Продолжение:

3.
Поселок Рыбачий, где мне предстояло провести ближайший месяц, располагался на берегу пресноводного Куршского залива, на большом мысе почти правильной треугольной формы. Однако пресноводность залива является довольно относительной – попробовав эту водичку на вкус, сразу убеждаешься в этом. Вода имеет отчетливый мыльный привкус благодаря щелочным примесям. Поэтому и воду из местного водопровода, который питается из водных горизонтов, сообщающихся с заливом, не используют для питья и приготовления пищи. Для этих целей воду берут из колодца, расположенного в центре поселка, на площади перед домом культуры и правлением рыболовецкого колхоза. В колодец вода поступает из водных горизонтов, питаемых местным пресноводным озером. Поэтому доставка воды из этого колодца сделалась моей ежедневной обязанностью на весь предстоящий месяц.
Должен, однако, заметить, что вода из залива, при всем ее не слишком приятном вкусе, обладала и полезными свойствами. В частности, ее регулярное употребление при чистке зубов уменьшало или вовсе прекращало кровотечение из десен.
Для проживания в поселке мы снимали комнату с кухней, имеющую отдельный вход, и расположенную на первом этаже двухэтажного кирпичного дома немецкой постройки. Снаружи он был покрыт светлой штукатуркой (а некоторые подобные дома имели толстую штукатурную «шубу» серого цвета, подобно многим городским домам постройки 20-х – 30-х годов в Калининграде). Этот дом стоял на улочке, протянувшейся вдоль берега залива. Еще одна улица поселка, которую можно было назвать главной, тянулась параллельно, будучи отделена от прибрежной улицы широким свободным пространством, где кое-где росли могучие старые деревья и располагалось футбольное поле.
Если идти по главной улице от автобусной остановки на шоссе, то эта улица последовательно приводила к дому культуры, где «крутили» кино (которое я иногда смотрел) и по выходным устраивали танцевальные вечера (которые я совсем не посещал), правлению рыболовецкого колхоза, столовой и магазину, еще одной автобусной остановке, куда заходили те автобусы, для которых Рыбачий был конечной точкой маршрута. Затем улица разветвлялась, и если направляться влево от перекрестка, то рядом были мастерские и гараж рыболовецкого колхоза, а за ними – выход к причалам.
Если же пойти вправо, то там находилось красное кирпичное здание церкви, где располагался склад рыболовных сетей (впрочем, в этом качестве церковь использовалась и при немцах – в ее башне был даже встроен специальный металлический блок для загрузки и выгрузки сетей). Еще дальше стояли две многоэтажки, напоминавшие «хрушевки», за одним исключением – они имели только три этажа, а дальше начинались обширные сенокосные луга, тянувшиеся до самого озера.
Прямое направление выводило к зданию бывшей немецкой гостиницы, затем по левую руку стояло здание исследовательской станции Академии наук по изучению залива, дальше шла вертолетная площадка, а за ней начинались высокие тростниковые заросли на берегу залива.
Если же идти от нашего дома не к центру поселка, а в противоположную сторону, то прибрежная  улочка, следуя прихотливым изгибам берега, поворачивала вправо почти под прямым углом. Там стояло еще несколько домиков, затем трехэтажное старое здание, которое занимал дом отдыха железнодорожников. Здесь улица кончалась, но дорога продолжалась дальше, через несколько сотен метров приводя к погранзаставе, где был дом семей офицерского состава с магазинчиком на первом этаже, казармы за забором, плац и тренировочная полоса.
Переселенцы с берегов Азовского моря, которые приехали сюда в конце 40-х годов для организации рыболовецкого хозяйства, попали в необычные для себя условия. Непривычная природа, двухэтажные каменные дома с водопроводом, а некоторые – и с канализацией, во дворе почти у каждого – кирпичный (небывалое дело!) хлев для скота… Впрочем, переселенцы вполне успели освоиться, дома поддерживались в сносном состоянии, немецкие окна, двери, водопроводные краны и т.д. продолжали исправно функционировать, в садах плодоносили посаженные немцами яблони, груши, вишни, сливы, алыча, красная и черная смородина…
Утром я просыпался довольно рано – как и всегда летом – и после завтрака сразу отправлялся на берег моря. Дорога из поселка через сосновый лес занимала около 40 минут. Прохладный утренний воздух был еще очень слабо напоен ароматами сосновой коры и хвои, и в нем легко угадывалось дыхание близкого моря, а лесная дорога была большей частью погружена в тень. Я направлялся к морю не прямой дорогой, а делал совсем небольшой крюк – выходил на шоссе, которое как раз в этом месте сворачивало в сторону моря, и примерно метров через триста, когда шоссе снова поворачивало и уходило ближе к заливу, выходил на полузаросшую проселочную дорогу к морю. Энергично шагая, чтобы прогнать зябкое ощущение, создаваемое холодным воздухом и утренней тенью от деревьев, я время от времени подбегал к обочине, там, где росли кусты малины, и срывал наиболее спелые ягоды.
