Он вновь внимательно перечитал заинтересовавший его кусок.
   «Мне позволили развлечься охотой. С провожатым мы объехали на лодке множество проток восточнее Бехдета и, скажу я тебе, Иероним, твердой земли там почти нет. Одни гиблые топи. Не зря те эллины, что впервые увидели крепость Сену, назвали ее Пелузием[98]. Правда, здесь его пока нет, он будет построен позже. Вообще, как говорят, вся восточная граница Египта – сплошные болота. Защищают ее несколько крепостей – Стена Болот. Стены-то сплошной нет, название одно, но повсюду эти топи, посуху не проехать, не пройти. Если бы кто сунулся на эти крепости, то не знаю даже, как ему их штурмовать.

       [98] Пелузий – «изобильный трясинами». Египетская крепость на крайнем востоке Дельты. После утраты фараонами власти над Палестиной и Сирией являлась пограничным форпостом Египта. Возле нее в разные годы произошло несколько крупных сражений.

   Когда я дрался в этих краях с персами, тут гораздо суше было. Десятки тысяч воинов располагались в округе, возводили укрепленные лагеря. Сейчас такое едва ли возможно, тут кругом вода, тростник и крокодилы. А в наше время восточный рукав Нила сильно обмелел, вероятно, из-за наносов песка. Потому фиванец Лакрат, который командовал войсками Артаксеркса, легко смог перегородить его плотиной и посуху подобрался к крепости.
   Да, Иероним, хлебнул я тогда лиха. Никогда не рассказывал тебе, а вот сейчас жалею. Как в нескольких строках описать все пережитое? Мы тогда дрались, как львы. Эллины с эллинами. Одни за египтян, другие за персов. Вот, наказали боги глупостью... Большинство моих товарищей погибли. Пал наш стратег Клений. Я сам был легко ранен. Когда же мы узнали, что Нектанеб отступил в Мемфис и не придет нам на помощь, то пали духом и пошли на переговоры с Лакратом. Видать, фиванец к тому времени тоже был изрядно истощен, поскольку недолго раздумывал. Он дал нам клятву, что выпустит нас с оружием.
   Слова Лакрата передал один сикионец, я это по его щиту определил. Эх, Иероним, вот истину говорят – не доверяй сикионцу. Эти мерзавцы всегда начнут речь с правды, а закончат ложью... Так и получилось. Едва мы вышли, как персы под началом евнуха Багоя набросились на нас, обезоружили и раздели до нитки. Удивляюсь, как не убили. Лакрат потом бушевал, даже кого-то из персов прирезал, а толку? Отнятое не вернули. Так и пришлось мне остаться в Египте с голой задницей. Что заработал, наемничая – все потерял. Даже весточку послать не мог. Так и знал, что вы мне кенотаф[99] построите...»

       [99] Кенотаф – надгробный памятник в месте, которое не содержит останков покойного, символическая могила.

   Эвмен провел ладонью по глазам.
   «Передал сикионец, я это по его щиту определил».
   Зачем он упомянул эту деталь? Просто так? Всю историю своего наемничества обрисовал в общих словах, а на сикионце заострил внимание. Зачем?
   «Я это по его щиту определил».
   По щиту определил... На своих щитах гоплиты из Сикиона рисуют первую букву названия родного города – сигму.
   «Не доверяй сикионцу. Эти мерзавцы всегда начнут речь с правды, а закончат ложью».
   Начнут с правды, закончат ложью...
   Эвмен хлопнул себя ладонью по лбу. Письмо полно ошибок. И одна из них встречается с завидной регулярностью. Аристомен в конце некоторых слов использовал неправильное начертание сигмы. Ставил сигму срединную, вместо конечной[100].

       [100] В греческом алфавите строчная буква «сигма» имеет двойное начертание. В середине слов ставится знак «σ», а в конце – «ς».

