Маленькие комедии Ипатьевского дома.  Часть первая «Анатомия расстрела»

Яков Михайлович Юровский.
Политическая необходимость уничтожения всей семьи Романовых (а не «зверская кровожадность», как это рисуют враги), была не всем понятна и не всеми понята еще и теперь. Не только за границей, но и у нас. «Для чего дескать убивать семью, разве они виноваты, разве они опасны». Мелкобуржуазный мещанский обыватель и обывательски настроенные люди именно так склонны рассуждать.
По части подготовки к побегу, попытки производились во все время пребывания царской семьи и в Тобольске, и в Екатеринбурге. Наряду с организацией к побегу, была и другая своего рода опасность, а именно настроения немедленного расстрела бывшего царя Николая среди эсеров, входивших в состав Облисполкома. Но что хуже, такие настроения были и среди отдельных ответственных коммунистов (некоторые из которых в прошлом состояли в партии эсеров).
Так как этот вопрос был вопросом сугубо политической важности, то все это дело было поручено пользовавшемуся особым доверием ЦК товарищу Филиппу Голощекину, на которого и была возложена ответственность за согласованное решение этого вопроса, так как сторонников сепаратного решения этого вопроса в Уральской областной организации было немало, в самый начальный период пребывания бывшего царя Николая в Екатеринбурге. Причем речь, разумеется, шла о принципиально политическом, а не только и не столько о практическом разрешении этого вопроса. Причем, забегая вперёд, нужно сказать, что товарищ Голощёкин с возложенной на него задачей не справился.
Политическая обстановка была очень сложна и если бы не близость фронта, вероятно, с ликвидацией бы не спешили, причем в отношении семьи, в особенности.
Бывший царь Николай и его семья были, так сказать, доверены товарищу Филиппу Голощекину и персонально и как военному комиссару. В день, когда стало известно, что вместо того, чтобы везти Николая и часть ехавшей с ним семьи в город Екатеринбург (Яковлев, уполномоченный ВЦИК по замене охраны Николая, состоявшей из приверженцев Временного правительства Керенского, нашей советской охраной, а затем и вывоза семьи и Николая из Тобольска на Урал, повернул на Омск, а куда он в действительности собирался ее везти и до сих пор, пожалуй, никому не известно, а известно, что этот Яковлев в скором сравнительно времени, том же 1918 году в Уфе перешел к белым), собрался актив Облисполкома, было это на углу Главного и Вознесенского проспекта в Коммерческом собрании. На этом активе, где обсуждали вышеуказанное сообщение и изыскивались меры к задержанию поезда с Николаем, ввиду того, что Яковлев был уполномоченный ВЦИК, велись переговоры с Центром, чтобы понудить Яковлева повернуть поезд с Николаем обратно на Екатеринбург, т. к. Яковлев спекулировал на том, что «Николая де» уральцы стремятся заполучить, чтобы немедленно его расстрелять. А было такое положение, что начальники уральских отрядов, не доверяя Яковлеву еще в пути от Тобольска до Тюмени, боясь измены или каких-либо случайных нападений отбить Николая, вероятно, и, несомненно, были готовы живым его никому не отдавать. Там ведь были такие товарищи, как Заславский, Хохряков, Авдеев и т. д.
Наряду с разговорами по прямому проводу с Центром было направлено сообщение по линии Сибирской железной дороги, и главным образом, Сибирскому Западному Совдепу, находившемуся тогда в Омске. Товарищи, как позже стало известно, крепко приготовились к встрече, но Яковлев «перехитрил», узнав о встрече, оставил поезд, не доезжая Омска, а сам на паровозе отправился в Омск. Напряженность в связи со случившимся довольно высокая, охватила всех и, так как сказано было выше, обязанность за сохранность и целость Николая была возложена на Филиппа, то ему стали задаваться в угрожающих тонах вопросы: «А ну-ка, пусть нам расскажет военный комиссар, как это так случилось, что Николая у него из-под носа увезли» и т. д. Наиболее резко и наступательно вели себя товарищи — Сафаров, Войков и другие.
Нужно сказать, что атмосфера настолько была накалена, что товарищу Филиппу было крепко жарко. Тут хотя прямо и не говорили, но чувствовалось, что и по отношению к нему проявлялось «недоверие», недоверие в том смысле, что не за одно ли он с Яковлевым и что не содействует ли он тому, чтобы Николая увезти в Центр и тем самым, как бы шел против уральской организации. А если принять во внимание, что Яковлев, пользуясь доверием Центра, так информировал Центр, что в результате Центром, как будто, был санкционирован привоз Николая в Москву, а так как Филипп тоже доверенное лицо Центра, как партиец и как военный комиссар, то в свете этих фактов станет понятным выступление против Филиппа в той резкой форме, как это имело место и ругачка его «верноподданным» все время и до этого к нему отношения людей настроенных сепаратистско-местнически к нему центровику государственнику, сказалось с особой силой на этом активе, по весьма и весьма тогда актуальному вопросу.