Сделанный мною небольшой  крюк удлинял путь минут на пять-семь, но зато выводил меня на берег далеко в стороне от пляжа, над которым возвышалась наблюдательная вышка пограничников.
В это время (около 10 часов утра), берег был совершенно пустынен, и лишь у кромки прибоя можно было заметить местами еще не смытые волнами следы сапог пограничного патруля, совершавшего обход берега рано утром. В более людных местах вблизи курортных городов, где, несмотря на пограничный режим, отдыхающие то и дело нарушали запрет выходить на берег моря за пределами границ пляжей, пограничные патрули совершали обход побережья каждые 2-3 часа, разгоняя нарушителей. Здесь же, на косе, в районе Рыбачьего, они ограничивались лишь двумя обходами – рано утром и поздно вечером. Так что мне можно было не бояться нарушать режим пограничной зоны и нагло шляться по берегу моря, несмотря на то, что меня было хорошо видно наблюдателям с вышки.

5.
Иногда азарт охоты за янтарем уводил меня от береговой кромки в сторону авандюны – туда, куда морские волны достигали во время штормов. Изредка на этой, едва уже заметной, занесенной песком линии штормового прибоя можно было обнаружить довольно неплохие обломки янтарной смолы… Но откуда же вообще в этих местах взялся янтарь?
Для ответа на этот вопрос надо вернуться в прошлое гораздо глубже, чем я это сделал, начиная свое повествование – более чем на 40 миллионов лет назад. Тогда и очертание материков, и климат, и рельеф этих мест были совсем другими. Впрочем, море тут неподалеку все же было, хотя и малость западнее нынешнего Балтийского. Климат тогда был влажным, субтропическим, а на материке росли пышные леса из древних янтароносных хвойных деревьев. Именно они – из трещин в коре, из обломанных сучьев, или из переломанных бурями стволов – источали смолу. Она застывала на стволах длинными потеками, или скапливалась в трещинах коры, или слипалась большими комками в разломах стволов, или образовывала россыпь небольших капель на земле…
Бури и тропические ливни, вызывавшие обширные наводнения, сплавляли огромные рухнувшие стволы с потеками смолы и кусочки смолы, упавшие на землю, в русла больших рек. По этим рекам застывшая смола постепенно устремлялась к морю и накапливалась в устьях рек, образуя залежи будущего янтаря. Сначала в почве, а потом в речном иле, под воздействием содержащихся в нем щелочных и калийных соединений, под действием пресной воды и растворенного в ней кислорода смола постепенно твердела и окислялась с поверхности. Так образовался ископаемый минерал под названием «сукцинит». Его химический состав почти полностью представляет собой сложный полимер, с добавлением (до 8%) органической кислоты, получившей название «янтарной». И плюс к этому янтарь включает в себя множество примесей, как раз и определяющих неповторимое сочетание оттенков и рисунка в каждом его куске.
Янтарь с наименьшим количеством примесей получил прозрачный темно-медовый цвет. Он является наиболее редким и потому ценится выше всего. Но и куски этого янтаря, однородно-прозрачного, без переливов оттенков, обладают своеобразием. Оно возникает благодаря покрывающей куски янтаря тонкой окисленной корочке, которую ювелиры не счищают полностью, оставляя ее на тыльной стороне изделия и используя ее как подложку, просвечивающую через отполированную прозрачную поверхность и образующую скрытый в глубине камня неповторимый рельеф.
Смола, которая, истекая из деревьев, пенилась на солнце, образовала янтарь, в котором содержится наибольшее количество примесей в виде микроскопических пузырьков воздуха. Этот янтарь имеет почти белый цвет, практически непрозрачен, и потому называется костяным. Такой янтарь также довольно редок, и потому ценится любителями, хотя, на мой взгляд, он скучноват, ему недостает красоты.
Если же пузырьков воздуха в янтаре поменьше, то тогда он имеет бледно-желтый оттенок, и тоже почти непрозрачен, но частенько его структура неоднородна. Он может включать в себя прозрачные, полупрозрачные или совсем белые непрозрачные включения – в виде крупных участков, пятен, или разводов. Все это образует подчас очень сложный рисунок, делая такие куски янтаря довольно интересными с эстетической точки зрения.
Янтарь может включать в себя и механические примеси. Ими могут быть частицы земли – и тогда в наши руки попадает янтарь с включением самых разнообразных оттенков черного, коричневого и серого цвета. Эти загрязнения могут быть сплошными, а могут лишь частично декорировать янтарь иных оттенков в виде однородных включений или россыпи крапинок. Как правило, такой янтарь неинтересен, но встречаются куски, в которых загрязнения вкраплены таким образом, что это придает янтарю своеобразную прелесть.
