Не будет ли это читерством?

Переждав бурю, Александр сказал:
   – Но я понимаю вашу озабоченность. Враг силен. Очень силен, а нас действительно слишком мало. И некем восполнить поредевшие ряды. Поэтому нам все еще нужен мир, нужна передышка. Вы спросите меня, что мы будем делать, получив ее? Мы начнем строить новую Македонию взамен утраченной. Из кого, спросите вы?
   Царь сделал многозначительную паузу, обводя взглядом воинов.
   – Из наших соседей. Из хеттов.
   Войско зароптало.
   – Хетты – варвары. Ведь так?
   Ропот сменил тон на неуверенный.
   – Ну, вроде так.
   – А кем были македоняне для эллинов, до того времени, как на трон взошел мой предок, Александр Филэллин? Разве вас считали эллинами? Даже при жизни моего отца не считали!
   – Царь, – обиженно крикнул кто-то из эллинов, – не говори за всех! Это Демосфен называл Филиппа варваром!
   – Да-да, это Демосфен! Мы так не считали!
   Александр усмехнулся, посмотрел на эллинов и сказал несколько слов по-македонски.
   – Не поняли меня?
   Те не ответили.
   – Догадываетесь, к чему я все это говорю?
   – Ты хочешь, царь, чтобы мы стали среди хеттов теми, кем стали среди македонян изгнанники из Аргоса? – спросил Кен.
   – Именно, – ответил Александр.
   – Ваши дети будут признаны мной настоящими македонянами, – заявил царь женатым воинам.
   Это вызвало гул одобрения. Но потом Александр сказал нечто шокирующее:
   – Отныне всякого человека, живущего в Новой Македонии, которую мы здесь построим, и говорящего на «общем» языке, я буду называть македонянином, независимо от того, из какого народа он происходит.
   Он взорвал умы воинов. После всеобщего собрания его слова бурно обсуждали много дней. Воины привыкали к своей новой роли – стать ядром будущей нации. Для многих оказалось весьма непросто принять это.
   – Да как же так? Какие-то варвары будут ровней нам?
   – Царь отличает варваров, на нас ему наплевать.
   – Да-да, не зря на Игры допустил этих раскрашенных ублюдков, которые столько наших перебили!
   Птолемей и Кен, выступившие союзниками царя в этом начинании, горячо убеждали воинов, что Александр прав. Хватало и скептиков. В их рядах оказался Гефестион, отчего царь даже поначалу обиделся, употребив немало красноречия на то, чтобы переубедить друга.
   В конце концов, страсти немного улеглись. Хватало иных забот, а царь пока не торопился отличать хеттов перед македонянами. Воины успокоились.
   Не раздувал пламя Александр и в деле с Филотой. Он затаил злость на сына Пармениона, но старался не подавать вида. Царь не стал чинить ему никакого унижения, но отослал от себя, назначив комендантом гарнизона Лавазантии. Для честолюбивого Филоты эта ссылка стала красноречивее любых прямых обвинений. Он высказал обиду отцу.
   – Все наши поступки имеют свою цену, – сурово сказал Парменион, – ты не представляешь, чего стоило Александру замять твою выходку.
   – Выходку?! – вскинулся Филота, – даже ты не веришь мне?
   Парменион лишь покачал головой.
   – Ты знаешь, что Александр легко поддается гневу, но он отходчив. Для тебя будет лучше, если ты некоторое время побудешь вдали. Вот увидишь, он сменит гнев на милость. Он по-прежнему благоволит нашей семье, посмотри сам – он назначил послом в Египет Никанора.
   Выбор Никанора в качестве посла преследовал сразу несколько целей. Во-первых – успокоить Пармениона. Преданный старик не собирался становиться в оппозицию, но царь решил перестраховаться. Во-вторых, Никанор был ранен в бою с египтянами, Александр рассудил, что посол будет думать о реванше, и не позволит очаровать себя, как это сделал Птолемей. Подозрительная расположенность Лагида к египтянам стала третьей причиной, что в Бехдет поехал не он.
   Никанору предстояло проявить большую твердость. Еще до его отъезда обнаружилось, что удивительная мягкость и уступчивость Ранефера имеет двойное дно. К середине осени македоняне заметили, что в принадлежащих им кипрских и киликийских портах поубавилось финикийских торговых судов, груженых египетским хлебом. Кроме того «пурпурные» перестали покупать кипрскую медь. Расследование Эвмена показало, что они вздыхают об упущенной выгоде, но вынужденно выполняют чье-то «благопожелание».
   Понятно, чье.
   – Значит, решил сыграть утяжеленными костями? – недобро усмехнулся Александр, – я предполагал что-то подобное. Как бы не доиграться тебе, Ранефер...
   Кипр был богат медью и македоняне, торгуя ей, рассчитывали приобрести все, в чем нуждались. Навязанное «нежелание» финикийцев покупать медь, оказалось достаточно болезненным ударом.
   Для выплавки бронзы одной меди было недостаточно. Требовалось олово. Египтяне имели его в достатке, добывая на дальнем юге, за порогами Нила. Еще одно крупное месторождение располагалось в горах Ливана, к северу от города Берити[95], совсем рядом, руку протяни. Вот только теперь и его загребли египтяне. Совсем рядом, в Библе, сидел их ставленник, предатель Энил. Царь Берити, еще недавно состоявший в союзе царей, разбитых Тутмосом у Мегиддо, теперь был так напуган македонским разорением, что в числе прочих, выбрал дружбу с Египтом.