   Кардиец попытался складывать начальные буквы слов, которые заканчивались «неправильной» сигмой и радостно заерзал на стуле – действительно выходило нечто осмысленное. Он притянул к себе вощеную табличку и начал записывать:
   «Дали больше свободы, позволили посещать питейный дом возле дворца. Там любят собираться знатные воины. Во хмелю говорят многое, что будет тебе интересно. Подозреваю, это подстроено. Тому, что сообщу прежним способом – не доверяй. Это читает Мерит. Нужна постоянная связь. Ищи способ. Всему, что пишу открыто, тоже внимай».
   Эвмен удовлетворенно откинулся на спинку стула.
   «Всему, что пишу открыто, тоже внимай».
   Стало быть, его рассказ про болота не случаен. Он предупреждает, что пройти там войску будет непросто, если вообще возможно. И египтяне позволили ему сообщить это, да еще открыто? А, собственно, почему нет? Понятно, что они теперь думают, будто Александр спит и видит, как бы вторгнуться в Египет. Немного остудить его устремления вполне согласуется с их политикой.
   По всему выходит, что теперь попытаются сливать македонянам некие ложные сведения о себе. Умно, ничего не скажешь. Все-таки разоблачили Аристомена, но прохвост оказался непрост, смог предупредить. Молодец, парень. По краю пропасти ходит.
   «Нужна постоянная связь».
   Это и ежу понятно. Нужна связь... Как ее устроить?
   Теперь в Бехдете будет постоянный посол, с которым нужно установить регулярное сообщение. Гонять взад-вперед посыльные суда накладно. Гораздо выгоднее сесть на хвост купцам.
   Обдумать, как следует, этот вопрос Эвмену не дали. Отворилась дверь и на пороге снова возник Иероним.
   – Дядя, к тебе просится Эфраим.
   – Эфраим? Что ему нужно?
   Иудей, состоявший проводником в отряде Александра в те дни, когда все они загремели в этот мир, впоследствии так и остался при царской канцелярии. Ему теперь некуда было идти.
   – Мне не говорит.
   – Хорошо, впусти его. И найди Дракона.
   Эфраим вошел, робко остановившись на пороге.
   – Мир с Богом тебе, господин архиграмматик.
   – И тебе мир, почтенный Эфраим. Здоров ли ты? Может быть, в чем-то нуждаешься?
   – Господь милостив к рабу своему, я имею и хлеб и кров, чего еще желать?
   Вошел Итту-Бел. Эфраим посторонился, пропуская его, но сам так и остался стоять на пороге. Дракон прошел к небольшому столику в углу комнаты – это было его рабочее место. Сел. Не говоря ни слова, посмотрел на начальника, потом на иудея.
   – О чем ты хотел поговорить, почтенный Эфраим? – спросил Эвмен.
   – Господь всемогущий внушил мне, недостойному, мысль, будто могу я оказать помощь великому царю Александру, а так же народу Израиля.
   Эвмен и Итту-Бел переглянулись. Эфраим продолжал:
   – Долго пребывал я в сомнениях, опасаясь, что это Враг рода человеческого искушает меня, ибо кто я такой, чтобы идти поперек Божьего установления и менять ход вещей, им заведенный? Но Господь открыл мне, будто в том и есть воля его и не случайно время обернулось вспять.
   – Я не понимаю тебя, почтенный Эфраим, – сказал Эвмен, – какую помощь ты можешь оказать нам?
   – Позволишь ли рассказать все по порядку?
   – Конечно, рассказывай.
   Эфраим глубоко вздохнул и начал неспешную речь:
   – У праотца нашего, Авраама, было много сыновей. Одного из них звали Исааком. От Исаака и Ревекки родился Иаков. Жил он в Ханаане и пас свои стада. Однажды во время ночного бдения явился ему Господь в образе ангела и Иаков до рассвета боролся с Ним, прося о благословлении. Господь дал ему благословление и нарек именем Израиль, что на вашем языке означает – «Борющийся с Богом». С тех пор жизнь Иакова переменилась. Когда голод опустошил Ханаан, род Израиля переселился в Египет, где царь египетский указал ему для жизни землю Гесем.
   Эвмен взглянул на Итту-Бела.
   – Так записано в священных книгах иудеев, – подтвердил сидонянин, – у Иакова был любимый сын, именем Иосаф. Старшие братья Иосафа завидовали отцовской любви к нему и продали его в рабство в Египет. Но он там не пропал, а сумел необычайно возвыситься, и фараон отличил его, назначив своим соправителем. Когда в Египет прибыли братья Иосафа, он примирился с ними и испросил у фараона для них богатый край.
   – У какого фараона? – спросил Эвмен.
   Итту-Бел лишь пожал плечами.
   – Что же было дальше?
   – Народ Израиля жил в достатке, плодился и умножался, – продолжил рассказ Эфраим, – когда же иудеев стало слишком много, другой фараон заподозрил их в неверности и обратил в рабов. Вывел же предков моих из рабства пророк Моше.
   Он замолчал.
   – И к чему ты все это рассказал? – спросил Эвмен.
   – Господь внушил мне, недостойному, мысль о том, что если вывести народ мой из рабства, то и он будет спасен, и царь Александр получит выгоду, ибо много благ Египту принесли иудеи трудом своим.
   Эвмен заломил бровь, а Итту-Бел скептически хмыкнул.
   – Пророк Моше творил чудеса перед лицом фараона, – сказал финикиец, – ты тоже на это рассчитываешь?
   Эфраим покачал головой.
   – Тогда как ты выведешь иудеев?
   – Оказавшись среди моих соплеменников, я мог бы попытаться сподвигнуть их на восстание, – уверенно заявил Эфраим.
   – Так говоришь, будто имеешь опыт в таких делах, – улыбнулся Эвмен.
   – Имею.
   – Вот как? И в каком же восстании ты участвовал?
   – Полагаю, в том же, что и я, – медленно сказал Итту-Бел, – почтенный Эфраим, ты сражался с Артахшассой Охом, когда восстали Гебал и Цидон?
   – Да. Я не всегда водил купеческие караваны, и мне довелось повоевать с персами, когда мы, иудеи, поднялись против них, вдохновленные примером жителей Цидона.
   – Царь Ох вырезал сорок тысяч моих соотечественников, а остальных обратил в рабство. Как ты уцелел в резне? – спросил Итту-Бел.
   – Я командовал отрядом в окрестностях Назарета. Смог скрыться, когда нас разбили. Персы потом в наказание переселили многих иудеев в Гирканию, но мне удалось остаться на родине. Правда я потерял всю семью, дом и скот.
   Эфраим повернулся к Эвмену и сказал:
   – Поверь мне, господин архиграмматик, я знаю, как надо действовать. К тому же ты будешь иметь в Египте свои глаза и уши. Я не прошу никакой платы, хочу лишь помочь своим братьям, которые томятся в рабстве. Господь открыл мне, что он изменил волю свою и не следует ждать прихода пророка Моше.
   – Когда же все это было? – спросил Эвмен, – все эти пророки и фараоны?
   – Трудно сказать, – ответил Эфраим, – я долго размышлял, сопоставлял. Думаю, пророк Моше еще не родился, но, полагаю, народ Израиля уже находится в Египте.
   Эвмен довольно долго молчал, покусывая губу. Наконец, сказал:
   – Хорошо. Мы обсудим твое предложение, я доложу царю. Пока ты свободен.
   Эфраим поклонился и, пятясь, вышел.
   – Что ты об этом думаешь? – спросил Эвмен.
   – Не уверен, что ему удастся задуманное, но если не действовать нахрапом, мы могли бы постепенно создать в Черной Земле то же, что египтяне имеют в городах Ханаана.
   – Глаза и уши, – кивнул кардиец.
   – Да. А может быть, действительно получится расшатать это неприступное царство изнутри.
   – Возможно с помощью «купца Эфраима» удастся связаться и с Аристоменом. Я поговорю с Александром. Думаю, он согласится, так что начинай снаряжать «купца» в путь. Подбери для него корабль и товары.

Можно и так. Я подумаю.

Долина Оронта, к северо-востоку от Угарита
   
   Осенний порывистый западный ветер порождал волны, бегущие навстречу восходящему солнцу, отчего казалось, что Священная река течет в обратном направлении, беря свое начало в безбрежном море. Здесь, в низовьях, она была судоходна, но морские корабли «пурпурных» сюда редко заходили. Прибывшие морем купцы пересаживались в устье реки на повозки, запряженные волами, и дальше ехали посуху.
   Накатанная за столетия дорога шла вдоль берега реки, долина которой пролегала у подножия заросших драгоценным кедром Ливанских гор и была весьма удобна для путешествий.
   Вот и сейчас по ней неспешно ползла внушительная процессия, по своему виду очень похожая на ту, что почти в это же самое время прибыла в Гебал, только в несколько раз больше. Здесь было около двух дюжин больших повозок, запряженных парами и четверками волов. Рядом, как и в ассирийском посольстве, шли пешие люди, не слишком обремененные одеждой, вероятно, рабы. Некоторые вели ослов, навьюченных разнообразным скарбом. Несколько повозок были двухколесными, без высоких бортов и крыши. На них сидели по пять-шесть человек, одетых гораздо лучше, чем пешие слуги. По виду они мало отличались от ассирийцев.
   Борта некоторых повозок окрашены лазурью и отделаны искусной резьбой, изображающей крылатых быков и сиррушей[111]. Имелась и крыша, превращающая двуосные колесницы в настоящие передвижные дома. На козлах сидели клюющие носом возницы. Сколько человек ехало внутри, сказать невозможно – окошки задернуты занавесками, но даже если сосчитать только тех, кто на виду, цифра получалась внушительная – не менее трех сотен человек.