Мое непосредственное отношение к дому особого назначения, где содержался бывший царь Николай с семьей, началось 4-го июля 19-года.
Мое назначение комендантом в дом особого назначения было вызвано, как я думал, во-первых, разложением коменданта, ближайших помощников, что не могло не сказаться и сказалось на охране внешней и внутренней, в особенности. Оно проявилось в пьянстве, растаскивании вещей и т. д., а отсюда — ослабление нужной бдительности.
Одним из важнейших моментов надо полагать, это все больше и больше утверждавшееся мнение руководства и команды: «что, дескать, тянуть канитель, надо расстрелять и все». Авдеев и другие были арестованы и преданы суду (потом решили, чтобы люди искупили вину на фронте рядовыми бойцами (кара ожидалась вначале очень суровая в отношении их)).
Вступив в исполнение обязанности коменданта, я обнаружил следующее: кругом настроение полной распущенности и расхлябанности. Насколько разложение дошло далеко, показывает следующий случай: Авдеев обращаясь к Николаю, называет его — Николай Александрович. Тот ему предлагает папиросу, Авдеев берет, оба закуривают и это сразу показало мне установившуюся «простоту нравов». Приношения монашек, которые были обильными, перестали, очевидно, уже к этому периоду играть роль, предназначенную им при разрешении, и приняли характер просто приношений, которые распределялись между бывшей царской семьей и комендатурой, что уже тоже могло служить некоторым источником для разложения. Имевшаяся звонковая сигнализация-связь бездействовала, пулеметы неисправны, для действия непригодны. Дисциплина отсутствовала. Люди жили за двумя заборами и наружной охраной и зажили, так сказать, успокоенной жизнью. По собственной инициативе, я повел следствие и оно обнаружило два разных мира охраны: внутренняя «привилегированная» часть, наружная охрана, совсем другая.
Комендатура, как всегда это в таких случаях бывает, думала, что никто ничего не видит, не замечает, а оказалось, что и видели, и знали, и ждали, когда об этом можно будет сказать. Одни по-честному, другие, очевидно, из зависти. Очевидно, что похищенные частично вещи, относятся к указанному выше периоду. В мой период никаких вещей ни откуда никто брать не мог, потому что по приходе я все закрыл и поручил это такому товарищу, что от него уж ничто никому попасть не могло.
Указанное выше состояние в деле охраны бывшего царя Николая с семьей в условиях наличия организаций, пытавшихся освободить бывшего царя и семью (хотя частью, вероятнее всего, не все главари были арестованы), наличие указанных настроений левых эсеров, настроение внешней охраны, наличие чехословацкого фронта в 35—40 верстах от Екатеринбурга — все это требовало принятия серьезных мер охраны, коренного изменения всего. К этому я и приступил.
Прежде всего я взял себе помощника из ОблЧК, товарища Григория Петровича Никулина (до революции по профессии — каменщик, очень хороший партиец и не менее хороший товарищ, в лучшем смысле понимания этого слова). Потом я сменил всю внутреннюю охрану. Ряд товарищей я взял также из ОблЧК, из них несколько латышей. Было их человек 5 или 6. Нескольких товарищей для внутренней охраны я получил, точно не помню, как будто непосредственно из партийного комитета или из ЧОНа.
Набрав нужный штат внутренней охраны, мы приступили к действительной подготовке охраны, организовали нужную сигнализацию, связь с постами, комендатурой и т. д., добыли пулеметы и др. оружие, организовали соответственным образом посты, дежурство и т. д. Я приступил к работе с внешней охраной. Я собирал ее вместе с лучшими товарищами внутренней охраны и этим самым, во-первых, удалось приблизить внешнюю охрану к внутренней. Нужно сказать, что по существу мы были на своеобразном военном фронте, причем на ответственном тогда участке и, если принять во внимание грозившие нам опасности с разных сторон, то те отношения, которые установили между руководством внутренней охраны, с одной стороны, и внешней — с другой (до моего прихода), были совершенно нетерпимы, т. к. не обеспечивали абсолютной необходимой надежной и дружной работы этой единой по существу охраны.

Посты в «Доме особого назначения» распределялись так: пост № 1 внутри дома, на площадке за парадной дверью. Пост № 2 — внутри здания, на площадке с черного хода, где находятся ванная и уборная, пост № 3 — во дворе у ворот, пост № 4 — у калитки со двора, так, что был виден парадный подъезд, пост № 5 — на первой будке снаружи большого забора, пост № 6 — в будке по Вознесенскому проспекту, пост № 7 — на углу дома, внутри малого наружного двора (во дворе за второй перегородкой по переулку), пост № 8 — в саду, пост № 9 — на заднем дворе. Кроме этих постов, были два поста пулеметных: № 1 на балконе с переулка, № 2 — внизу, в помещении у окна, выходящего в сад, в той комнате, где в одном из двух окон, выходящих в сад, выставлена зимняя рама; на подоконнике этого окна и стоял пулемет. Я, прежде всего, увеличил число постов. Я поставил еще пулемет на чердаке дома и установил пост на заднем дворе. Этот пост на заднем дворе стал называться номером 10; пост у пулемета стал называться номером 11, а пост на чердаке — номером 12. Латыши несли охрану постов за № 1, 2 и 12.
