор римлян камнями. Иногда для этого подростки и женщины даже выламывали куски из стен. Не брезговали и трофейными ядрами римских онагров.
Оказавшиеся под градом булыжников, избиваемые мечами и копьями сикариев, римляне не выдержали. Остатки германцев сомкнули щиты и медленно отступили, унося с собой раненых и даже часть убитых. Защитники крепости смогли перевести дух. Хотя они и понимали, что это уже не надолго…
Тьма упала  на крепость Массада так, словно Бог Израиля набросил на землю плотное черное покрывало. Вот и закончился еще один день осады. Один – из бесконечной череды бесконечно долгих дней…
- …Что ты там так разглядываешь? – Эфраим Бен-Леви хлопнул по плечу лучника Алона. – Что ты можешь разглядеть в такой темноте, друг мой?
Вместо ответа Алон протянул над бруствером стены руку и молча указал на костры, яркими звездочками сиявшие в лагере легионеров:
- Вот они – звезды, предвещающие нашу погибель… – он тяжело вздохнул.
- Алон, если бы я знал тебя хуже, я бы сказал, что ты трусишь… – Эфраим усмехнулся и, бестрепетно глядя в исказившееся гневом лицо стрелка, продолжал – Но я знаю тебя слишком хорошо, чтобы не поверить в такое. Так что же с тобой случилось, мой верный друг?
С тех пор, как возглавлявший оборону Массады Элиэзер Бен-Яир погиб от случайного ядра римского онагра, Эфраим Бен-Леви взял на себя обязанности командующего обороной. И одним из главных моментов обороны почитал он боевой дух бойцов, дабы при отражении очередного приступа все действовали как один человек, железный телом и стальной духом…
- Прости меня, Эфраим, но я подумал: погибнем мы – что останется от свободы Израиля?
Алон вдруг натянул свой лук и пустил стрелу куда-то в темноту. Оттуда раздался крик, свидетельствовавший, что острота зрения лучника не ослабела за долгие месяцы осады. Эфраим восхищенно цокнул языком, воин смущенно потупился, но через мгновение снова посмотрел прямо в глаза своему командиру:
- Скажи мне: для чего мы здесь? Твой брат, почтенный Иосав Бен-Леви, говорит нам: «Мы служим лишь Богу! Мы не подчиняемся никому, кроме Бога!» Но разве это правда? Разве не подчинялись мы нашим царям: Шаулю, Давиду, Шломо? Разве мы не подчинялись Бен-Яиру, а теперь не подчиняемся ли мы тебе? А ведь ты – не Бог!
-Ты хочешь сдаться, Алон? – спросил Эфраим. – Если ты хочешь сдаться, я скажу тебе: «Алон, возьми жену и дочерей своих и иди». Я велю открыть ворота, и никто не пустит тебе стрелу или камень в спину.
- Ты не понял меня, – грустно сказал Алон. – Я не пойду сдаваться, ибо не желаю увидеть в конце своей жизни бесчестье жены моей и дочерей моих. Я не склоню свою шею под рабское ярмо ромеев. Но я спрашиваю тебя, Эфраим: где Бог? Почему он – тот, что вывел Мойше и весь народ наш из земли фараоновой, – почему он не заступится за нас ныне? Зачем ему нужна смерть моих дочерей – этих голубиц? Или, – тут лучник понизил голос до шепота, – может быть, он слабее римских богов? Их много, а он один?
Эфраим молчал. Затем он хлопнул себя ладонью по колену:
- Я схожу и спрошу брата. Я задам ему твои вопросы, – тут он сделал успокаивающий жест, – само собой, не называя, твоего имени. Я сам не прочь бы узнать: сколь долго еще будет Бог испытывать нас?..
… В крепостной синагоге горели светильники и Иосав Бен-Леви – раввин Массады – читал Тору. Несмотря на поздний час в синагоге было много народу: дети, старики и женщины – те, что не заняты были на кухне и не ухаживали за раненными.
- Послушай, брат! – голос Эфраима прервал монотонный голос Иосава, и загремел подобно трубам под сводами синагоги. – Воины мои спрашивают: доколе еще Бог желает испытывать нас? Если ему нужна наша смерть, почему он просто не скажет нам: «Умрите, дети Израиля!» Тогда мы изберем по жребию тех, кто приведет Его приговор в исполнение, и не запятнаем себя грехом самоубийства. Но ответь нам: за что Бог так благосклонен к ромеям?
В синагоге наступила такая тишина, что было слышно, как журчит вода в микве . Иосав Бен-Леви встал, выпрямился и грозно посмотрел в лицо младшего брата. И так грозен и суров был этот взгляд, что многие содрогнулись, а женщины поспешили укрыть детей, дабы не видеть им такого взгляда.
Но Эфраим Бен-Леви бестрепетно встретил этот взор, и так прямо и открыто смотрел он, что старший брат смутился и опустил глаза.
