II.
- Знаете, Евгений Петрович, в наше время в определённых кругах считалось хорошим тоном презирать интеллигенцию и либерализм в любой его форме. Принято, видите ли, думать, что именно они есть первопричина развала Российской Империи, а потом  - и пришедшего ей на смену Советского Союза. И знаете, что любопытно? Формируют это мнение сами же представители интеллигенции - только упорно открещивающиеся от своего «сословия». Дошло до того, что слово «интеллигент» стало не то чтобы ругательным - унизительным. Либо косорукий очкарик-недотыкомка,  либо  - циничный подонок, придающий Родину за «иностранные гранты». Это средства, выделяемые зарубежными спонсорами… простите, меценатами - на всякого рода творческую, научную, не очень научную и вовсе псевдонаучную деятельность. Или на общественную; скажем - правозащитную. В общем, раз и интеллигент или, паче того, либерал - то непременно предаёт Россию за зарубежные деньги.
- Но это же нонсенс, простите меня, Андрей Макарыч! - искренне возмутился Корф. - Подобная позиция годится для армейского офицера, или, скажем, гвардионца. Но любой культурный, образованный человек должен понимать, что державе не обойтись без интеллигенции - врачей, инженеров, учёных?
Двое мужчин сидели в кабинете Корфа. На Петербург опустились сумерки, и по этому случаю в комнате ярко пылал камин. Зная любовь Каретникова к живому огню, Департамента Особых Проектов велел развести не жалеть дров пожарче - в сентябре под вечер было уже прохладно - и принести канделябры со свечами, прикрутив, предварительно газовые рожки. И теперь барон с доктором предавались полюбившемуся им с некоторых пор занятию - рассуждали о высоких материях за бутылочкой коньяка.
- А вот здесь-то и кроется ещё одно явление нашего века, барон. - продолжал Каретников. - Это в ваши благословенные времена любой человек с университетским образованием - а пожалуй даже и с гимназическим - уже причисляется к интеллигенции. У нас же с какого-то момента об это свойстве личности стали судить  не по степени образования, а по… готовности к недовольству властями, что ли. Знаете, к эдакому брюзгливому фрондерству. Другой непременный признак - упёртость и неспособность слушать кого-то кроме себя, любимого. Даже в «Британике» в статье о русской интеллигенции, отмечается что для неё характерна "неспособность к компромиссам, признание только своей точки зрения".
Причём это все - вроде как прерогатива интеллигенции творческой, гуманитарной так сказать. А так же, с недавних пор - и так называемых «офисных работников», некоего аналога ваших приказчиков богатых купцов, только с образованием. А что касается «технической» интеллигенции - работники производства, инженеры, учёные-естественники - геологов, например, врачей, физиков - то свитается, что они, в силу рода своих занятий свободны от подобных умонастроений.
- Пожалуй, это можно понять. - кивнул Корф, покачивая в ладони рюмку с коньяком; барон, как и полагалось, ждал, когда благородный напиток нагреется от тепла руки, чтобы насладиться тонким ароматом.
- В конце концов, у нас тоже отнюдь не все в восторге от господ Добролюбова, Чернышевского с Некрасовым -  да и графа Толстого, если уж на то пошло. Но что делать, батенька - если та же самая, как вы изволили выразиться, «техническая интеллигенция» не может существовать в той же среде, что и, скажем, мастеровые или охотнорядские сидельцы? Им всё нужно другое - и книги, и спектакли, и повседневная обстановка в конце концов! А создают и формируют это всё как раз те, кого у вас, как вы говорите, так презирают - творческие люди.
- Если бы всё было так просто, дорогой барон. - вздохнул Каретников. - Это у вас они что-то там ещё создают и формируют. А у нас всё давным-давно уже сформировано и живёт само по себе. Ну вот, к примеру - сколько, по вашему, сейчас в этой России так называемых «властителей умов» - крупных поэтов, художников, литераторов?
Корф наклонил голову, опустив рюмку - задумался.
- Да не пытайтесь вы считать, Евгений Алексеевич, - усмехнулся Каретников. - не сомневаюсь, что вы, потратив минут пять-десять составите список из пары десятков фамилий. А я с вами соглашусь - как согласился бы любой образованный человек. Ну, может добавлю пару имён от себя - но в основном список будет тот же.
- Ну так оно и неудивительно. - кивнул Корф. - Эти имена всем, в общем, известны… но к чему вы задали этот вопрос? Неужели у вас, в будущем, картина иная?