Вроде бы всё я подготовил и организовал, но в душе шевелился червячок сомнения. Что-то не сходилось и не срасталось. Какой-то момент я упустил из виду и не мог вспомнить, какой именно. Потом вдруг понял. Что-то во всём происходящем было неестественно. Но что? Чекистское чутье вопило во мне о незамеченной опасности. Я стал отматывать всю картину с самого начала. Авдеев. Пьяница Авдеев. Вроде бы не было такого за ним – пьянства, панибратства по отношению к злейшему классовому врагу! И ещё… С каким-то странным облегчением Авдеев воспринял приказ о своём отстранении от должности коменданта, аресте и предании суду революционного трибунала.  Было весьма странным, что трибунал и перспектива расстрела испугали его меньше, чем дальнейшее пребывание в должности коменданта Дома особого назначения. Равно как и все его товарищи. Как будто избавились от какой-то неведомой опасности, которая страшнее собственной смерти! Точно! Ведь и вся прежняя внутренняя охрана вздохнула спокойно, когда её заменили латышами.
А этот Боткин? Что-то не так с его жалобами и просьбами! Как-то всё неестественно! Как будто он отбывает номер или играет роль в какой-то непонятной мне пьесе. И сам Николай. Не внушает он доверия. Точнее не так. Как-то уж сильно внушает он доверие. Захудалый офицеришка, пропойца. Человек, к которому можно безбоязненно повернуться спиной, ибо он неопасен. Но…как-то он равнодушно ко всему относится! Смотрит на меня… нет, не как на мебель, и не как на тюремщика, а вообще никак. Не в том смысле, что он меня не замечает, а в том, что складывается такое впечатление, что я для Николая как бы промежуточная остановка, безымянный номерной полустанок у которого останавливается поезд. Вот! Один из многих! Для него я ничем не отличаюсь от Авдеева и других предшественников. Не в плане того, что я большевик и его тюремщик, а именно в плане того, что ему всё равно – латыши во внутренней охране или китайцы, введены дополнительные посты или не введены, добавлены новые пулемёты или не добавлены. И при этом равнодушии он неравнодушен к жизни. Нет у него никакой обреченности, страха перед судьбой и перед возможными палачами.
А его поведение во время организованной нами проверки! Мы тогда от имени монархистов писали Романовым письма об организации «побега». Да, проверка показала, что в указанные дни они спали по очереди и спали одетыми. И мы в ЧК сделали вывод, что они ожидают помощи со стороны. Но так ли это? Если это всё такая же идиотская игра? Если Николаю всё равно будет помощь или нет? Не в том плане, что он смирился с участью, а в том, что ОН САМ МОЖЕТ УЙТИ, КОГДА ЗАХОЧЕТ????
Ответ на данный вопрос нужно было получить как можно скорее. Но как? Допросить Николая? Но согласится ли он на допрос? И не вызовет ли попытка допроса необратимые события? Хорошо всё обдумав я решил попробовать побеседовать с Николаем в непринуждённой обстановке. Выбрав подходящий момент я подошёл к нему в столовой и… не сумев придумать ничего лучшего обратился с дурацкой просьбой:
- Николай Александрович! Не угостите ли папироской?
Он посмотрел на меня и полез в карман брюк за портсигаром. Его лицо и глаза в тот момент ничего не выражали, но мне в голове словно послышалась его ответная реплика: «Ну, наконец-то сударь! А то я уже начал волноваться!».
Он предлагает мне папиросу, я так же, как в свое время Авдеев беру её, мы оба закуриваем. Я выдыхаю дым после первой затяжки и уже понимаю, что только что взвалил на себя те же проблемы, что и Авдеев. Проблемы, в сравнении с которыми моя собственная смерть окажется раем. И хотя Николай ещё не произнёс ни слова, я интуитивно понимаю, что я обречён и в его власти. Николай Александрович выдыхает дым, смотрит на меня с какой-то равнодушно усталой улыбкой и отвечает:
- Извините, Яков Михайлович, я не представился!...

Подробности этого своего разговора я сообщу позже. А пока скажу я только, что беззаговорочно поверил этому Николаю Александровичу, и так же беззаговорочно принял решение ему помочь, и действовать по его плану, ибо на кону стояло отношение населения России и мирового пролетариата к партии большевиков. Именно поэтому я решил пойти на обман своих товарищей. Ради авторитета партии большевиков. Кто-то конечно же скажет, что я спасал свою жизнь, но это не так. В данном вопросе моя жизнь никакого значения не имела. Был единственный путь решения проблемы – тот, который предложил этот Николай Романов.