       [111] Сирруш – мифическое существо, имеющее рогатую змеиную голову и чешуйчатое тело змеи, львиные передние и орлиные задние ноги. Один из символов верховного бога вавилонян, Мардука.

   Мерно поскрипывали колеса, позвякивали колокольчики волов, изредка щелкали бичи погонщиков. Пешие зевали на ходу – процессия покинула Угарит едва рассвело, и еще не сильно отдалилась от города, люди не успели проснуться. Места тут были довольно обжитые, с недавних пор охраняемые мицри, новыми хозяевами этих земель, которые изрядно поприжали разбойников, без которых не обходится ни один караванный тракт. Именно потому охранники, ехавшие в открытых повозках, не надели брони и бесстыдно дремали.
   На высоком холме в одном полете стрелы от дороги неподвижно замер одинокий всадник, восседавший на вороном жеребце, обладавшем «собачьей» статью – непропорционально длинной спиной и длинными ногами.
   Всадник рассматривал процессию из-под ладони. Любой местный житель без труда определил бы в нем чужака, а посмотрев на путешественников, отметил бы в них много общего со всадником. Такое же одеяние, только цвета грозового неба, широкая перевязь с тесьмой, высокая войлочная шапка. На груди и спине поблескивали чешуйки облегченного панциря, явно не для битвы предназначенного, одетого на случай встречи с лихими людьми. За спиной кожаный футляр с луком, на поясе меч в отделанных серебряными накладками ножнах.
   Ухоженная длинная борода с вплетенными золотыми колечками, и глаза подведенные черным, скрадывали возраст всадника. Не молодой, не старый.
   Ему было тридцать два года, и последние девять лет он именовался первым военачальником царя Пузур-Ашшура. Получив сей титул в весьма молодом возрасте, Иштартубал многократно подтвердил, что достоин его. Отпрыск знатного рода, он воспитывался подле своего повелителя, когда тот сам был подростком. Как и подобает высокородному, большую часть своего времени уделял воинским упражнениям. Благодаря близости к царевичу не только стал совершенным воином, но и преуспел в интригах, учась выживать в змеином клубке царского двора Ашшура. К моменту, когда Пузур-Ашшур взошел на престол, Иштартубал уже вполне сформировался, как государственный муж.
   Молодой сановник мечтал о дне, когда его родина сбросит иноземное ярмо и станет единой, оставив в прошлом междоусобицы. Но он прекрасно понимал, что сейчас Ашшур слишком слаб. К тому же другие ассирийские города, Нинве и Калху, помогать не желали. Их цари считали, что находятся в лучшем положении, нежели обремененный двойной данью Ашшур, и не хотели рисковать, полагая, что могут потерять куда больше, чем приобретут.
   Тогда Иштартубал замыслил подточить врагов изнутри и стал живо интересоваться делами египетского Дома Маат. По крупицам собирал сведения о деяниях Хранителей (что было весьма непросто, ибо они всегда были окутаны завесой тайны), изучал опыт, подбирал верных людей. Он убедил царя создать секретный отряд по образу и подобию Хранителей. Дал ему имя – Тукульти, что означало – Защитники.
   Довелось Иштартубалу побывать и в Стране Реки. Еще будучи юношей, он вошел в посольство Ашшура и свел знакомство с Верховным Хранителем Паеранхом, отцом Ранефера.
   К тому времени вражда Митанни и Та-Кем тянулась уже почти век. Столько же времени Ашшур пребывал под властью царей Митанни, что уже само по себе способствовало симпатии ассирийцев к ремту. Господа, естественно, не допускали сношений своих вассалов с египтянами, потому Иштартубал, будучи уже приближенным царя Паршататарны, скрывал тот факт, что неоднократно бывал в Стране Реки.
   А ездил он туда не просто так. Восемь лет назад, еще при жизни Хатшепсут, Иштартубал склонял женщину-фараона к войне с митанни, обещая выступление Ашшура на стороне Египта.
   В переговорах с Почтеннейшей он не преуспел. Она и слышать не желала о войне. И тогда посланник обратился напрямую к Верховному Хранителю, коим стал семнадцатилетний сын покойного Паеранха.
   Ранефер, действуя тайно, устроил убийство царя Калху, который никак не хотел разделить интересов Пузур-Ашшура. Царь Нинве после этого внезапно стал сговорчивым. Но самое главное – Ипи с помощью подложных писем смог рассорить митанни и хатти и они вцепились друг другу в глотку. Тогда ассирийцы объединились и подняли восстание.
   Паршататарна победил и отбросил Цитанту, но на подавление восстания у него уже не доставало сил. Впрочем, ассирийцы тоже выдохлись и не смогли добиться всего, чего хотели, не скинули господ со своей шеи совсем. Пришлось договариваться.
    Паршататарна удержал вассалов в тисках лишь одного из прежних обязательств – они и согласились, как прежде поставлять ему воинов по первому требованию. Вот только за плату. Союз ассирийцев быстро распался, но Иштартубал знал теперь, что объединение возможно, еще ярче в мечтах его предстали картины могучего Ашшура, властвующего над землями от моря до моря.
   Он счел себя обязанным Ранеферу и сделался его другом. Вынужденный прийти со своими воинами под стены Мегиддо, Иштартубал уклонился от сражения, а на переговорах «выторговал» такие условия сдачи, что все побитые цари и правители теперь прониклись к нему огромным уважением. Шутка ли, их так отделали, а грозный, несгибаемый и красноречивый ассириец устроил так, что вроде и не было сокрушительного поражения. Не будь ассирийца, Крокодил спустил бы три шкуры с побежденных.
   Иштартубал, слушая славословия в свой адрес, лишь снисходительно улыбался. На самом деле он всего лишь выпил с Ипи вина и провел время в приятной беседе со старым другом.
   За минувший год Ипи написал Иштартубалу несколько писем, в которых подробно рассказал о пришельцах. Почему бы тоже не познакомиться с этим Ишкандаром, которых захапал Киццувадну?
   Ассириец засобирался в путь. Однако, достигнув берега западного моря, он оставил свое посольство и налегке поехал другой дорогой. Зачем? Хотел проверить одну свою догадку.
   Иштартубал знал о приготовлениях ремту к войне с Бабили. Не просто знал, а собирался принять деятельное участие в этом походе на стороне друзей.
   Тутмосу и Ранеферу нужен был благовидный предлог для вторжения в Двуречье. При всем своем могуществе они не желали прослыть вероломными захватчиками, нарушающими мирные договоры. Потому Иштартубал активно склонял Пузур-Ашшура к объявлению войны царю Бабили, Бурна-Буриашу. У Ашшура на то имелось достаточно оснований, а Египет «просто оказал бы помощь союзнику».
   Бурна-Буриаш подозревал, что Бык[112] и Крокодил что-то замышляют и лихорадочно искал способы защититься от них. Бывший союзник, Паршататарна, разгромлен и в этом деле больше не помощник. Но финикийские купцы давно уже разнесли весть о появлении на западе новой силы. Не подружиться ли с ней?