- Тот-то и оно, что иная. И мои "единовременники" в такой ситуации будут перечислять имена артистов, спортсменов и политических обозревателей - тех, кого в вашем, барон, списке не найдётся вовсе. А если и вспомнят пару-тройку имён писателей и кинорежиссёров - то поверьте, в перечне, составленных десятком произвольно взятых людей хорошо, если пара-тройка фамилий совпадут! А многие - так вообще назовут либо иностранцев, либо тех, кто уже вычеркнут из списков живущих. Наш мир воистину стал глобальным, Евгений Петрович - и прежде всего, в плане культуры. Оказалось, что народ вполне может обойтись без своих «властителей дум». То есть - творческой интеллигенции. Прошлые авторитеты - это да, это конечно, а как же! А вот своим, увы, не особо верят.  «Нет пророка в своём отечестве», знаете ли…
Наши «технари»   склонны свою, российскую творческую публику - бомонд, богему, "креативов", как их там ещё называют -как паразитов.  Книг, которые они пишут, в массе своей «технати» не читают, фильмов «концептуальных» не смотрят, на выставки и спектакли не ходят. И большая часть того, что эти «креаклы» - появилось такое уродливое словечко, - выдают в мир, воспринимается средним инженером или, скажем, школьным учителем как заражённое гнилью и порчей. И знаете что? Почти всегда так оно и выходит! Видели бы вы «инсталляции» и «перформансы» иных наших «актуальных» художничков… - и Каретникова невольно передёрнуло.
- Именно потребление в неумеренных количествах различных интеллектуальных вывертов и есть отличительная черта российского интеллигента нашего времени. А научная и техническая "интеллигенция" - поверьте, барон, меня тоже коробит от этого определения, - кроме  редких случаев профессионально несостоятельных маргиналов - блюдо это не переваривает. А посему - в глазах его создателей настоящей интеллигенцией не является. Вот так круг и замыкается - эти две ветви образованных россиян друг друга не слишком-то любят, а порой и презирают.
- Ну, это как раз не ново. - заметил Корф. Ведь и у нас «Анну Каренину» поначалу объявили чуть ли не призывом к разврату. Меня другое занимает. «Гуманитарная интеллигенция» - тьфу ты, прямо масло масленое! - это ведь не только люди творческих профессий! Это ведь и адвокаты, юристы, те же экономисты, в конце концов! Их-то вы куда денете?
- А с ними всё вообще плохо, Евгений Петрович. - невесело усмехнулся Каретников. - Это у вас еще можно встретить энтузиастов, которые видят в суде присяжных, да и в самом институте присяжных поверенных - по-нашему говоря, адвокатов, - шанс на справедливость для всех, равенство перед законом. А у нас уже давно считается, что адвокат - это самая циничная и продажная из профессий.
- Но как же так? - удивился барон. - Если у ваших адвокатов такая репутация - то на что они живут? Кто доверит свои дела проходимцам?
- Времена меняются. - развёл руками доктор. - Это у вас чуть ли не главная задача адвоката - воздействовать на эмоции присяжных. Помнится, господин Кони, юрист известнейший, ещё когда говорил, что адвокатское ремесло в России стало теперь сродни лицедейству? Главное - это выдавить слезу из коллегии присяжных и сорвать аплодисменты зала. А у нас всё давным-давно не так и эмоции зала никого не интересуют. В чести связи, умение договариваться со следствием, знание лазеек в законодательстве - чтобы, к примеру, развалить очевидное всем дело, придравшись к какому-нибудь пустяковому поводу. Но будем справедливы - следственные органы у нас порой тоже ох как не безгрешны! Что же касается экономистов - то им, после недавних потрясений, не то что у нас в стране - во всём мире веры нет.
Барон скептически покачал головой.
- И как-то у вас выходит, доктор, что самые очевидные вещи наизнанку выворачиваются…
- Так ведь не я их вывернул! - сокрушённо вздохнул Каретников. - Господа адвокаты и экономисты, которые ещё при Российской Империи пролезли в Думу - а потом, в 1917-м, и во Временное правительство - такого наворотили! А их коллеги и идейные наследники из наших девяностых продолжили. Так что в России людям этих профессий не скоро верить начнут. К тому же, есть еще разного рода рекламщики, дизайнеры, политологи, копирайтеры, журналисты, блоггеры, прости господи... Эти вообще непонятно что - простому человеку непонятно,  разумеется, - полезного делают; но ведь зарабатывают и на хлеб с маслом, а кое-кто и на паюсную икорку сверх того. Что уважения и любви народной им, сами понимаете, не прибавляет. Вы и представить себе не можете, Евгений Петрович, до чего сильно расколото наше общество. По сравнению с ним у вас здесь царит трогательное единомыслие - несмотря на всех господ народовольцев с их природными антиподами. Хотя - всё это ведь не нами придумано, а заложено вот сейчас, в эти самые времена. Есть у вас такой писатель - Чехов, Антон Павлович. Весьма известен как беллетрист, рассказы у него блестящие… Вот одна из его фраз - у нас к ней частенько прибегают, когда дело доходит до спора насчёт интеллигенции. Он её, правда, у вас здесь ещё не сказал - но какая разница, верно?