Кроме этого, в янтаре попадаются включения растительного происхождения или в виде попавших в смолу насекомых. Такие включения называются инклюзами, и прозрачный янтарь с инклюзами ценится очень высоко – не только как редкий ювелирный материал, но и с точки зрения палеоботаники и палеоэнтомологии. Нигде невозможно найти образцы фауны и флоры столь большой древности в такой степени сохранности, как в янтаре.
Но самыми красивыми на мой (и не только мой) взгляд являются куски, где основа виде прозрачного янтаря от темно-медового до светло-медового оттенка дополнена включениями в виде легкой полупрозрачной светлой дымки, или разводами белого цвета, или образовавшимися из-за незначительных минеральных или органических включений участками зеленоватого или голубоватого оттенков. Такой янтарь обладает самым удивительным и чарующим глаз рисунком, причем не только на отполированной поверхности камня (как у непрозрачных сортов янтаря), но и в глубине его. Потому и ювелирные изделия из такого янтаря сильнее всего приковывают к себе взгляд.
Так как же куски янтаря попали на побережье Куршской косы? Вообще говоря, шансы наткнуться на кусочек янтаря есть на довольно большом протяжении балтийского побережья – и на всей западной и северной оконечности Самбийского (Земландского) полустрова, и на Куршской косе, и у Паланги, и у Лиепаи, и даже на побережье Рижского залива (хотя туда ничтожное количество янтаря выносят только морские течения). Это янтарь из небольших месторождений на прибрежных участках морского дна, время от времени размываемых штормами (севернее Паланги таких месторождений уже нет).
Кусочки янтаря, имея удельный вес лишь чуть больше удельного веса воды (1,05–1,09), легко выносятся волнами в зону прибоя. Те кусочки, которым «повезло», сразу выносятся на берег – особенно в больших количествах там, где они запутываются в массе принесенных штормами водорослей и выбрасываются штормом на берег вместе с этими водорослями. Шторм выбрасывает их очень далеко и не может унести спутанную массу водорослей обратно, а когда ветер стихает, волны уже и подавно не могут достать до этой части пляжа. Другие кусочки янтаря долго болтаются у линии прибоя – их то выбрасывает на берег, то уносит волнами обратно. Если же в этом месте не песчаный пляж, а галечный, или вовсе нагромождение камней, то штормовые волны дробят куски янтаря на более мелкие обломки, иногда образуя совсем мелкую янтарную крошку.
Самое крупное в мире месторождение янтаря находится на материке и на прибрежных участках морского дна у поселка Янтарный (Palmniken). Там, в толще «голубой земли» – песчано-глинистой смеси серо-зеленого цвета, образовавшейся из речного ила древних рек, несших янтарную смолу – содержится около 90% всех мировых запасов сукцинита и более 80%, если считать все разновидности янтароподобных ископаемых смол, распространенных по земному шару. Именно там, как предполагается, и находилось устье самой большой реки, протекавшей по лесам с янтароносными деревьями.
Тогда, продолжая свой путь вдоль кромки воды, я, конечно, не особенно задумывался о происхождении янтаря. Меня гораздо больше занимал азарт поиска красивых янтаринок, яркое солнце над головой, сыпучий песок под ногами, свежий морской воздух и прохладные прозрачные волны, лениво набегающие на пляж.
Но вот час пути на север миновал, и я, преодолев немногим больше половины пути между Рыбачим и Морским, повернул обратно. Теперь солнце освещало меня слева и спереди, и я уже не смотрел столь внимательно под ноги, поскольку то, что можно было подобрать у линии прибоя, я уже подобрал. Теперь я совершал частые вылазки вглубь пляжа, к старым, занесенным песком линиям штормового прибоя, отмеченным едва заметной полоской из жалких остатков высохших на солнце водорослей и мелкого растительного мусора. Изредка там можно было натолкнуться на весьма привлекательные куски янтаря, слегка присыпанные песком и потому не замеченные редкими посетителями этих мест. После нескольких дней пребывания на косе я приобрел уже некоторый навык и по едва уловимым признакам отличал в неприметных на первый взгляд песчаных бугорках возможные находки янтаря.
Песок вдали от линии прибоя был рыхлым, но местами, особенно там, где уровень песка немного понижался, и где во время шторма на какое-то время скапливалась вода, он был плотно слежавшимся, что несколько облегчало мое путешествие. Босые ступни, становясь на слежавшийся песок, издавали почти мелодичное поскрипывание, а если они задевали песок вскользь, то раздавался короткий звук «вжи-ик», что тоже вносило некоторое разнообразие в монотонный плеск волн, шуршание рыхлого песка под ногами и едва слышный у кромки моря шум ветра в траве и ложбинках авандюны, и в кронах деревьев отдаленного от воды леса.