       [95] Бейрут.

   Олово близко и дешево, вот только видит око, да зуб неймет.
   Выручили хетты. Они и прежде не имели доступа к этим рудникам, и получали олово издалека. Его возили караванами из земель к северу от царства Митанни. Получалось очень дорого, но куда деваться? Зато, благодаря пришельцам в гору пошло железное дело, в котором хетты и прежде были большие мастера в сравнении с египтянами.
   Александр встретился с Хуццией и намекнул, что готов поделиться разнообразными ремесленными секретами, а взамен ожидает от дорогого союзника беспошлинную торговлю. Царевич не возражал. Он увидел у макандуша так много удивительного, что теперь спал и видел, как благодаря дружбе с ними возвышается царство Хатти.
   Его восторг разделяли далеко не все. Кое-кто предупреждал Цитанту, что если с макандуша излишне любезничать, они могут совсем обнаглеть. Уже сейчас в речи Алекшандуша проскальзывают недопустимые повелительные нотки.
   – Проснемся утром, а царство уже не наше, – говорил Цитанте Муваталли, которому новая политика царя совсем не нравилась.
   Цитанта лишь отмахивался, благодушно внимая своему старшему сыну, который похвалялся мечом из драгоценного металла амутум[96]. Клинок выковал царский мастер, познакомившийся с секретами южных соседей.
   – Восхитительно! Прекрасно!
   Хуцция попробовал клинок на изгиб. Коснулся пальцем острия.
   – Это «чистое» железо? – спросил Муваталли.
   – Нет, – ответил Хуцция, – этот клинок еще не может соперничать с отцовским «Сокрушителем панцирей», но он намного лучше твоего.
   Хеттские кузнецы знали три вида железа. Обычное уступало бронзе в прочности. «Небесное» уже было сопоставимо с ней. Третий вид, «чистое» железо, считался полумифическим. Мало кто видел изделия из него. Ни один кузнец из ныне живущих не знал его секрет, даже царские мастера. Но они не прекращали поисков секрета, пытаясь воспроизвести меч Цитанты, полученный царем от своего отца Тахурваили[97].

       [96] Амутум – железо на языке хеттов.
       [97] О том, что хетты знали три вида железа, сообщает советский хеттолог Г.Г. Гиоргадзе. Вполне возможно, что под «чистым» железом подразумевается сталь. Археологам хеттские изделия из стали не известны, «чистое» железо упоминается лишь в литпамятниках.

   – И этот меч стоит двадцати тысяч овец, которых ты приказал отправить на юг? – скептически хмыкнул Муваталли.
   – Этот меч стоит и большего. Хотя это и не «чистое» железо, но клинок гораздо прочнее любого из тех, которыми вооружены царские Стражи. Кроме того, на выплавку крицы пришлось потратить значительно меньше руды. Но самое главное то, что мастер Паххур теперь знает секрет, и мы сможем сделать тысячи таких мечей.
   Муваталли готов был согласиться, что дружба с макандуша идет на пользу, но, будучи по природе своей подозрительным, восторгов царевича не разделял. И чем дальше, тем больше. Муваталли смотрел на наследника престола Хаттусы с возрастающей тревогой.
   «Куда ты заведешь нас, когда станешь царем? С потрохами продашь чужеземцам?»
   Муваталли стал оглядываться по сторонам в поисках союзников, разделявших его опасения. И нашел его так близко к трону Цитанты, что ближе некуда. Ксассени, младший сын царя, оказался очень внимательным слушателем. Сначала они делились своими настроениями полунамеками, но все больше сближались, открываясь друг другу.
   – Великий царь еще не стар. Вероятно, Тешуб не скоро призовет его, но великие бедствия могут пасть на нашу голову еще при его жизни. Хуцция совсем сошел с ума. Он не ведает, что творит, заливая глаза царя отравленным медом своих речей. Вот увидишь, достойнейший царевич, года не пройдет, как среди приближенных твоего отца появятся макандуша. А дальше что? Алекшандуш станет хозяином в Хаттусе?
   Ксассени внимательно слушал и кивал. Муваталли продолжал:
   – Я говорил царю, что мицри и макандуша сговорились. Между ними недавно случился конфликт, но они его быстро замяли. Это точно сговор. Но царь отмахнулся от меня. Он сказал, что раз мицри не стерли макандуша в порошок, значит они опасаются их и уважают их силу. С кем же в таком случае стоит дружить хатти? С мицри, которые сидят за морем и норовят подмять под себя все, докуда могут дотянуться? Или с макандуша, которые готовы выступить против общего врага на нашей стороне?
   – Но в словах отца есть резон, – осторожно заметил Ксассени.
   – Есть, – согласился Муваталли, – но я боюсь, как бы мы не зашли в этой дружбе дальше пределов разумного.
   – Что ты предлагаешь, Муваталли?
   – Пока ничего, достойный царевич, пока ничего, – уклончиво ответил Первый Страж, – я только думаю, что из твоего брата выйдет не слишком хороший царь.
   Ксассени посмотрел на него с внимательным прищуром.
   – Бывает, что младшие превосходят в добродетелях старших, – с загадочной улыбкой проговорил Муваталли.