       [112] Бык – священное животное Ашшура, главного бога одноименного города.

   Глядя на медленно ползущую внизу процессию, Иштартубал кривил губы в усмешке и приговаривал:
   – Какие люди, да с такой охраной...
   Он потрепал коня по шее.
   – Ну, вперед, Нергал. Если уж сам Кариндаш, хитрая лиса, не поленился притащить свои старые кости за тридевять земель, то, верно, этот таинственный Ишкандар и вправду интересен. Пора и нам на него посмотреть...
   
   – Да задерни ты занавеску, Диад, – недовольно пробормотал Селевк, сын Антиоха, – солнце прямо по глазам бьет.
   Селевк ерзал на подушках, безуспешно пытаясь устроиться поудобнее. Он завистливо поглядывал на безмятежно храпящего Итту-Бела, который, казалось, вообще не замечал неудобств путешествия. Вчера, в Угарите, сын Антиоха изрядно накачался вином, теперь раскалывалась голова. Хотя, может это оттого, что он ею регулярно о борт повозки прикладывается. Если бы не это, ни за что не залез бы в этот скрипящий и вздрагивающий на каждой кочке ящик. Коня слуги вели рядом с возком, и Селевк уже подумывал, не будет ли лучше поехать верхом. Глядишь, голова целее будет. Вот только в сон нещадно клонит.
   Диад, главный механик Александра, послушался и задернул занавеску.
   – Чего ты там высмотрел? – спросил Селевк.
   – Всадник какой-то за нами наблюдает.
   – Ну и что?
   – А ну как разбойники?
   – Да не боись, – зевнул Селевк, – с нами столько доблестных долгобородых, в клочья порвут кого угодно. Если всю дорогу бояться каких-то разбойников, замучаешься хитон стирать. Дорога в Вавилон длинная...