Возвращаясь назад, я был отягощен, помимо янтаря, теми или иными находками (во всяком случае, за лето я собрал приличную коллекцию бутылок). Не доходя нескольких сотен метров до того места, где я вышел на пляж, я заметил перед авандюной невысокий, но крутой песчаный гребень, видимо, наметенный ветром. Пространство между этим гребнем и авандюной образовало небольшую лощинку, позволявшую, во-первых, расположиться на песке так, чтобы загорать, подставляя тело солнечным лучам строго под прямым углом, и, во-вторых, частично защититься от прохладного ветра, который нередко делает пребывание на балтийских пляжах малокомфортным даже в солнечные дни.
Вот в этом месте я и остановился. Но сначала я стал не загорать и не купаться, а решил дооборудовать это местечко, на котором я впоследствии проводил большую часть своего времени, отводившегося пребыванию на пляже.

7.
Когда ежедневный прием солнечных ванн и однообразные прогулки вдоль пляжа «туда и обратно» начали уже порядком приедаться (тем более, что я уже приобрел достаточный загар), я расширил географию своих путешествий по косе. Ведь и за пределами пляжа здесь можно было найти немало привлекательного и даже заманчивого для ленивого шалопая на отдыхе.
Что касается первой цели моих новых прогулок, то я о ней уже как-то вскользь упоминал – это малина. Лесная малина отличается от садовой меньшими размерами ягод и большей подверженностью нашествиям всяких вредителей, но зато обладает несравненным вкусом и ароматом. То количество ягод, которое я мог сорвать по дороге на пляж и обратно, не могло удовлетворить мои гедонистские наклонности. Оставался один выход – углубляться в поисках малины вглубь леса.
Первоначально я довольствовался экспедициями по проселочной дороге, проложенной в лесу вдоль авандюны, и отходящими от нее тропами – довольно многочисленными и неплохо протоптанными там, где расстояние от поселка Рыбачий не превышало полуторачасового перехода. Но этими тропинками пользовался не я один, и потому кусты малины, росшие вдоль проселка и рядом с тропинками, подвергались регулярным нашествиям любителей ягод – хотя и не столь опустошительным, как те, что росли вдоль дороги на пляж. А потому в поисках ягод я углублялся все дальше и дальше в лес.
К чести моей сказать, лес на косе привлекал меня не только ягодами, но и сам по себе. В окрестностях Рыбачьего почти не встречалось непролазных зарослей, и потому прогулка по лесу могла доставить немалое удовольствие. Вообще в сосновом лесу гулять достаточно приятно, а здешний лес к тому же баловал разнообразием ландшафтов. То это был стандартный «мачтовый» сосновый лес, с высокими прямыми деревьями, кроны которых шумели высоко вверху, с подростом в виде разнообразного кустарника, редких вкраплений лиственных деревьев и елей, густо заросший травой с небольшим количеством лесных цветов. То он вдруг развертывался в небольшие или довольно обширные поляны с невысоким травяным ковром, украшенным не только лесными, но и луговыми цветами. А среди полян высились красивые сосны, не такие высокие, как мачтовые, но зато с шикарной пышной кроной, начинавшейся на уровне человеческого роста.
В таких местах можно было увидеть плавно кружащие в небе высоко над головой пары хищных птиц – ястребов или хищников помельче. Они парили, расправив широкие крылья, и обменивались звуками, имевшими удивительно нежные оттенки, которые столь необычно было слышать от хищных птиц. В самом лесу птиц так же хватало. Их там было множество разновидностей: деревенские воробьи, зяблики, разнообразные синицы – большие синицы, славки, московки, гаечки… Соловьи на глаза не показывались, но зато их частенько можно было слышать по вечерам.
Нередко можно было услышать дробный стук дятла, а то и увидеть его за работой. Обычно это был большой пестрый дятел, но однажды довелось увидеть и черного (который зовется еще желна) – гостя из южных краев. Еще чаще встречались поползни – птички, чуть больше воробья размером, с довольно длинным клювом, с красивой серой спинкой, чуть более светлым брюшком и немного более темной головой, с тонкими горизонтальными черными полосками, проходящими по бокам головы точно через глаза. Поползень выполняет те же функции, что и дятел, но, в отличие от него, не долбит кору, вцепившись в дерево когтями, а шустро перемещается по стволу, нередко вниз головой (за что и получил свое название).
На более или менее открытых местах сновали ласточки и стрижи. А вот подальше от поселка мне как-то раз даже удалось увидеть в лесу иволгу, которая обычно скрывается глубоко в чаще леса. Нечего и говорить, что в лесу было немало белок, прытко сновавших по ветвям и стволам сосен. Встречались также небольшие группы косуль, изредка можно было заметить в траве темно-рыжую шкурку лисы. А вот на лосей и кабанов в этих прогулках я не натыкался – о встречах с ними я расскажу потом.