Предполагалось, что если бы время позволило, был бы организован суд над ними. Но как выше уже было сказано, что фронт с начала июля приближался все ближе и ближе, и наконец, уже находился в 35—40 верстах, это неизбежно приближало и развязку.
Постольку, поскольку это являлось тогда вопросом большой политической важности и без разрешения центра не мог быть разрешен, а так как и положение фронта также зависело не только от Урала, а от возможностей центра (ведь к этому времени централизация Красной армии все больше и больше концентрировалась). Связь и разговоры по этому вопросу с центром не прекращались. Примерно числа 10 июля уже было решение на тот случай, что если б оставление Екатеринбурга стало неизбежным. Ведь только этим и можно объяснить, что казнь без суда была дотянута до 16 июля, а Екатеринбург был окончательно оставлен 25—26 июля, причем эвакуация Екатеринбурга была проведена в полном, так сказать, порядке и своевременно. Примерно того же 10, 11 июля мне Филипп сказал, что Николая нужно будет ликвидировать, что к этому надо готовиться.
Нужно сказать, что по части методов ликвидации мы ведь опыта таких дел не имели, так как такими делами до этого не занимались и поэтому, немудрено, что тут было немало и смешного в проведении этого дела, особенно еще и потому, конечно, что всякие опасности и близость фронта, усугубляли дело. Он мне сказал: «Отдельные товарищи думают, чтоб провести это более надежно и бесшумно, надо проделать это ночью, прямо в постелях, когда они спят». Я сказал, что это неудобно, и сказал, что мы подумаем, как это сделать и приготовимся. Об этом  разговоре я в тот же день и сообщил этому Николаю Александровичу. Он усмехнулся и порекомендовал мне добиться от товарища Филиппа письменного приказа, о его Николае Романове расстреле, иначе, говорит, потом всё на меня и свалят – ведь Центр-то он против расстрела и требует вывоза Романовых в Москву. Не будет письменного приказа – слова к делу не пришьёшь – получится, что я сам, вопреки решению руководства партии большевиков расстрелял царя, за что с меня, по приказу того же центра, тот же товарищ Филипп и спросит по полной программе. Спросит, за то, что я выполнил его приказ. Вот такая вот юридическая казуистика.
Должен заметить, что он прав был этот Романов. Ругачка по этому делу потом была страшная. Никому это самоуправство не простили.

Петр Захарович Ермаков.

Ермаков, Пётр Захарович(1 (13) декабря 1884, Верх-Исетский завод.
Окончил церковно-приходскую школу, работал слесарем. Член боевой дружины Верх-Исетского завода, участвовал в охране митингов, экспроприациях, убийстве провокатора. В 1909—1912 — в ссылке в Вологодской губернии.

На меня выпало большое счастье произвести последний пролетарский советский суд над человеческим тираном, коронованным самодержцем, который в свое царствование судил, вешал и расстрелял тысячи людей, за это он должен был нести ответственность перед народом. Я с честью выполнил перед народом и страной свой долг, принял участие в расстреле всей царствующей семьи.
Итак, екатеринбургский Исполнительный комитет сделал постановление расстрелять Николая, но почему-то о семье, о их расстреле в постановлении не говорилось. Когда позвали меня, то сказали: «На твою долю выпало счастье - расстрелять и схоронить так, чтобы никто и никогда их трупы не нашел, под личную ответственность, что мы доверяем тебе, как старому революционеру».
Поручение я принял и сказал, что будет выполнено точно. Подготовил место, куда везти и как скрыть, учитывая все обстоятельства важности момента политического.
Когда я доложил Белобородову, что могу выполнить, то он сказал: «Сделай так, чтобы были все расстреляны, мы это решили». Дальше я в рассуждения не вступал, стал выполнять так, как это нужно было.
Получил постановление 16 июля в 8 часов вечера, сам прибыл с двумя товарищами - Медведевым и другим латышом, фамилию не знаю, но который служил у меня в моем отряде в отделе карательном. Прибыл в 10 часов ровно в дом особого назначения, вскоре пришла моя машина, малого типа грузовая. В 11 часов мною лично было предложено заключенным Романовым и их близким, с ними сидящим, спуститься в нижний этаж. На предложение сойти книзу были вопросы: для чего? Я сказал, что вас повезут в центр, здесь вас держать больше нельзя, угрожает опасность. Как наши вещи, - спросили? Я сказал: Ваши вещи соберем и выдадим на руки, они согласились. Сошли книзу, где для них были поставлены стулья вдоль стены.
