Прототип отозван из Польши в январе 1957-го, вышел в отставку в том же году по состоянию здоровья. В 1962 году скончался. Надо ли об этом писать в эпилоге?

Выкладываю приложения.

1. Двуликий Янус

Когда это было? Осенью сорок третьего или сорок четвертого? Наверное, я все-таки была еще маленькой, раз путаю даты. А, может быть, виноват был голод? Голод, который длился три года. Голод в мирном, цветущем, солнечном городе, где на каждом углу жарили шашлыки, в чайханах зазывали на душистый янтарный плов, мальчишки–разносчики носились по улицам, предлагая на все голоса пирожки, конфеты, холодную воду, а базары ломились от прекрасных фруктов и овощей… Цветы, солнце, ароматы…
В сентября стали приезжать блокадные ленинградцы.
Да, Ташкент – это не Ленинград!
В октябре уже была заполнена «Канатчикова дача» (дом сумасшедших), а потом еще – четыре трехэтажных школы. Голодать в голодном, суровом, фронтовом городе, голодать всем вместе, было куда легче. А тем, кто умер от голода здесь, никто не поставил памятной стелы, по ним не горит вечный огонь, а ведь им было труднее!
Никогда не забыть этих жутких скрипучих арб, выплывавших, как корабли–привидения из утреннего тумана. Оборванные, безликие их погонщики страшными крючьями подбирали трупы на улицах, и арбы плыли дальше, увозя свой страшный немой груз, торчащий в разные стороны окоченевшими руками и ногами, как скрюченные ветви саксаула.
А с первыми лучами солнца город наполнялся шумом и выкриками разносчиков: «Мыс дай су!»…
И люди не хотели вспоминать, знать, видеть. А те, кому предстояло стать этим «саксаулом», если у них еще доставало сил – сходили с ума.
Странным городом был Ташкент этих лет. Многоликим.
Там жила Тамара-ханум, великолепная танцовщица, занимавшая восемнадцать комнат в собственном доме–особняке и имевшая тридцать человек прислуги.
Там жил Чои–хан – жирный, наглый, тридцатилетний глава всех бандитов, почему-то имевший белый билет и проводивший все вечера в ресторане «Националь». И хотя все всё о нем знали, он оставался на свободе, и по дешёвке, за лепешки, покупал себе каждую ночь по девочке.
Но там же был эвакуированный Ростсельмаш, где люди, похожие на тени, работали по четырнадцать–шестнадцать часов, приближая победу. Там же был эвакогоспиталь, где от переутомления умирали у операционного стола хирурги, спасая людей.
Там же была Фатима–ханум, которая усыновила четырнадцать беспризорных малышей, потеряв шестерых сыновей, ушедших добровольцами на фронт.
Да, это был очень многоликий город – Ташкент осенью 1944 года.

2. Портрет

Я стою перед портретом. Выпуклый лоб, темные, гладкие, собранные на затылке в тугой узел волосы, мягкие мечтательные глаза, и вдруг резкий, властный рот и тяжелый характерный подбородок, перерезанный глубокой вертикальной ямкой. Впечатление современного фоторобота: верх – от мечтательной девушки, почти ребенка, низ – властного мужчины. Но овал, цвет лица, да и столетняя давность портрета говорят за то, что это не фоторобот, а очень странная девочка. Зеленый бархат платья, нежная, тонкая рука аристократки, полное отсутствие украшений, и рядом мопс, глядящий в ее нежные мечтательные глаза влюбленным преданным собачьим взглядом.
Так вот ты какая… Здравствуй, бабушка! Я не знала тебя. Только одно воспоминание, и то по рассказам, пришло о тебе. Я знала, но не верила в этот рассказ до конца. Уж очень он был невероятен. Но сейчас, глядя на это странное лицо, я поверила в достоверность почти легенды о твоей юности. Эти глаза могли полюбить и поверить в сказку, а эти самовольные губы говорят о характере, который мог преодолеть все, и добиться того, что взбрело в ее темноволосую юную головку.