Бехдет, месяц спустя

Улица, идущая вдоль каменной набережной, освещалась факелами, но здесь, в оконечности самого большого причала той половины бехдетского порта, что вмещала боевые ладьи, царила тьма. Лишь серебряное око Йаху, отражаясь в тёмных волнах, давало немного света и позволяло Ранеферу и Маатеманху прогуливаться по пирсу без опаски свалиться в воду. Сколько раз они уже измерили его шагами? Десять? Ранефер, мысли которого были заняты куда более важными вещами, и не думал считать. А вот "Первый Анеджети" обращал внимание на любую мелочь.
– Всё-таки я думаю, мы слишком рано пришли, – сказал он.
– Нет, – возразил Ипи, – в самый раз. Он выпустил сову вчера в полдень, отплывая из Хазеты. Значит, скоро появится. С ним один из самых опытных уахенти в Великой Зелени. Ему ли опасаться вод в дне пути от Бехдета? Он знает их, как свои пять пальцев.
– Он-то знает, – усмехнулся Маатеманх, – а Иштартубал настолько безрассуден, чтобы путешествовать по морю ночью?
– Немного я знаю людей, которым страх был бы ведом в меньшей степени, нежели Иштартубалу, – ответил Ранефер, – даже более того – его привлекает опасность, он пьёт её, словно вино, желая разогнать кровь по жилам.
– Странно такое слышать о человеке, прославившемся холодным умом.
– И, тем не менее, это так.
Беседуя, они прогуливались здесь уже час. Отстранённо разглядывали ладьи, стоявшие у пирса. Самые большие боевые корабли, которые до сих времён видел мир: "Звезда Обеих Земель", "Мерит-Ра" и, наконец-то достроенный, специально для Нимаатра, "Повелитель Зелёных Вод", заложенный два сезона назад.
Эта месабит превосходила размерами четыре других своих сестры, осадных ладьи, построенных Тутмосом в минувшем году. Теперь перестали строить такие, отдавая предпочтение скорости и манёвренности при меньшей вместительности. Всё из-за эллинов. Остальные осадные ладьи, что к моменту появления пришельцев ещё не были спущены на воду, поразмыслив, соединили попарно. Превратили в тихоходные, но обладающие огромной грузоподъёмностью транспорты.
Величайший всегда отличался нежной любовью к большим кораблям. Некоторые остряки в окружении Нимаатра даже утверждали, что ладьи милее Менхеперра всех его жён и наложниц. Услышь Величайший такие разговоры, он поотрывал бы шутникам головы, даром, что обычно покладист и совсем не жесток. Не спустил бы речей, задевающих честь Мерит-Ра или младших жён. Но, если задуматься, в этих словах таилась горькая истина. Действительно, ладьи – единственная любовь Менхеперра. Лишь Анхнофрет могла соперничать с ними в борьбе за его сердце. Могла соперничать. А победить?
Днём в порту не протолкнуться, повсюду снуют моряки, грузчики. Это ещё здесь, в военной половине бехдетского порта, торговцев нет. С ними бы совсем финику негде было упасть. Ночью народу поменьше, но всё равно жизнь здесь ни на минуту не замирает.
Охраняла корабли не простая стража, а Хранители. Их не было видно, но Ипи прекрасно знал, что стоит ему щёлкнуть пальцами, из тьмы немедленно раздастся учтивый вопрос, какие приказания намеревается отдать соправитель Величайшего. При этом говорить о вещах тайных для большинства рядовых служителей Дома Маат можно было без опаски. Они хорошо натасканы в том, чтобы слышать то, что положено, и пропускать мимо ушей не предназначенные для них разговоры.
Ипи слушал отчёты "первого мудреца". В последнее время их накопилось много, в суматохе подготовки к большому походу на Бабили он не успевал ознакомиться с последними донесениями разведки и теперь восполнял этот пробел.
– Из Угарита что-нибудь определённое удалось узнать?
– По прежнему всё в тумане, – покачал головой Маатеманх, – сдаётся мне, наш дорогой друг архиграмматик, действительно очень серьёзный противник. Если поначалу эллины вели себя довольно беспечно, то теперь нас оценили по достоинству.
– Неужели Хранители слепы и глухи? – удивился Ранефер, – кого ты туда послал?
– Там лучшие.
– Может быть, ты ошибаешься? И Александр с Архальбу не пытаются играть против нас?
– Возможно, – согласился Маатеманх, – но некоторые косвенные детали указывают на то, что не всё там так просто. Ну и предчувствие.
– Уже одно это – достаточное основание для беспокойства, – сказал Ранефер, – не помню, чтобы твоё предчувствие, мой друг, когда-либо подводило.
– Архальбу во всеуслышание пышет ненавистью к македонянам за прошлогоднее разорение. Но, почему-то купцы, прежде занимавшиеся поставками олова в Киццувадну и Хатти, не выглядят слишком огорчёнными. Есть там один, причитает и сетует, но остальные не рвут волос на голове.
– Это то самое косвенное наблюдение?
– Да. Больше ничего. Если раньше руду сплавляли на барках вниз по течению Кудшу, то теперь этот путь закрыт. Но я думаю, есть другой. По суше. Там множество троп, а наших людей в тех краях недостаточно, чтобы проверить всё.
– Но чтобы никто из торговцев-фенех не проболтался... – задумчиво проговорил Ранефер.
– Вот и я о том. Думаю, что сговор есть.
Ранефер не ответил. Несколько месяцев назад по его распоряжению Хранители донесли до купцов фенех мысль, что не стоит возить оловянную руду и слитки на север. Дабы компенсировать убытки, было объявлено, что покупателем теперь будет Страна Реки. Однако ремту не слишком нуждались в олове гор Лебани и потому цены на него значительно упали. "Пурпурные" вздыхали, но возражать не смели. Цари Тисури, Тидаина и Гебала беспрекословно подчинялись Верховному Хранителю.
Архальбу, царь Угарита, мог похвастаться большей независимостью. На него пришлось надавить сильнее. Помогло Ранеферу то, что Архальбу особенно ненавидел македонян и потому рад был им отомстить. Поломавшись, царь согласился установить запрет на торговлю с проклятыми пришельцами. Кроме того он науськивал на эллинов пиратов-кефтиу, превратив свой город в настоящее разбойничье гнездо.
Помогло? Сейчас Ипи в этом сомневался. Теперь он подумывал о том, что не учёл сребролюбие фенех. Они легко забывают обиды, если чрезмерная злопамятность прерывает сверкающий поток, льющийся в суму. Архальбу мог задрать цену, продавать олово втридорога. Наверняка Александр согласился на неё. Ипи на его месте согласился бы. Безвыходное положение. Поставки слитков с месторождений митанни ещё дороже.
– Купеческие ладьи досматривают? – спросил Ранефер.
– Да, как было приказано.
– И ничего?
– Ничего, – покачал головой Маатеманх.
– Вывозят сушей... – протянул Ипи, – но ведь караван – не иголка. И нашей стены им не миновать.
– Это не единственный проход в Киццувадну.
– Вот как? Я прежде не интересовался. А зря... Такие вещи нельзя упускать из виду.
Ранефер поскрёб подбородок, помолчал.
– Прикажешь продумать, как ещё надавить на Архальбу? – спросил Маатеманх.
– Нет, – покачал головой Ипи, – этого недостаточно. Угарит ни в коем случае нельзя оставлять за спиной. Даже без сговора с Александром Архальбу – весьма докучливая заноза. А теперь и вовсе. С его независимостью пора кончать. Собственно, то, что ты мне сказал, не меняет наши замыслы. Весной...
– Сначала Угарит? – спросил Маатеманх.
– Да... – несколько рассеянно ответил Ипи.
Некоторое время он молчал, потом спросил:
– Что у тебя с Аристоменом?
– Не нравится он мне. Ни сам он, ни его послания. Если "страшную тайну" девы-убийцы ещё можно было списать на его неосведомлённость, то "Величайший недоволен" в тайнописи – какая-то нелепица.
– Здесь можно сделать два вывода, – сказал Ипи, – либо он ничего не знает, просто набивая себе цену, либо...
– Либо использует скрытую тайнопись, – закончил за Ипи Маатеманх, – о которой нам ничего не известно.
– А эти дырочки – для отвода глаз.
– Именно это я и хотел сказать, достойнейший, – кивнул Маатеманх, – и, несомненно, он намекает на то, что ему нужен связной. Жду с нетерпением.
Ранефер усмехнулся.
– Я всё же думаю, что он не так прост, как хочет казаться. Наверняка тайнопись есть. Её надо раскрыть.
– Лучшие Посвящённые Сешат трудятся над этим. Я, кстати, изменил нашу тайнопись. На случай, если этот фенех Итту-Бел осведомлён о ней.
– Да, это правильно, – согласился Ипи, не отрывая взгляд от моря, – Итту-Бел показался мне очень и очень сведущим в истории. Жаль, что прежде не выпало случая побеседовать с ним наедине.
Он повернулся к "первому мудрецу".
– Думаю, до того, как мои ладьи пойдут к Угариту, ничего особого показывать Аристомену не будем, но подтолкнём к написанию пары писем.
– Про неприступность Стены Болот он уже написал, – напомнил Маатеманх.
– Я знаю. И всё время думаю, не сделали ли мы ошибки, позволив ему сообщить об этом.
– Я, почему-то, уверен, – осторожно заметил Маатеманх, – что они и без этого письма осознали, что ни с Берега Тростника, ни со стороны Хазетиу, ни со стороны Та-Неху в Священную Землю не пройдёт никакое воинство.
– Ты плохо знаешь Александра, – возразил Ранефер, – а я познакомился получше. Подобный вызов лишь подстегнёт его азарт.
– Ну и пусть. Они тут все сложат свои головы.
Ипи покачал головой.
– Всё дело в том, что я, в отличие от Величайшего, совсем не горю желанием подсчитывать их головы.
Он посмотрел на небо. Отыскал глазами звезду Асет, прикинул положение её относительно Мер, выхода в море и корабельных мачт.
– Пойдём-ка.
– Куда? – спросил Маатеманх.
– На башню. Кое-что покажу. Когда ещё такое увидишь.
Быстрым шагом он двинулся прочь с пирса. "Первый мудрец" последовал за ним. Они поднялись на стрелковую площадку сторожевой башни.
– Ипи, по-твоему, я рассвет в море не видел?
Ранефер ничего не ответил. Он смотрел на чёрную бездну, мерцающую россыпью звёзд, потом опустил взгляд на линию восточного горизонта.
Побледневший престол Нут отразился далёким и неровным розоватым отблеском серебра, как бывает при тусклом свете факела. Море, мгновенье назад – чёрный гранит с белыми вкраплениями слюды, превратилось в тёмный лазурит, ещё неровный, не ведавший рук ювелира. И почти сразу же – в светлую, отполированную лазурь.
На востоке вспыхнула сверкающая золотая арка. Триединый в образе юного Хепри являл свою корону только здесь. И только в этот месяц. Ненадолго. Корона угасла, а небо побелело, последняя звезда из блуждающих не хотела сдаваться всесильному свету. Ещё мгновение, и море у них под ногами вспыхнуло переливом фиолетовой бронзы. Внезапно усилившийся тёплый ветер обдал их лица, а мелкая рябь заискрилась синим золотом. Мгновение – и оранжевый край светила стёр все краски, затопив мир новой радостью рождения дня.
Ипи чуть повернул лицо к северо-востоку.
– Вот он.
– Что? – спросил Маатеманх.
– Парус. Это Иштартубал.
– Я ничего не вижу, – напряг зрение "первый мудрец".
Ипи улыбнулся. Немногие могли тягаться с остротой глаз первого лучника Страны Реки. Он прикинул силу и направление ветра.
– Будет здесь через час.
Ошибся он не намного. Почти точно по истечении предсказанного времени Иштартубал ступил на землю Та-Кем и с широкой добродушной улыбкой приветствовал старых друзей.