С первого фланга сел Николай, Алексей, Александра, старшая дочь Татьяна, далее доктор Боткин сел, потом фрейлина и дальше остальные. Когда все успокоилось, тогда я вышел, сказал шоферу: «Действуй». Он знал, что надо делать, машина загудела, появились выхлопки. Все это нужно было для того, чтобы заглушить выстрелы, чтобы не было звука слышно на воле. Все сидящие чего-то ждали. У всех было напряженное состояние, изредка перекидывались словами. Но Александра несколько слов сказала не по-русски.
Когда все было в порядке, тогда коменданту дома Юровскому дал в кабинете постановление Областного Исполнительного комитета. Он усомнился:
- Почему всех?
Но я ему сказал:
- Надо всех, и разговаривать нам с вами долго нечего, времени мало, пора приступить.
Я спустился к низу совместно с комендантом, надо сказать, что уже заранее было распределено, кому и как стрелять, я себе взял самые важные и ответственные цели: самого Николая, Александру, дочь, Алексея. Сделал я это по двум причинам: во-первых, пока я с ног сбивался и всё организовывал «эти» в кабинете у Юровского успели напиться до невменяемого состояния, во-вторых, у меня был «маузер», им можно было работать. Остальные имели наганы. После спуска в нижний этаж мы немного обождали. Потом комендант предложил всем встать, все встали, но Алексей сидел на стуле. Тогда стал читать приговор-постановление, где говорилось: по постановлению Исполнительного комитета - расстрелять. Тогда у Николая вырвалась фраза:
- Так нас никуда не повезете?
Ждать больше было нельзя, я дал выстрел в него в упор, он упал сразу, но и остальные также. В это время поднялся между ними плач, один другому бросились на шею. Затем дали несколько выстрелов - и все упали. Когда я стал осматривать их состояние - которые были еще живы, я давал новый выстрел в них. Николай умер с одной пули, жене дано две и другим также по несколько пуль. При проверке пульса, когда уже были мертвы, то я дал распоряжение всех вытаскивать через нижний вход в автомобиль и сложить, так и сделали, всех покрыли брезентом.
Когда эта операция была окончена, около часа ночи с 16-го на 17 июля 1918 года, автомобиль с трупами направился в лес через Верх-Исетск по направлению дороги в Коптяки, где мною было выбрано место для зарытия трупов.
Но я заранее учел момент, что зарывать не следует, ибо я не один, а со мной еще есть товарищи, которым нельзя доверять, ибо в такой ответственный момент они все напились. Я вообще мало кому мог доверять это дело, и тем паче, что я отвечал за все, что я заранее решил их сжечь. Для этого приготовил серную кислоту и керосин, все было усмотрено. Но, не давая никому намека сразу, то я сказал: мы их спустим в шахту, и так решили. Тогда я велел всех раздеть, чтобы одежду сжечь, и так было сделано. Когда стали снимать с них платья, то у «самой» и дочерей были найдены медальоны, в которых вставлена голова Распутина. Дальше под платьями на теле были особо приспособленные лифчики двойные, подложена внутри материала вата и где были уложены драгоценные камни и прострочены. Это было у самой и четырех дочерей. Все это было штуками передано члену Уралсовета Юровскому. Что там было - я вообще не поинтересовался на месте, ибо было некогда. Одежду тут же сжег. А трупы отнесли около 50 метров и спустили в шахту. Она не была глубокая, около 6 саженей, ибо все эти шахты я хорошо знаю. Для того, чтобы можно было вытащить для дальнейшей операции с ними. Все это я проделал, чтобы скрыть следы от своих лишних присутствующих товарищей. Когда все это было окончено, то уж был рассвет, около 4 часов утра. Это место находилось совсем в стороне дороги, около 3 верст.
Когда все уехали, то я остался в лесу, об этом никто не знал. Да и не помнят они толком ничего – пьяные все были, потом у меня и у друг друга переспрашивали, кто что из них делал. С 17-го на 18 июля я спускался в шахту, каждого по отдельности привязывать веревкой (то есть трупы привязывать), и вытаскивать (эти трупы). Когда всех вытащил, тогда я перетащил трупы на двуколку, отвез от шахты в сторону, разложил на три группы дрова, облил керосином, а самих (то есть трупы) серной кислотой. Трупы горели до пепла и пепел был мною зарыт. Все это происходило в 12 часов ночи 17-го на 18 июля 1918 года. После всего 18-го я доложил.

Постановили: спасти жизнь только Лене Седневу. Затем стали думать, кого выделить на ликвидацию Романовых от Уральской областной Чрезвычайной комиссии. Белобородов спрашивает меня:
— Примешь участие?
Я отвечаю:
— По указу Николая II я судился и сидел в тюрьме. Безусловно, приму!
— От Красной Армии еще нужен представитель, — говорит Филипп Голощекин: — Предлагаю Петра Захаровича Ермакова, военного комиссара Верх-Исетска.
— Принято. А от тебя, Яков, кто будет участвовать?