- Чего же хотите ты и твои воины Эфраим? – спросил Иосав. – Ужели ждете вы, что Господь явит ромеям свою мощь, как явил ее фараоновым ратям? Но дай спрошу: кто из вас Моше? Кто мнит себя равным ему?
Эфраим смешался было, но тут же нашел ответ:
- Я скажу тебе, брат, чего мы хотим. Мы хотим продолжать битву с ромеями. Мы хотим, чтобы свобода Израиля не погибла вместе с нами. Мы не просим у Бога помощи в бою, мы не просим у Него сонмы ангелов нам в поддержку, но мы молим Его позволить нам сражаться с нашими врагами за весь народ Израиля. И я хочу сказать тебе, брат: сейчас не время для славовсловий и псалмов, сейчас время для просить, даже требовать! Требуй, как требовал Залман. Пусть нам позволено будет и дальше сражаться! Ибо ничего мы не жаждем так, как битвы за нашу свободу и за наш народ!
Иосав кивнул, и обратился лицом туда, где горел семирожковый светильник. Склонил голову и воззвал:
- Господи! Бог народа Израиля! К тебе взываем мы, последние сыны и дочери его!..
Эфраим слушал молитву брата, но в душе его была пустота. За три долгих года осады, он почти разуверился в боге и уже не помышлял ни о каких чудесах… Все это время он только сражался, убивал, снова сражался и снова убивал. И снова убивал. И опять убивал. Какие уж тут чудеса? А потому, когда прямо над алтарем исчезла стена синагоги, и  распахнулось затянутое клубящейся тьмой НЕЧТО, он сперва не понял, что произошло. И лишь голос брата вывел его из оцепенения:
- Господь услышал мою молитву! Встаньте и идите!..

Глава 4

Утро в понедельник было солнечным и тихим. В такое утро так не хочется вставать, даже если ты спал не на мягких перинах и белых простынях родного дома, а всего лишь переночевал у потухшего костра в лесу возле безымянной речушки.
Ефим поморщился, когда луч солнца скользнул по лицу и уперся прямо в закрытые веки. Он уже давно не спал, а просто лежал, не открывая глаз, и прислушивался к голосам утра. Звенел заплутавший комарик, перекликались птицы, колошматил в дерево дятел и все – под аккомпанемент негромкого журчания водяных струй да шелеста ветвей и трав.
- Так бы лежал и лежал – пробормотал про себя Ефим. – И никогда бы не вставал…
Где-то далеко-далеко сломался сучок.  «На выстрел похоже», – подумалось Ефиму. Еще один.  Ломается и снова все как было раньше: птицы, дятел, река, листва… Только комарик замолк. Ветром, наверное, сдуло…
Сломался еще один сучок, а потом сразу – два. «Целая обойма», – машинально отметил Ефим, а руки уже намывали портянки и натягивали сапоги. ТТ из кобуры, патрон дослан в патронник…
- Йося! Йося! Вставай, стреляют!
- М-м-м-м…
- Вставай, где-то стреляют! – тут же, перекликаясь с дятлом, выдал длинную очередь пулемет. – Вставай, я тебе приказываю! Встать!
- Фима, ты сошел с ума? Я же не служу в вашей армии… – Сонное лицо Иосава постепенно приобрело осмысленное выражение, – Где стреляют? Ты уверен, что стреляют?
Последние слова он договаривал уже на бегу, потому что Ефим схватил брата за руку и силой втащил его в кусты орешника. Как оказалось – вовремя…
По тропинке, галдя и смеясь, прошли трое солдат в обмундировании серого цвета. Не красноармейцев. Один из одетых в фельдграу нес за плечом целых две винтовки, а второй – настоящий ручной пулемет. Левинзон-младший толкнул брата себе за спину, и прицелился, сосредоточенно ведя стволом ТТ вслед идущим. Ему яростно хотелось нажать на спуск – нечего солдатам Вермахта делать на территории Советского Союза! – но здравый смысл его останавливал: неизвестно, сколько их здесь всего. А если диверсанты – в том, что перед ним диверсанты, Ефим не сомневался – в перестрелке убьют его и Йосю, от которого в бою все равно никакого толка, то кто же сообщит местным властям об этих самых диверсантах? И тогда фашисты выполнят свое черное дело, для которого их сюда и забросили…
Но троица прошла, а больше никто не появлялся. «Малая группа – понял Ефим. – Хотя странно: что же это они не несут с собой тяжелого груза? Может, взрывчатка у них где-нибудь в тайнике?»
Решив, что одного из диверсантов он обязательно возьмет живьем,  Ефим обернулся к Иосаву и, сделав страшное лицо, прижал палец к губам:
- Йося, сиди тихо – прошептал он. – Я – сейчас…
И с этими словами он скользнул вслед за наглой троицей.