Этот Совет был необычен. На прочие, установленные придворным церемониалом Священной Земли, никогда не допускались чужеземцы, а на этом Иштартубал был едва ли не самой главной персоной. Сюда не пригласили жрецов и высших чиновников. Из военачальников присутствовал лишь один Нибамен. Дом Маат представлял Маатеманх. Разумеется, здесь была и вся царственная троица, а так же посол Ашшура, рассказ которого слушали с большим вниманием.
Заседание началось в полдень и продлилось до позднего вечера.
– Мне понравился этот их город, Ишкандария, – рассказывал Иштартубал, – понравился своей необычностью. Ни у кого такого нет. Какой-то он... Слово не могу подобрать. Как бы это сказать... Прозрачный. Нет в храмах макандани той мощи, которую так любите вы, ремту. Этих высоченных стен с рельефами. Здоровенных пилонов, у подножия которых человек ощущает себя муравьём. Да и наши зиккураты – настоящие рукотворные горы. Жилища богов макандани невысоки, окружены колоннами, от чего кажутся резными шкатулками. Да, шкатулками. А ваши храмы – сундуки.
Ипи фыркнул.
– Сундуки, говоришь? А ты видел заупокойный храм Самозванки?
– Гробницу Почтеннейшей? – переспросил Иштартубал, который даже после смерти Хатшепсут дипломатично не называл её Самозванкой, – нет, не видел. А какова она?
– Тяжело описать. Это надо видеть. Сенмут возвёл три террасы с колоннадой. Храм скрыт за ней. Издали смотришь – действительно похоже на резную шкатулку. Эллины называют такую колоннаду, окружающую здание, портиком.
– Но, по правде сказать, это новшество. И зодчему Дейнократу гробницу Самозванки не показывали, – заметила Мерит-Ра, решившая соблюсти справедливость.
– Он мог её видеть в своём времени, – сказал Величайший.
– Вот именно, – поддакнул Ипи, – а что касается размеров... Откуда мы можем знать, что именно так они строили на родине? Я думаю, у Александра просто не хватает рабочих рук и времени, чтобы отгрохать у себя подобие Ипет-Сут.
– Может ты и прав, дружище, – легко согласился ассириец, – меня Ишкандар долго расспрашивал, велики ли храмы в Ашшуре. Похоже, размер для него имеет значение.
Все присутствующие на Совете рассмеялись. Ассириец тоже заулыбался.
– Мы отвлеклись, – сказал Ранефер, – так какое мнение ты составил об Александре?
Ассириец пригладил роскошную бороду, подумал.
– Он очень любознателен. Буквально засыпал меня вопросами.
– О чём спрашивал? – поинтересовался фараон.
– Обо всём. Как велика наша страна, долог ли путь до неё. Каким богам мы поклоняемся, пьём ли вино, в какие ткани одеваются у нас простолюдины и высокородные. Как мы предпочитаем сражаться, пешими, конными или на колесницах. Какие знаки мы используем в письме. Верим ли мы в судьбу и предопределённость.
– Воистину, обо всём! – засмеялся Нибамен.
– Но вопросы правильные, – отметил Ипи.
– А самое главное, – сказал Иштартубал, – он задавал их так, что даже не хочешь, а ответишь. Весьма непростой собеседник в этом смысле. Самоуверенный. И, надо сказать – небезосновательно. Величественный, и, одновременно, очень простой.
– Да, он умеет нравиться, расположить к себе, – подтвердила Мерит-Ра.
– И ещё одна деталь, – добавил ассириец, – я начал беседу с ним, как посол с могущественным царём, строго соблюдая церемониал, но закончил её, болтая по-простому, словно мы два приятеля, зашедшие выпить вина в питейный дом, один из тех, которыми богат ваш Уасит. И я с некоторым испугом осознал, что сам не заметил, когда перешёл эту грань. Недопустимая оплошность. То, что я сам неоднократно проделывал с другими, он едва не сотворил со мной. Очень, очень опасный человек.
Ипи поймал себя на мысли, что слушает рассказ Иштартубала, будто отчёт Хранителя, посетившего вражеский лагерь в качестве лазутчика. А ведь он высокородный, едва ли не царственный муж. Они давным-давно отбросили придворную церемонность в беседах друг с другом, но произошло это далеко не сразу, а Александр, прекрасно зная, как следует привечать высокопоставленного гостя, стремится, как можно быстрее опустить избыточное славословие. Может, все эллины таковы? Но Птолемей и Никанор вели себя иначе. Оба, особенно последний, старательно играли роль важных послов. При этом Птолемей был обходителен, любезен и приятен в общении, а Никанор совершенно невыносим в своей показной твёрдости, граничащей с грубостью. Никто из послов нечестивых стран никогда себя так не вёл.
Послы нечестивых стран... Ранефер посмотрел на Иштартубала, и ему вдруг стало стыдно.
Ипи знал, что эллины называют их, ремту, варварами. Знал, какой смысл вкладывается в это слово. Не просто "чужеземец", но необразованный, неотёсанный дикарь, неумеренный в своём чревоугодии и бражничестве, поклоняющийся непонятным богам. Заносчивые гордецы, указывая на соринку в глазу другого, они не замечают бревна в собственном. Многие из них обладают всеми теми же недостатками, которые привыкли приписывать варварам и высокомерно осуждать.
Но разве ремту чем-то лучше? Они точно так же зовут всех иностранцев нечестивцами, даже не задумываясь, что это, вообще-то, оскорбление. Даже сам Верховный Хранитель регулярно грешит этим.
Ремту издревле были даже более заносчивыми снобами, чем эллины-пришельцы. Ибо осознавали, насколько превосходят иные народы по жреческой науке, кажущейся иным колдовством или чудом Нетеру. Воинство Та-Кем сильнее любого другого на престоле Геба, причём не числом, а выучкой.
Чем больше жрецы проникали в суть вещей, тем более понимали, что Миропорядок Всевладычицы, на котором строится открытая на великими разумом Посвящёнными взаимосвязь всего и вся, тем более убеждались в истинности своей веры. Ещё бы, ведь Миропорядок при размышлении жрецов о Первотворении подтверждался опытами, наблюдениями и разумными доказательствами. Основанные на этом открытия используются всюду – от зодчества до врачевания, от кузнечного дела до кораблевождения. Когда древние предания, повествующие о мироустройстве, Высших Мирах и многом ином, частью доказаны мудрецами, то вера, подкреплённая знанием – есть Истина, в которой усомнится только глупец.