— Я и мой помощник Григорий Петрович Никулин, — отвечает Юровский. — Итак, четверо: Медведев, Ермаков, Никулин и я.
Совещание закончилось. Юровский, Ермаков и я идем вместе в Дом особого назначения, поднялись на второй этаж в комендантскую комнату — здесь нас ждал чекист Григорий Петрович Никулин. Закрыли дверь и долго сидели, не зная с чего начать. Нужно было как-то скрыть от Романовых, что их ведут на расстрел. Да и где расстреливать? Кроме того, нас всего четверо, а Романовых с лейб-медиком, поваром, лакеем и горничной — 11 человек!
Жарко. Ничего не можем придумать. Да ещё Юровский, Никулин и Ермаков не рассчитали свои силы в процессе обсуждения - пить на жаре коньяк из запасов приговоренной царской семьи. Сморило их. Заснули, положив свои революционные головы не на алтарь революции, а на письменный стол. Пришлось думать самому. Но понять их можно – обстановка нервная, поручение ответственное. Сижу, думаю. Может быть, когда уснут, забросать комнаты гранатами? Не годится — грохот на весь город, еще подумают, что чехи ворвались в Екатеринбург. Тогда я придумал второй вариант: зарезать всех кинжалами в постелях. Растолкал уснувших. Даже распределили, кому кого приканчивать. Ждем, когда уснут. Юровский вроде оклемался. Никулин и Ермаков храпят за столом в комендантской. Юровский несколько раз выходит к комнатам царя с царицей, великих княжен, прислуги, но все бодрствуют — кажется, они встревожены уводом поваренка.
Перевалило за полночь, стало прохладнее. Наконец во всех комнатах царской семьи погас свет, видно, уснули. Юровский вернулся в комендантскую и предложил третий вариант: посреди ночи разбудить Романовых и попросить их спуститься в комнату первого этажа под предлогом, что на дом готовится нападение анархистов и пули при перестрелке могут случайно залететь на второй этаж, где жили Романовы (царь с царицей и Алексеем — в угловой, а дочери — в соседней комнате с окнами на Вознесенский переулок). Реальной угрозы нападения анархистов в эту ночь уже не было, так как незадолго перед этим мы лично с Исаем Родзинским разогнали штаб анархистов в особняке инженера Железнова (бывшее Коммерческое собрание) и разоружили анархистские дружины Петра Ивановича Жебенева.
Выбрали комнату в нижнем этаже рядом с кладовой, всего одно зарешеченное окно в сторону Вознесенского переулка (второе от угла дома), обычные полосатые обои, сводчатый потолок, тусклая электролампочка под потолком. Решаем поставить во дворе снаружи дома (двор образован внешним дополнительным забором со стороны проспекта и переулка) грузовик и перед расстрелом завести мотор, чтобы шумом заглушить выстрелы в комнате. Юровский уже предупредил наружную охрану, чтобы не беспокоилась, если услышат выстрелы внутри дома; затем раздали наганы латышам внутренней охраны, — мы сочли разумным привлечь их к операции, чтобы не расстреливать одних членов семьи Романовых на глазах у других. Трое латышей отказались участвовать в расстреле. Начальник охраны Павел Спиридонович Медведев вернул их наганы в комендантскую комнату. В отряде осталось семь человек латышей.
Далеко за полночь Яков Михайлович проходит в комнаты доктора Боткина и царя, просит одеться, умыться и быть готовыми к спуску в полуподвальное укрытие. Примерно с час Романовы приводят себя в порядок после сна, наконец — около трех часов ночи — они готовы. Юровский предлагает нам взять оставшиеся пять наганов. Петр Ермаков берет два нагана и засовывает их за пояс, по нагану берут Григорий Никулин и Павел Медведев. Я отказываюсь, так как у меня и так два пистолета: на поясе в кобуре американский «кольт» (правительственная модель «С» № 78517), а за поясом бельгийский «браунинг»( № 389965). Оставшийся револьвер берет сначала Юровский (у него в кобуре десятизарядный «маузер»), но затем отдает его Ермакову, и тот затыкает себе за пояс третий наган. Все мы невольно улыбаемся, глядя на его пьяный воинственный вид.
Выходим на лестничную площадку второго этажа. Юровский уходит в царские покои, затем возвращается — следом за ним гуськом идут: Николай II (он несет на руках Алексея, у мальчика несвертывание крови, он ушиб где-то ногу и не может пока ходить сам), за царем идет, шурша юбками, затянутая в корсет царица, следом четыре дочери (из них я в лицо знаю только младшую полненькую Анастасию и — постарше — Татьяну, которую по кинжальному варианту Юровского поручали мне, пока я не выспорил себе от пьяного Ермакова самого царя), за девушками идут мужчины: доктор Боткин, повар, лакей, несет белые подушки высокая горничная царицы. На лестничной площадке стоит чучело медведицы с двумя медвежатами. Почему-то все крестятся, проходя мимо чучела, перед спуском вниз. Вслед за процессией следуют по лестнице Павел Медведев, Гриша Никулин, семеро латышей (у двух из них за плечами винтовки с примкнутыми штыками), завершаем шествие мы с Ермаковым.