Когда-то красноармеец Первой Конной Ефим Левинзон считался одним из лучших разведчиков не только своего полка и не только дивизии, но и всей Конармии. Недаром еще Семен Михайлович Буденный, тогда еще не маршал, вручил отчаянному комвзвода наган с дарственной гравировкой от РВС Республики на рукоятке, бормоча в усы: «Дожили. Жид казаков переказаковал!..» И недаром басмачи Туркестана за умение внезапно возникать в самых неожиданных для бандитов местах называли комиссара отдельного эскадрона Двенадцатой кавалерийской дивизии «Кызыл шайтан». А на Дальнем востоке комиссар батальона, в последствии – полка, Ефим Левинзон мог проверить бдительность часовых, неожиданно, точно призрак, появившись в районе охраняемого объекта. И хотя эти времена миновали, причем довольно давно, по следам диверсантов Ефим двигался почти бесшумно.
Он легко догнал их, благо диверсанты были на удивление беспечны, и втроем производили шума больше, чем иной взвод на марше. В какой-то момент они принялись что-то горланить, и это окончательно взбесило Ефима. Он выскочил из-за поворота тропы и, вскинув руку с пистолетом, рявкнул:
- Штииль! Пал иир вапен!
Он слышал, что идиш – еврейский жаргон, очень похож на немецкий, и надеялся, что его поймут. Трудно сказать, поняли ли диверсанты приказ, но они разом остановились и, обернувшись, вылупились на бригадного комиссара. Затем один из них поднял пулемет:
- Лешат орушие земла! Пуф-пуф! – и дурацки осклабился. – Болщевик – капут!
Наверное, он собирался добавить еще что-то, но Ефим не был намерен продолжать беседу. Он уже наметил того, кого будет брать живьем – красномордого толстячка в круглых очках на круглом рыхлом лице. Погоны на плечах очкарика были окантованы серебром. «Унтер-офицер, – сообразил Ефим, вспомнив справочник по знакам различия армий вероятных противников. – Ну вот тебя-то нам и надо…»
ТТ хлестко ударил дважды и двое весельчаков-диверсантов рухнули наземь. Толстый унтер рванул, было, с плеча винтовку, но пистолет гавкнул в третий раз, и незадачливый немец схватился за простреленное плечо.
Ефим подошел поближе, подобрал винтовку одного из убитых, проверил, заряжена ли, и слегка ткнул ей в сторону раненого унтера:
- Квомен цву мир!
Вот эту команду немец понял мгновенно и опасливо приблизился. Невзирая на ранение пленного, Ефим тут же нагрузил его ранцами и подсумками убитых.
- Парвертс!
Жалобно стеная пленный затрусил по тропинке туда, где остался Иосав. Прихватив остальное оружие, комбриг Левинзон двинулся за ним.
Ефим гнал пленного почти бегом. Попутно, по дороге он пытался допрашивать пленника, но то ли идиш все же не слишком походил на немецкий, то ли немец совершенно одурел от страха – разговор не клеился. Ефим попытался добавить пленнику «понимания» слегка ткнув того штыком пониже спины, но результатом стал только поросячий визг унтера и длинная тирада, из которой Ефим уловил только одно слово «арбайтер». Должно быть, немец просил пощады упирая на свое пролетарское происхождение…
…Выбравшийся из зарослей орешника Иосав с изумлением взирал на эту парочку. Затем неодобрительно покачал головой:
- Фима, Фима. Ну, разве можно так? Ты же видишь: молодой человек таки ранен, а ты нагрузил его мешками…
- Между прочим, – сообщил изрядно запыхавшийся – возраст все-таки! – Ефим, – этот «молодой человек» – диверсант и враг. А чтобы тебе было понятно – шейгец !
Унтер-офицер поднял голову и вперился в Иосава:
- Jude! – прохрипел он. – Dreck Jude!..
И с этими словами уселся на землю, тяжело переводя дух.
- Ругается, – определил Ефим по интонации. – Знать бы еще, чего он говорит?..
- Говорит, что я – грязный еврей, – сообщил Иосав.
В этот момент немец добавил еще что-то. Иосав машинально перевел:
- Говорит, ничего, мол, скоро нас всех прикончат…
- Йося! Ты что – знаешь немецкий?!
- Фима! Ты наверное забыл, как в наших местах стояли немцы. За три года только такой лентяй как ты мог не выучить язык…
Ефим потупился. Иосав был абсолютно прав: когда в пятнадцатом они оказались на оккупированной немцами территории, его – двенадцатилетнего мальчишки, хватило только на то, чтобы воровать у немецких солдат патроны и леденцы. А Йося – голова! Язык выучил, да еще и не забыл…
Он просительно взглянул на брата, сразу напустившего на себя гордый вид:
- Йося, а можно я буду спрашивать, а ты переводить мои вопросы и его ответы, а?..
Через полчаса допроса Ефим перевел дух, вытер вспотевший лоб и сказал:
- Йося вели ему встать.
Когда же унтер поднялся, комбриг Левинзон коротко ткнул его штыком в основание черепа. Брезгливо вытер о землю кровь и, не глядя на распростертое у его ног тело, спросил:
- Что думаешь делать, брат?..

Отредактировано Серб (31-07-2012 12:19:49)