И Каретников, подняв глаза к потолку, процититровал по памяти:
"Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, ленивую, не верю даже. когда она страдает и жалуется, ибо ее притеснители выходят из ее же недр. Я верю в отдельных людей, я вижу спасение в отдельных личностях, разбросанных по всей России там и сям - интеллигенты они или мужики, - в них сила, хотя их и мало."
Так что, дорогой барон, почти полтора века прошло - а, как будто, ничего не изменилось!
Некоторое время собеседники молчали. Корф ещё раз посмотрел сквозь недопитый коньяк на просвет пламени и одним глотком прикончил рюмку - будто и не благородный напиток был там, а так, белое хлебное вино, в просторечии именуемое водкой.
- Ладно, Андрей Макарыч. Как бы то ни было у вас, в будущем - надо думать о нащих умниках. И проблемы, что эти господа доставляют  - наши, ни на кого их не спихнёшь. Отсюда сугубо интеллигентский вопрос - что делать? Государь джёт от нас совета - сами знаете, какие разговоры ходят по столице.
Каретников задумался. Он, безусловно, был в курсе, что последние две недели во всех клубах, собраниях, да что там - за каждым ломберным столом Петербурга только и говорили, что о «Наследии потомков». Оборот этот пошёл гулять по газетным страницам с лёгкой руки одного из петербургских журналистов. Ни Катерников, ни сам Корф, разумеется не питали иллюзий насчёт того, чтобы сохранить историю с визитёрами из будущего в тайне сколько-нибудь долго - но столь стремительной и широкой огласки они не предвидели. Вместо невнятных слухов, наполнявших Санкт-Петербург несколько месяцев назад, по столице ходили теперь эффектные, детальные, и, главное - вот беда! - абсолютно правдивые рассказы! Даже история с попыткой похищения аппаратуры из спецхрана Д.О.П. - и та стала предметом сплетен; только вывернута она была, в подаче столичных журналистов, совершенно наизнанку. Как раз вчера доктору попалась одна подобная статейка. Её автор не подвергал сомнению существование «гостей из будущего» - как и то, что недавно созданный «Департамент Особых проектов» как раз и занимается полученными от потомков сведениями и техническими устройствами. Журналист, фигура в столичных кругах весьма известная и уважаемая,  утверждал, что на самом-то деле, главная задача новоявленного Департамента - скрыть от всего человечества полученное из будущего. Скрыть - и употребить во зло. В смысле - поставить на службу «самодержавию и царствующему дому»; автор статьи явно не видел между этими понятиями разницы.
В заключение, автор требовал от властей передать эти сокровища знаний всему человечеству - разумеется, в лице правительств и общественности свободных,  демократических стран. Каких именно - нетрудно догадаться! Англия, САСШ, Франция… дале в списке значились  ещё Голландия, Италия, Швеция и с полдесятка иных стран, помельче. Что характерно - ни Германию, ни Австро-Венгрию автор не счёл достойными наследия предков. «Тоже несправедливость - подумал Каретников. - Уж кто-кто, а немецкие учёные сделали для развития научной мысли всего 20-го века побольше иных прочих». Так что - выбор этот недвусмысленно указывает на политические пристрастия автора, и без того очевидные…
Статейка эта подводила итог бурной полемики, развернувшейся и в умах петербургского общества, и на страницах столичных изданий. Провинция, как водится, отмалчивалась - даже Москва пока никак не отозвалась на петербургские веяния. Тему, правда, подхватили несколько варшавских газетенок - куда ж без них! Ещё и выходящий в Гельсингфорсе еженедельник перепечатывает все статьи по данной тематике…. Что ж, не приходится сомневаться - это лишь отголоски надвигающейся грозы. И Корф недаром беспокоится о том, что следует предпринимать…
- А что тут посоветуешь, Евгений Петрович? - вздохнул доктор. - Ну запретите вы это издание - и что, болтать меньше станут? Наоборот, еще больше раскричатся. Это мы с вами ещё с иностранными изданиями не работали - уверен, там такой шабаш творится….