Когда все вошли в нижнюю комнату (в доме очень странное расположение ходов, поэтому нам пришлось сначала выйти во внутренний двор особняка, а затем опять войти в первый этаж), то оказалось, что комната очень маленькая. Юровский с Никулиным принесли три стула — последние троны приговоренной династии. На один из них, ближе к правой арке, на подушечку села царица, за ней стали три старшие дочери. Младшая — Анастасия почему-то отошла к горничной, прислонившейся к косяку запертой двери в следующую комнату-кладовую. В середине комнаты поставили стул для наследника, правее сел на стул Николай II, за креслом Алексея встал доктор Боткин. Повар и лакей почтительно отошли к столбу арки в левом углу комнаты и стали у стенки. Свет лампочки настолько слаб, что стоящие у противоположной закрытой двери две женские фигуры временами кажутся силуэтами, и только в руках горничной отчетливо белеют две большие подушки.
Романовы совершенно спокойны — никаких подозрений. Николай II, царица и Боткин внимательно разглядывают меня с Ермаковым, как людей новых в этом доме. Юровский отзывает Павла Медведева, и оба выходят в соседнюю комнату. Теперь слева от меня против царевича Алексея стоит слегка протрезвевший Гриша Никулин, против меня — царь, справа от меня — пьяный и икающий Петр Ермаков, за ним пустое пространство, где должен встать отряд латышей.
Стремительно входит Юровский и становится рядом со мной. Царь вопросительно смотрит на него. Слышу зычный голос Якова Михайловича:
— Попрошу всех встать!
Легко, по-военному встал Николай II; зло сверкнув глазами, нехотя поднялась со стула Александра Федоровна. В комнату вошел и выстроился как раз против нее и дочерей отряд латышей: пять человек в первом ряду, и двое — с винтовками — во втором. Царица перекрестилась. Стало так тихо, что со двора через окно слышно, как тарахтит мотор грузовика. Юровский на полшага выходит вперед и обращается к царю:
— Николай Александрович! Попытки Ваших единомышленников спасти Вас не увенчались успехом! И вот, в тяжелую годину для Советской республики... — Яков Михайлович повышает голос и рукой рубит воздух: — ...на нас возложена миссия покончить с домом Романовых!
Женские крики: «Боже мой! Ах! Ох!» Николай II быстро бормочет:
— Господи, Боже мой! Господи, боже мой! Что ж это такое?!
— А вот что такое! — говорит Юровский, вынимая из кобуры «маузер».
— Так нас никуда не повезут? — спрашивает глухим голосом Боткин.
Юровский хочет ему что-то ответить, но я уже спускаю курок моего «браунинга» и всаживаю первую пулю в царя. Одновременно с моим вторым выстрелом раздается первый залп латышей и моих товарищей справа и слева. Юровский и Ермаков также стреляют в грудь Николая II почти в ухо. На моем пятом выстреле Николай II валится снопом на спину.
Женский визг и стоны; вижу, как падает Боткин, у стены оседает лакей и валится на колени повар. Белая подушка двинулась от двери в правый угол комнаты. В пороховом дыму от кричащей женской группы метнулась к закрытой двери женская фигура и тут же падает, сраженная выстрелами Ермакова, который палит уже из второго нагана. Слышно, как лязгают рикошетом пули от царских дочерей, летит известковая пыль. В комнате ничего не видно из-за дыма — стрельба идет уже по еле видным падающим силуэтам в правом углу. Затихли крики, но выстрелы еще грохочут — Ермаков стреляет из третьего нагана. Слышен голос Юровского:
— Стой! Прекратить огонь!
Тишина. Звенит в ушах. Кого-то из красноармейцев ранило в палец руки и в шею — то ли рикошетом, то ли в пороховом тумане латыши из второго ряда из винтовок обожгли пулями. Редеет пелена дыма и пыли. Яков Михайлович предлагает мне с Ермаковым, как представителям Красной Армии, засвидетельствовать смерть каждого члена царской семьи. Вдруг из правого угла комнаты, где зашевелилась подушка, женский радостный крик:
— Слава Богу! Меня Бог спас!
Шатаясь, подымается уцелевшая горничная — она прикрылась подушками, в пуху которых увязли пули. У латышей уже расстреляны все патроны, тогда двое с винтовками подходят к ней через лежащие тела и штыками прикалывают горничную. От ее предсмертного крика очнулся и часто застонал легко раненный Алексей — он лежит на стуле. К нему подходит Юровский и выпускает три последние пули из своего «маузера». Парень затих и медленно сползает на пол к ногам отца. Мы с Ермаковым щупаем пульс у Николая — он весь изрешечен пулями, мертв. Осматриваем остальных и достреливаем из «кольта» и ермаковского нагана еще живых Татьяну и Анастасию. Теперь все бездыханны.