Иногда сосновый лес сменялся участками ельника, густого, темного, мрачноватого, с подстилкой из опавших еловых иголок, шишек и веточек, и практически без травы. А то среди соснового леса возникали островки берез и осин, декорированные рябинками. В таких местах тебе могли неожиданно открыться обширные луговые поляны…
Местность была ровная, даже плоская, но если приблизиться к морю, и пересечь проселок, проложенный вдоль авандюны, то лес пытался взобраться на этот расплывшийся песчаный вал, давно уже превратившийся в хаотическое сочетание гребней и лощин. Именно там, где еловые заросли выходили к лишенным деревьев валам авандюны, можно было наткнуться в лощинах на небольшие пятачки, поросшие тундровой растительностью – мхами и лишайниками.
Сосновый лес атаковал авандюну более успешно, чем ельник, и край авандюны, обращенный к лесу, местами порос соснами. Но и этот порыв быстро заканчивался. Дальше на авандюне рос кустарник, а затем лишь трава-песколюб, сначала густо покрывавшая песчаные бугры, но ближе к морю росшая лишь редкими вкраплениями на голом песке. В таких местах кое-где виднелись так же сизые колючки чертополоха.
Впрочем, не будем забывать и о ягодах. Помимо малины, иногда можно было отыскать немножко земляники, прятавшейся в густой траве (сезон уже прошел, и основные заросли земляники на открытых метах давно лишились ягод). Достаточно часто я натыкался на красную смородину, высаженную в свое время немцами в большом количестве во время пескоукрепительных работ. В отличие от красной, черная смородина попадалась редко, и ягоды с ее кустов были в основном уже оборваны ретивыми сборщиками.
Красная смородина встречалась и отдельными кустами, и целыми полосами кустарника. Лакомиться кислой красной смородиной, когда можно было закинуть в рот немало душистой сладкой малины – сомнительное удовольствие. Однако и смородину я время от времени собирал, но не в рот, а в полиэтиленовый пакет (ибо из нее можно приготовить довольно вкусное желе).
Однажды (дело было уже в августе), взобравшись с пляжа на авандюну, я обратил внимание на мелкую хищную птичку (то ли кобчик, то ли пустельга – в этой мелкоте я не очень-то разбираюсь), планировавшую над дюной. Птичка сложила крылья и спикировала на группу чаек, расхаживавших по пляжу – но неудачно. Чайки заметили атаку и заранее взмыли в воздух, энергичными взмахами крыльев унося себя подальше. Птичка обиженно запищала и уселась на гребень дюны неподалеку от меня.
Двинувшись дальше, я тут же вынужден был остановиться и одеться – жесткие высохшие кончики травы немилосердно кололи ноги. Продолжив свой путь, я пересек лощины и увалы авандюны, выйдя на проселочную дорогу. Однако уже не раз исхоженный путь не сулил возможностей обнаружить нетронутый малинник, и я отошел немного в сторону, снова забравшись на авандюну. И там, за ближайшим гребнем, я наткнулся на одинокий куст красной смородины.
Слово «красной» могло быть отнесено к этой смородине лишь с небольшой поправкой. Ягоды на этом кусте были темно-бордовыми. Сезон красной смородины давно миновал, и этот куст, по какой-то случайности выпавший из внимания сборщиков, был густо обсыпан гроздьями перезревших ягод.
Когда я попробовал их на вкус… Слаб мой язык, чтобы описать те необычные ощущения, которые я испытал тогда. Это было некое искушающее сочетание терпкости и сладости. Достаточно сказать, что я не отошел от этого куста, пока не отправил в рот почти все ягоды, которые были на нем! Единственное, что меня, в конце концов, остановило, так это физическая невозможность далее поглощать смородину. Какими бы сладкими ни были перезревшие ягоды, я набил ими такую оскомину, что разжевать еще одну гроздь ягод было уже физически больно для моих губ и особенно языка. Потом, по пути домой, пришлось спешно отыскивать остатки малины на придорожных кустах и тем самым хоть немного смягчить едкие последствия собственного обжорства.
Другая августовская находка была более приятной. В погоне за малиной я уходил все дальше и дальше в лес, достигнув заболоченных участков между Рыбачьим и Морским (Pilkoppen), ближе к поселку Морское. В этих местах поверхность косы лежит немного ниже уровня моря, и потому даже в жаркую сухую погоду эти места остаются подтопленными, а при затяжных ливнях, или после весеннего паводка, вода стоит здесь на обширных пространствах, нередко заливая даже шоссе. Однако именно здесь, на просеках в лесу пышно разрослись малинники.
И все же я недолго пользовался здесь возможностью добраться до малины. Во-первых, подбираться к этим кустам, лавируя по кочкам среди заболоченных пространств, было довольно сложно. Во-вторых, еще более пышно, чем малина, тут раскинулись заросли высоченной и густой крапивы, стремившейся заполонить собой малинники. В-третьих, среди этих заболоченных пространств, естественно, было засилье комаров и слепней.