5. Бабушкины рассказы.

Хорошо, когда у тебя есть бабушка. Обязательно большая, добрая, пахнущая вкусной снедью и холодной водой, с шершавыми руками и добрыми глазами. Когда у тебя есть такая бабушка, жизнь прекрасна. Ты этого не замечаешь, но это так, ведь даже болезнь превращается в пустяк, если на твой горячий лоб ложатся ее сильные нежные руки.
– Бабуля, расскажи что-нибудь смешное!
– Смешное? Ну, что ж. Вот уж куда смешнее… – и льется тихий рассказ.
Бабуля большая, теплая, уютная, в комнате мерцающий мягкий свет от лампадки, потрескивает печь.
– Давно это было… Тогда в первую еще ссылку деда вели этапом. Ну, а я за ним… Нет, не тогда, – путается бабушка, – это уже в третий раз нас в Сибирь гнали. Тогда уж тетя Нина и тетя Маруся у меня были. От этого-то и еще смешнее.
Так вот. Пригнали нас на место, а размещать, как всегда, стали политических по два-три человека с бандюгами. А наши за дорогу так ослабли, что эти головорезы за похлебку их уморили бы в два счета. Вот и устроили мы лежачую забастовку. Казаки спешились, ружья сдуру побросали и давай за руки за ноги тащить. Ну, только этого и ждали. Команду подали, ружья похватали, пальбу устроили. Казаки на конь и в лес, а наши тем более ждать не стали: кто куда…
А дед в дороге заболел…
– Бабуля, а когда будет смешно? – закапризничала я.
– Сейчас и будет, – успокаивает бабушка. – Так вот, дед-то заболел. Жар у него был. А у меня на руках девочки маленькие. Приютила нас бобылка одна на день, а потом и говорит: «Уходи, Евдокея! Слыхала я, солдат прислали, вашего брата ссыльного усмирять идут». Добрая бобылка была. «Бери, – говорит, – корову, а то куда тебе с малыми девками-то?». Так ни за что и отдала.
Вот и пошли мы… Тайга. Дед бредит. День к концу, а он вдруг как захохочет. Я – к нему. А у него аж слезы из глаз, продохнуть не может, даже икать стал, так смеялся. Я сначала испугалась, думала – бред, а потом поняла, да и сама повеселилась.
Представляешь, шли-то мы лесом. Зимой. Снежище. Значит, так: я впереди. Тащу из лапника как бы сани. На них лежит дед, а к ним привязана корова. Ну, а мороз же! Так мы с бобылкой на корову через ноги два тулупа надели и завязали, ноги ей платками обвязали, и на башку платок пуховый, а через платок – рога. А на корове в двух хурджумах, что еще с Кавказа привезли, сидят закутаные Нина и Маруся. Вид у них!..
Бедный дед потом рассказывал, что с полчаса смотрел, думал – бредит, понять не мог – что за зверь за ним идет.
Мы весело хохочем вместе с бабушкой, а потом пьем чай с медом. И я знаю, что утром буду совсем здорова.

6. Мятежным

Легкий, стремительный шаг дан, чтобы скрыть смертельную усталость души.
Голос, чтобы молчать, когда трудно не кричать от отчаяния.
Губы, чтобы улыбаться, когда не осталось ни одной надежды.
Ресницы, чтобы не опускать их, когда страшно.
Глаза, чтобы видеть больше, чем слышишь, и
Слух, чтобы слышать больше, чем видишь.
Слезы, чтобы не дать им пролиться, поднимая взгляд к небесам.
А небеса – чтобы быть опорой, когда земля уходит из-под ног.
Руки, чтобы знать, кому их не подать.
Взгляд, чтобы опережать слова, и
Слова, чтобы теряться, а найденным – испаряться на губах от горя или счастья.
Прикосновение, чтобы быть богаче объятия.
Дыхание, легкое, чтобы сдержать рвущееся от волнения сердце.

(Нижняя часть листа оторвана…).