К Юровскому подходит начальник охраны Павел Спиридонович Медведев и докладывает, что выстрелы были слышны во дворе дома. Я приказываю привести красноармейцев внутренней охраны для переноски трупов и одеяла, на которых можно носить до автомашины. Якову Михайловичу я поручаю лично проследить за переносом трупов и погрузкой в автомобиль. Первого на одеяло укладываем лежащего в луже крови Николая II. Красноармейцы выносят останки императора во двор. Я иду за ними. В проходной комнате вижу Павла Медведева — он смертельно бледен и его рвет, спрашиваю, не ранен ли он, но Павел молчит и машет рукой.
Около грузовика встречаю пьяного Филиппа Голощекина.
— Ты где был? — спрашиваю его.
— Гулял по площади. Слушал выстрелы. Было слышно. — Нагнулся над царем.
— Конец, говоришь, династии Романовых?! Да... Красноармеец принес на штыке комнатную собачонку Анастасии — когда мы шли мимо двери (на лестницу во второй этаж) из-за створок раздался протяжный жалобный вой — последний салют императору Всероссийскому. Труп песика бросили рядом с царским.
— Собакам-ик — собачья смерть! — презрительно икает Голощекин.
Я попросил Филиппа и шофера постоять у машины, пока будут носить трупы. По правде сказать, для того, чтобы Голощёкин не упал на мостовую.  Кто-то приволок рулон солдатского сукна, одним концом расстелили его на опилки в кузове грузовика — на сукно стали укладывать расстрелянных.
Лично считаю каждый труп: теперь уже  латыши сообразили из двух толстых палок и одеял связать какое-то подобие носилок. Замечаю, что в комнате во время укладки красноармейцы снимают с трупов кольца, брошки и прячут их в карманы. После того, как все уложены в кузов, советую Юровскому обыскать носильщиков.
— Сделаем проще, — говорит он и приказывает всем подняться на второй этаж к комендантской комнате. Выстраивает красноармейцев и говорит: — Предлагаю выложить на стол из карманов все драгоценности, снятые с Романовых. На размышление — полминуты. Затем обыщу каждого, у кого найду — расстрел на месте! Мародерства я не допущу. Поняли все?
— Да мы просто так — взяли на память о событии, — смущенно шумят красноармейцы. — Чтобы не пропало.
На столе в минуту вырастает горка золотых вещей: бриллиантовые брошки, жемчужные ожерелья, обручальные кольца, алмазные булавки, золотые карманные часы Николая II и доктора Боткина и другие предметы.
Солдаты ушли мыть полы в нижней комнате и смежной с ней. Спускаюсь к грузовику, еще раз пересчитываю трупы — все одиннадцать на месте — закрываю их свободным концом сукна. Пьяный Ермаков садится к шоферу, в кузов залезают несколько человек из охраны с винтовками. Машина трогается с места, выезжает за дощатые ворота внешнего забора, поворачивает направо и по Вознесенскому переулку через спящий город везет останки Романовых за город.
За Верх-Исетском в нескольких верстах от деревни Коптяки машина остановилась на большой поляне, на которой чернели какие-то заросшие ямы. Развели костер, чтобы погреться, — ехавшие в кузове грузовика продрогли. Затем стали по очереди переносить трупы к заброшенной шахте, срывать с них одежду. Ермаков выслал красноармейцев на дорогу, чтобы никого не пропускали из близлежащей деревни. На веревках спустили расстрелянных в ствол шахты — сначала Романовых, затем прислугу. Уже выглянуло солнце, когда стали бросать в костер окровавленную одежду. ...Вдруг из одного из дамских лифчиков брызнул алмазный ручеек. Затоптали костер, стали выбирать драгоценности из золы и с земли. Еще в двух лифчиках в подкладке нашли зашитые бриллианты, жемчуг, какие-то цветные драгоценные камни.
На дороге затарахтела машина. Подъехал Юровский с Голощекиным на легковой машине. Заглянули в шахту. Сначала хотели засыпать трупы песком, но затем Юровский сказал, что пусть утонут в воде на дне — все равно никто не будет их искать здесь, так как это район заброшенных шахт, и стволов тут много. На всякий случай решили обрушить верхнюю часть клети (Юровский привез ящик гранат), но потом подумали: взрывы будут слышны в деревне, да и свежие разрушения заметны. Просто закидали шахту старыми ветками, сучьями, найденными неподалеку гнилыми досками. Грузовик Ермакова и автомобиль Юровского тронулись в обратный путь. Был жаркий день, все измучены до предела, с трудом боролись со сном, почти сутки никто ничего не ел.