Поэтому вскоре я стал выбираться оттуда в сторону моря. В этих местах авандюна более или менее сохранила свою форму только у самой полосы пляжа, а далее шло обширное пространство невысоких дюн и дюночек, поросших разнообразной травой и редкими невысокими кустиками. И вот, на южных склонах этих дюночек я обнаружил немногочисленную поросль земляники. Вероятно, за последние полтора месяца я первый добрался в эти места. Иначе ничем нельзя было объяснить то, что в середине августа кустики земляники все еще были усыпаны ягодами.
Эти ягоды были еще более темного оттенка, чем встреченная мною ранее перезрелая смородина, и требовали большой осторожности при сборе, ибо так и таяли в руках, заливая пальцы липким и сладким темно-малиновым соком. Что же касается вкуса, то я позабыл все на свете, не обращал внимания на время, и лишь метался от одного песчаного пригорочка к другому, в надежде обнаружить еще одну порцию этих ягод. Никогда – ни до, не после этого, – я не встречал такой земляники. Сказать, что она была сладкой – значит, не сказать ничего. Это было немыслимое соединение сладости свежесваренного земляничного варенья с ароматом и сочностью свежих ягод…
Но мои путешествия в лес не ограничивались только его приморской частью. Направлял я свои стопы и в сторону залива…

9.
Мои прогулки по Куршской косе не ограничивались только пляжем и лесом. Меня давно манила «Балтийская Сахара». Ее образовали два больших участка песчаных, лишенных растительности дюн: между поселками Рыбачий и Морское на российской части косы, и южнее поселка Нида на литовской стороне.
Путь от Рыбачьего к песчаным дюнам был не близким. К ним можно было выйти несколькими путями. Во-первых, по побережью залива. Но этот путь был довольно извилистым, повторяя все изгибы береговой линии, и, кроме того, шагать по песку весьма утомительно. Во-вторых, напрямик через лес. Но «напрямик» не очень-то получалось, потому что необходимо было лавировать между вершинами дюн, поросших лесом. Да и прямой дороги или тропинки в этом направлении не было, и надо было продираться сквозь лесные заросли, местами весьма густые.
Итак, я остановился на третьем маршруте, который счел наиболее удобным. Он проходил по шоссе, по которому надо было пройти около трех километров, а затем свернуть направо и еще около полукилометра пробираться через лес, который в этих местах был прорезан только звериными тропками.
Конечно, я не стал жертвовать ради этой прогулки своими обычными выходами на пляж и морскими купаниями. В путь к большим дюнам я отправился после обеда.
Несмотря на то, что шоссе проходило через лес, большую часть пути прятаться в тени деревьев не удавалось. В три часа дня солнце припекало весьма чувствительно, но я шагал достаточно бодро и потратил на трехкилометровый отрезок чуть больше получаса. Справа лежали старые дюны, поросшие лесом, с более или менее равнинными участками между ними. В этих местах мне уже доводилось бывать, совершая сюда вылазки за грибами. Именно здесь, в молодых сосновых посадках, после летних дождей можно было набрать немало маслят, а на участках лиственного леса встречались подберезовики, подосиновики, черные грузди и изредка белые грибы. При этом приходилось немало потрудиться, потому что хождение по склонам дюн, подъемы вверх, затем спуски в распадки между вершинами, и снова подъемы на склоны порядком выматывали.
Наконец, за стеной деревьев справа от шоссе стало можно разглядеть фрагменты желтого песка. Я свернул направо и углубился в лес. Сначала я шел по едва заметным тропинкам, но вскоре смешанный, преимущественно сосновый лес кончился, и передо мной возникли густые заросли низкорослой горной сосны. Здесь уже никаких тропинок не было. Я вынужден был ломиться сквозь переплетение колючих ветвей напрямик.
Полоса посадок горной сосны тянулась не менее, чем на двести метров. Но вот, сосны стали редеть, между ними появились прогалины, поросшие травой-песколюбом, а потом и травы почти не стало, а местность получила заметный уклон вверх. Передо мной высились склоны песчаных барханов, а сам я почувствовал дыхание настоящей (хотя и маленькой) пустыни. Раскаленный летним солнцем песок излучал тепло, и здесь ощущалась необычно сильная для балтийского лета жара. Возникло ощущение, что ты стоишь рядом с открытой дверцей печки, откуда на тебя пышет разогретым воздухом.
Я поступил так же, как при прогулках на пляже – разделся и сложил одежду и обувь в матерчатую сумку, которую носил с собой. Еще несколько десятков шагов – и вот оставшийся позади лес уже скрылся из виду, а вокруг меня высятся только голые песчаные склоны, лишь кое-где украшенные редкими пучками пожухлой травы. И больше ничего – кроме дрожащего марева горячего воздуха.
Я иду, стараясь держаться в распадках между барханами, лавируя между песчаными склонами, но временами приходится взбираться по этим осыпающимся под ногами песчаным поверхностям, чтобы, перевалив через гребень бархана, оказаться в следующей песчаной лощине. Изредка на склонах барханов можно заметить маленьких юрких серовато-коричневатых ящерок. Они показываются на мгновение, а потом стремительными бросками исчезают из поля зрения.