А ещё существует Исповедь Отрицания. Ремту на всём престоле Геба – единственный народ, не приносящий человеческих жертв, ибо кровопролитие угодно не Нетеру, а тварям Дуата. Посему каждый, от Величайшего, до крестьянина, понимал суть веры, а не слепо следовал жреческим догмам. Ибо, на поверку, писания о Триедином, Владычице Истин, и Великих Нетеру, охраняющих мир смертных и Вечность от козней Дуата, были Истиной Миров. В отличие от чуждых вер, ставивших в основе сказки, выдуманные в древности, дабы объяснить и очеловечить то, чего люди страшились или не понимали. Посему ремту делили чуждые народы на дикарей, которые не могли создать царства, и нечестивцев, (не так уж сильно уступающим сынам Священной Земли в развитии), поклоняющихся Тварям Дуата. Их вера, поведение и обычаи претили до тошноты.
Нетеру даровали своим последователям не только Великое Знание, но и самую благодатную землю, к тому же почти неприступную, даже без пограничных крепостей. Это ещё более укрепляло ремту во мнении, что Благодать и Избрание лежит лишь на их народе, но они уважали чужеземцев за доблесть, за верность слову. А уж тех, которые принимали Истину Всевладычицы, обычаи сынов Реки и справедливые законы Величайшего, и вовсе считали своими. Без оговорок.
Эллины же, напротив, лишь посмеивались над инородцами, принимавшими их веру и обычаи. Никанор раздражал своей неуступчивостью и показной гордыней. Его не трогало величие дворцов и храмов. Он, словно специально заставлял себя не выказывать удивления. В конце концов, Ипи устранился от общения с ним и посла теперь принимала исключительно Мерит-Ра, отличавшаяся большим терпением. С Птолемеем было гораздо проще. Но, похоже, именно поэтому Александр не стал его снова отправлять в Бехдет. Что же получается? Птолемей – исключение из правила? И Никанор более отражает суть эллинов?
Ранефер вернулся к реальности. Вовремя – Иштартубал начал рассказ о своём визите к хатти, к которым он отправился, погостив в Александрии пять дней.
– Я встретился с царицей-матерью и Первым Стражем. Валлани сетовала на слепоту своего старшего внука. По её словам Хуцция потакает макандани во всём, считает их лучшими друзьями хатти. Цитанта прислушивается к нему. Например, они решили считать храм громовержца Дзаваса, который макандани выстроили в Ишандарии, храмом Тешуба. Тоже громовержец, так какая разница? Они всё больше сближаются. Ишкандар поощряет смешанные браки. Вы понимаете, куда всё это может зайти?
– Они станут одним народом, – негромко сказала Мерит-Ра.
– Да, – кивнул Иштартубал, – и этот народ будет много сильнее тех, что составят его. Вы ведь знаете, что хатти уже приняли в себя многие народы, с каждым разом становясь сильнее. И они не будут союзниками ремту.
– Почему ты так переживаешь за это, достойнейший Иштартубал? – спросил Нибамен.
Ипи вздохнул. Старик многого не знал, но ему, Ранеферу ответ на этот вопрос был очевиден.
Ассириец ответил сам.
– Я давно связал свою судьбу с вашей. Ибо ваш путь нравится мне больше, чем тот, которым идёт мой народ. Узнай об этом Пузур-Ашшур, он назовёт меня изменником, но я считаю, что Истина Маат стоит выше царей.
Ипи вздрогнул, уловив в его словах отголосок собственных мыслей. Он называл Иштартубала другом уже около десяти лет. Этот человек и прежде давал понять, что ему нравится многое в Миропорядке Маат, но всё же не принял всем сердцем Посвящение и новое Рен. Он остался верен своим отеческим обычаям и ложным богам. Но, несмотря на это, у Ранефера и в ту пору, когда они только познакомились, язык бы не повернулся назвать Иштартубала нечестивцем. Может, потому, что ассириец был широко известен воинской славой?
Ипи не застал большую часть Игр, но Мерит-Ра и Анхнофрет рассказали ему, с какой ревностью эллины относились к победам ремту. Стало быть, уважение к чужой доблести им чуждо. Это отвращало. Даже сыны Ашшура, поклонявшиеся тварям Дуата, умели ценить сильных врагов.
Мерит-Ра такое отношение эллинов тоже весьма обеспокоило, и не так давно она изыскала повод поговорить на эту тему с Аристоменом. Он сказал, что супруга Величайшего глубоко заблуждается. Ей бы стоило познакомиться с сочинениями некоего учёного эллина, историка и воина, восхищённо писавшего о воспитании и добродетелях высокородных персов. Тогда бы она поняла, как несправедлива в своих суждениях.
Ранефер об этом разговоре не знал. В последнее время он редко виделся с сестрой.
Верховный Хранитель размышлял, не ошибся ли он, решив, что эллины равны ремту? Может быть, Величайший прав и они ничуть не лучше тех же хатти? Те тоже, подобно Детям Реки, стремились к бескровному поглощению других народов, но действовали иным путём, к тому же не верили в Нетеру, отчего ремту считали их Истину ложной. Александра тянет к хатти, стало быть, они видят друг в друге родственные души. Но хватит ли Анхнофрет обаяния, чтобы противостоять этому сближению?
Мерит-Ра рассказала ассирийцу, что кое-кто уже трудится над тем, чтобы склонить Александра к Истине Маат.
– Я видел этого кое-кого, – усмехнулся ассириец, – она в восхищении разглядывала статую бесстыдно голой девы и обсуждала её формы с ваятелем, внимая его речам с разинутым ртом. Кто там кого к чему склоняет?
Ипи вздохнул. Между строк ежемесячных донесений Анхнофрет читалась неуверенность. Поначалу всё шло прекрасно. Царь согласился построить в Александрии храм Маат. Один из лучших учеников Сенмута уже принялся за работу. Македоняне и эллины недоумённо роптали, но Александр решительно пресёк все пересуды. Храм будет. Он так решил. А так же храм Амена Триединого. Но на этом пока что успехи посланницы закончились. Александр не очень-то спешил принимать образ жизни ремту. Пожалуй, он и храмы-то согласился возвести скорее из любопытства. Того самого, о котором толковал Иштартубал.