Но в этом песчаном царстве можно наткнуться не только на ящерок. Вот из песка торчит обломок горлышка бутылки с фигурной фарфоровой пробкой, закрепленной на горлышке проволочной защелкой вычурно изогнутой формы. Я наклоняюсь и поднимаю ее. Некогда острые края разбитой бутылки отшлифованы непрерывным движением песчинок, а поверхность стекла стала матовой. На белом фарфоре еще уцелели неясные голубоватые следы надписи на немецком языке, но, кроме отдельных смутно угадываемых букв готической вязи, разобрать уже ничего невозможно.
Через несколько шагов я натыкаюсь на обломок обливной керамики. Затем – на позеленевшее от времени донышко гильзы от патрона охотничьего ружья…
Откуда все это здесь?
…Когда-то на месте этих песков стоял рыбачий поселок. Вообще люди на косе селились уже очень давно – еще тогда, когда коса еще не стала косой, а была только цепью островов – в конце III тысячелетия до н.э. Археологические раскопки обнаружили на материковых островах в районе Росситтена и Ниды временные стоянки рыболовов, относящихся к так называемой культуре шнуровой керамики. Эти люди считаются предками племен западных балтов.
Постоянные поселения балтийских племен на косе относятся к эпохе викингов – IX–XI века нашей эры. Тогда на косе из числа западно-балтийских племен (ятвагов, пруссов, скальвов и др.) стали селиться курши, а одновременно с ними возникло несколько стоянок викингов. В IX–XI вв. скандинавские купцы, осевшие у корня косы, в окрестностях современного г. Зеленоградска на поселении Кауп, постоянно пересекают Куршскую косу через имевшиеся тогда проливы. В середине X в. к югу от современного пос. Рыбачий появляется скандинавское поселение Кораллен-Берг. Обитавшие там до середины XI в. викинги занимались добычей янтаря, заготовкой янтарного сырья и охотничьим промыслом. Ныне не существующий пролив Фёгельвизе (около современного пос. Лесное) викинги из Кораллен-Берг контролировали, собирая с купцов дань. Взаимодействие викингов и куршей, живших на косе, определило своеобразие уклада жизни и языка куршей, который заметно отличался от других диалектов западных балтов. Кроме того, за куршами утвердилась репутация не только рыболовов, но и морских разбойников. Собственно, по имени племен куршей стала называться и коса.
На рубеже XV-XVI веков на косу стали переселяться курши из Лифляндии (южной части современной Латвии), бежавшие от притеснений Ливонского Ордена.
Немецкие купцы (как и славянские) посещали косу в эпоху викингов. Затем, с середины XIII века, немцы приходят сюда как завоеватели. Их форпосты на косе появились в XIV веке. Для контроля над проходившей по косе дорогой, власти Ордена возвели в разных частях косы несколько замков. Местом пребывания орденской администрации служил замок Rossitten, заложенный в 1330 г. на восточной окраине мыса, занятого ныне пос. Рыбачий. В 1379 г. в замке был организован орденский конный завод, обеспечивавший нужды почтовой станции, также располагавшейся в замке. Замок Росситтен служил базой для войск Тевтонского Ордена, в XIV веке осуществлявших набеги на Литву.
К XVI в. нарастает тенденция переселения на Куршскую косу (преимущественно в её северо-восточную и центральную части) населения Курземе (ныне – западная часть Латвии), что приводит к перемене местного диалекта и материальной культуры. Курши постепенно ассимилируются с более многочисленным пришлым населением. Германоязычное население, появившееся здесь с укреплением власти Тевтонского Ордена в XIV–XV вв., сосуществует с новыми колонистами.
В XVIII веке косу постигает несчастье – вырубка лесов во время Тридцатилетней войны и нашествие походного шелкопряда приводят к гибели растительности на значительной части косы. Пески приходят в движение. Гонимые с насиженных мест морскими ветрами и песчаными бурями, приводившими в движение дюны, засыпавшие поселения, жители косы в поисках более безопасных и удобных мест переселялись с одного места на другое. В Морском (Pillkoppen) был засыпан песком самый старый (1283 г.) орденский замок на косе.
Следы этих покинутых поселений (а иной раз приходилось менять место поселков и по два, и по три раза) как раз и можно обнаружить среди песчаных дюн. Песок движется, приоткрывая кусочки того, что было некогда погребено в его толще… Помимо следов человеческого пребывания песок временами приоткрывает остовы погибших деревьев, причудливо источенных движущимся песком…
В XIX веке все селения косы окончательно закрепились на побережье Куршского залива, после того, как на косе начались массовые пескоукрепительные работы и растительный покров (в том числе и леса) был в значительной степени восстановлен, защитив поселения от нашествия кочующих дюн. В конце XIX века селения Косы становятся местами летнего отдыха для жителей Кенигсберга и других городов Восточной Пруссии. Начинается строительство гостевых домов и частных пансионатов. Многие жители косы переоборудуют свои рыбацкие дома для приема отдыхающих.
После образования самостоятельного литовского государства коса пересекается государственной границей. Происходит размежевание этнических групп, населявших косу – германское население сосредотачивается южнее Ниды (рядом с которой проходит граница), литовское – севернее…
Я продолжаю свой поход среди песчаных барханов, поднимаясь все выше и выше. Постепенно становится немного легче дышать – вершины дюн обвевает морской ветер. Самые высокие участки песчаных дюн находятся ближе к берегу залива. Отсюда в ясную погоду хорошо видна коса почти на всем ее протяжении, насколько хватает глаз. Можно разглядеть и противоположный берег залива, а в его в северо-восточной части – и островки в дельте Немана (ну, если и не сами островки, сливающиеся с горизонтом, то растущие на них деревья).
Над головой, в прозрачной синеве, парят белые облачка, цепочкой протянувшиеся точнехонько над косой. Почему так? Объяснения этого феномена я нигде не встречал. Единственное, что сам я могу предположить: солнце нагревает поверхность земли на косе сильнее, чем воду по обеим ее сторонам. Поэтому в жаркие летние дни над косой всегда есть конвекционный поток восходящего теплого воздуха. Видимо, он и держит в своей струе облака…
Если посмотреть на север, то там видны высокая (62,3 м), покрытая лесом дюна – дюна Эфа (названная так в честь немецкого лесничего, одного из организаторов массовых посадок леса на косе), и почти такая же высокая дюна Планеристов, поросшая лесом только у подножия. Эта дюна получила свое название благодаря регулярно проводившимся в этих местах между двумя мировыми войнами соревнованиям планеристов.
Высокие дюны почти полностью закрывают от меня поселок Морское, кроме его самой прибрежной части, заслоняют самую высокую на косе дюну (67 м), расположенную севернее поселка у границы с Литвой, и в значительной мере скрывают полосу песчаных дюн на литовской стороне косы.
Дюны, которые я вижу – самые высокие на косе и самые высокие прибрежные дюны в мире (вообще самые высокие дюны в мире расположены в центре пустыни Намиб в Юго-Западной Африке – они достигают высоты 350 м). Традиционно самыми высокими приморскими дюнами считаются дюны в Гаскони, на побережье Средиземного моря. Разные источники называют разную максимальную высоту – одни 97, другие 107 м. Однако это не истинная высота песчаных дюн, а их высота вместе с подстилающим материковыми породами. Собственно песчаные барханы на аквитанском побережье Средиземноморья, если измерять высоты от вершины до материкового основания, имеют менее 60 метров в высоту.
Высокие дюны мешают мне разглядеть и литовский поселок Нида – самый крупный на косе, расположенный, как и Рыбачий, на материковом острове, образованном одной из вершин моренной гряды, оставшейся от последнего оледенения. Отсюда, с вершины песчаной дюны, хорошо видно только вдающийся в залив мыс, бухту со стоянкой для яхт, и несколько домиков на побережье. От конца этого мыса до побережья моря – 3,8 километра. Это самое широкое место косы.
А дальше, за Нидой, расположены не видимые мне отсюда курортные поселки Юодкранте, Прейла, Первалка, и находящийся на самом конце косы поселок Смилтыне, рядом с которым – большой морской музей, занимающий здание старого форта, прикрывавшего вход в Клайпедский порт, и в пролив, ведущий в залив и к устью Немана.
Если же поглядеть на юг, то совсем недалеко от меня высится поросшая лесом дюна, вершина которой расчищена, и на ней непрерывно крутятся ажурные решетки радара системы ПВО. А за ней возвышается еще несколько поросших лесом дюн, в том числе дюна Черная, у самого Рыбачьего, и длинная дюна Мюллера за лесничеством (та, на гребне которой были остатки мобильного радарного комплекса, а у подножия – могила Йозефа Тинеманна, основателя орнитологической станции).
Осмотревшись вокруг, я двигаюсь дальше, к крутому песчаному скату, обрывающемуся прямо в залив. На самом его краю возлежит лось, величественно подняв голову, украшенную тяжелыми рогами. Копытные часто заходят сюда, к вершинам песчаных дюн. Тут дует свежий ветерок и совершенно отсутствуют комары и слепни, досаждающие животным в лесу.
Я не стал тревожить лесного великана и отправился в обратный путь. Пробираясь распадками между песчаных барханов, я уходил обратно вглубь пустыни. И вот, огибая вершину одной из дюн, я практически нос к носу столкнулся с косулей, двигавшейся мне навстречу. От неожиданности я замер. Такой же точно была реакция и косули. Несколько секунд мы смотрели друг на друга, потом косуля грациозно отпрыгнула в сторону, и торопливыми прыжками скрылась за одним из песчаных гребней…