Анхнофрет писала, что язык хатти царь изучил почти в совершенстве, тогда как речь ремту даётся ему с трудом.
"Верно, не добиться тебе успеха, Ядовитый Цветок. Пора заканчивать игры с эллинами. Они не такие, как мы, и никогда не станут нам ровней. А значит... Вновь будем разговаривать на языке мечей и стрел. Только теперь это уже не станет недоразумением".
– Ты хочешь сказать, достойнейший сын Набсера, что царственная Валлани и Первый Страж подумывают о союзе с нами? – прогудел Менхеперра.
– Нет, об этом они не думают. Царица-мать лишь вздыхает о том, что её старший внук вскорости может полностью угодить под влияние Ишкандара. А там недолго и до дня, когда макандани заграбастают всю власть в Хаттусе. Один из их старших военачальников, почти всё время проводит в столице. Хуцция слушает только его, а от своих полководцев отмахивается. Первый Страж этим весьма обеспокоен.
– И много ли военачальников и чиновников разделяют опасения достойного Муваталли? – поинтересовался Маатеманх.
– Сказать по правде, немного, – покачал головой Иштартубал, – некоторые, подобно Хуццие, думают, что дружба с пришельцами весьма выгодна.
– А что об этом думает младший сын Цитанты, Ксассени? – спросил Маатеманх.
– Мне не удалось с ним встретиться, но о нём высокого мнения Первый Страж. Он намекал, что младший царевич более подходит на роль правителя хатти.
Маатеманх взглянул на Ранефера, тот едва заметно кивнул.
– И ещё деталь, – сказал ассириец, – похоже, царица-мать больше любит младшего внука.
Повисла пауза.
– Мне кажется, мы могли бы разрешить наши затруднения на севере, – сказал после недолгого молчания Маатеманх.
– Стрела и яд? – спросил фараон.
В его голосе едва улавливались нотки неудовольствия.
– Нет, это невозможно, – возразила Мерит-Ра, – стрела сразу укажет на руку, пустившую её. Как и яд.
– Цитанта ещё не стар и здоров, как бык, – кивнул Иштартубал, – Хуцция тем более.
– Я согласен с сестрой и нашим гостем, – сказал Ранефер, – убийство царя и наследника лишь сильнее сплотит Александра и тех хатти, кто увидел в нём выгоду для себя. А раз Ксассени поддерживают далеко не все высокородные... Нет, ничего не выйдет.
– А если мы ничего не предпримем, то через некоторое время будем иметь дело с необычайно сильным противником, – заявил фараон.
Ранефер внимательно посмотрел на побратима.
– Ты удивлён? – заметил его взгляд Менхеперра, – разумеется, мне не нравится очередное цареубийство. Ты знаешь, мне более по душе встретить врага в битве, лицом к лицу, но я готов согласиться, что для блага Та-Кем, лучше сейчас задушить росток сорняка, чем потом выкорчёвывать его, проливая кровь ремту.
Нибамен кивал, соглашаясь с Величайшим.
– Но как это сделать? – спросил Маатеманх, – если стрела и яд не подходят?
– Надо думать, – Ипи поскрёб подбородок.
Менхеперра решил, что пора прерваться.
– Уже смеркается, а мы даже не дали нашему гостю отдохнуть.
– Я не устал, – запротестовал ассириец.
– Нет, на сегодня Совет окончен, – отрезал фараон, – продолжим завтра, когда Амен поднимется на свой полуденный трон. Нам ещё многое надо обсудить.
– Да, полагаю тебе, царственный Менхеперра, да живёшь ты вечно, будет интересно узнать последние новости из дворца Паршататарны. Некоторые тоже касаются Ишкандара.
– Об этом завтра. Прошу тебя, чувствуй себя как дома, достойный сын Набсера.
Иштартубал поднялся, с достоинством поклонился присутствующим и удалился. Провожать его отправился Анхнасир, ждавший за дверями зала. Отправился, скорее из соображений этикета, нежели для того, чтобы высокий гость, которому тут доверяли едва ли не безгранично, не заблудился. Иштартубал бывал в Бехдете неоднократно и для него постоянно выделяли одни и те же покои.
Вслед за ним вышел Маатеманх. Нибамен задержался, перекинувшись с фараоном парой слов о последних успехах Аменемхеба. "Древний Сах" создал на южной границе воинство нового строя, которое уже успешно испытал в боях с кушитами. В него вошла молодёжь, почти мальчишки, старшему из которых было всего девятнадцать. Аменемхеб рассудил, что мальчишек будет проще обучить совершенно новому способу боя, ранее не практиковавшемуся в Та-Кем, нежели опытных воинов. Хотя старик одновременно и сам набирался той науки, которую преподавал молодёжи.
Ипи не спешил уходить, рассеянно слушал разговор фараона и старого полководца. Мерит-Ра сидела неподвижно и смотрела в пустоту. Потом взглянула на брата и негромко произнесла:
– Если Цитанту повергнет сам Тешуб, все хатти поймут, что громовержец разгневался на царя за то, что тот уравнял его с богом пришельцев. И мы достигнем того, чего хотим.
– И как ты собираешься убедить бога выступить на нашей стороне? – усмехнулся Ипи.
Мерит не ответила. Поднялась и сказала, обращаясь к супругу:
– В обсуждении колесниц и панцирей я вам не советчик, так что покину вас.
Она направилась к выходу. Ранефер последовал за ней. Брат и сестра прошли в длинную открытую колоннаду в восточной части дворца. Атум, разливающий багровый свет по западному небосклону, коснулся горизонта. Восточная половина неба была залита фиолетовой тьмой.
Мерит-Ра остановилась, опёрлась о перила. Прикрыла глаза и глубоко вздохнула, втянув прохладный ночной воздух. Трещали цикады.
Ипи встал рядом с сестрой. Они довольно долго молчали.
– Ты что-то придумала, Мерит? – наконец нарушил молчание Ранефер.
Она и теперь не ответила. Пауза затягивалась.
– Мы ждали тьму с востока, – наконец произнесла Мерит-Ра, – но если нам удастся задуманное, свет Триединого проникнет так далеко в сердце тьмы, как мы не могли и мечтать.
– Да будет так, – сказал Ранефер, – не сомневаюсь в этом. Но к чему ты это говоришь?
Сестра, не мигая, смотрела в глаза ночи. Прошептала еле слышно:
– Когда Амен ежедневно проходит своим путём с востока на запад, север неизменно остаётся в стороне.