- Пока молчат. - отозвался Корф. - Я сам удивился - как воды в рот набрали. Так, пара незаметных статеек в не самых авторитетных газетах. Но, полагаю, скоро прорвёт.
- Да уж будьте уверены. - усмехнулся Каретников. Не сомневаюсь, этим спектаклем кто-то умело режиссирует.
- И режиссёр этот - за границей? - закончил мысль барон. - Всё-то вы, батенька, об иностранных заговорах…
- Уж, простите, Евгений Петрович, что отбиваю у вас хлеб, но - ничего не поделаешь. И Катерников выложил на низкий столик бювар с пачкой газетных вырезок.
- Вот это - статьи по нашей тематике. «Петербургские ведомости»…» Слово»…. «Русская мысль»… «Петербургский телеграф» А это - сообщение о прибытии в столицу разных интересных фигур иноземного подданства. Вот это - особо интересно, смотрите…
На стол легла газетная вырезка, исчёрканная зелёным маркером.
- Так…. «21-го августа сего, 1887-го года, в наш город прибыл проездом из Лондона, некий Уильям Уинни Уэсткотт. Доктор юриспруденции, служивший ранее коронером, известен сейчас как масон, облачённый степенью мастера Ложи, а так же Секретарь-генерал Общества Розенкрейцеров Англии и основатель «Ордена Золотой Зари» - оккультной организации, призванной поддерживать и возрождать традиции европейского гностицизма. В честь прибытия доктора Уэскотта был дан обед в купеческом собрании Санкт-Петербурга. На обеде присутствовали…» Опять масоны, дорогой доктор? Ну сколько можно, право же? Вот и государь, куда не взгляни, всюду видит козни масонов - прямо как его покойный дедушка, Николай Первый.
- Так может государь прав? - осторожно спросил Каретников. - Вы не забывайте, дорогой барон, у династии Романовых с масонством давние счёты. Государь может и пристрастен в этом отношении, но я полагаю,  - побольше нас вами. Семейный интерес, знаете ли… масонство - своего рода «пунктик» всей династии Романовых, начиная, как минимум, с Екатерины. А тут - такое, понимаете ли, совпадение - является этот Уэскотт в солицу, и тут же начинается эта газетная шумиха! А тут ещё, как назло, история со шведской шхуной… Вспомните, вы ведь тогда старались скрыть от газетчиков английский след в том деле?
- А что нам оставалось? - возразил Корф. - Заяви мы, что это всё происки вечно гадящей англичанки - нас тут же обвинили бы в том, что мы-де стараемся ошельмовать просочившиеся в печать сведения о пришельцах из будущего и свалить всё с больной головы н здоровую. Сами знаете, сколько в Петербурге англофилов да англоманов - причём сидят эти господа отнюдь не на мелких должностях. Да и в истории этой - что с убийством чиновника Рыгайло, что с угробленной шведской шхуной - немало тёмных мест. Да любой писака тут же спросил бы: «А с чего бы это англичанам подкидывать убитому фунты -  да ещё и такую несуразно огромную сумму? И тем более - убивать его сразу после встречи с английским консульским помощником? Это чтобы, значит, ни у кого сомнений не осталось? Эдак  мы с вами ещё и виноватыми оказались бы у господ-журналистов. Цензура-то наша и вовсе беззубая - что бы ни говорили господа либералы. Нет прямого призыва «долой царя» - так и сойдёт….
- Вы правы, конечно. - вздохнул Каретников. - Но, согласитесь - что-то многовато совпадений. Вы ведь сами мне не так давно рассказывали об интересе господ из «Золотой Зари» - а заодно и лорда Рэндольфа Черчилля - к нашим делам. Доктор Уэскотт собирается мутить воду в Петербурге, а мы - так будем смотреть на него да благосклонно кивать? Это называется - "информационная война", барон. В наши дни - дело обычное; но мне вот интересно - кто это у наших контрагентов такой умный, что сумел позаимствовать из будущего подобные методы?
- В вашем времени вообще масса интересных методов  - хмыкнул барон. - Яша, вон,  кое-какие вполне освоил - я о подслушивающих приборчиках. Жаль только, в отъезде он - а как бы пригодился нам сейчас, с этим мистером Уэскоттом…
- Так у вас ещё Виктор есть. - припомнил Каретников. - Я понимаю, Евгений Петрович, что вы ему пока не доверяете. Но, сами рассудите - куда он денется? В конце концов, он и для Яши налаживал аппаратуру, и в «Д.О.П.е с техникой рабоатет, дай бог каждому.  Доказал, можно сказать…
- Да с техникой как раз особых сложностей нет. - вздохнул Корф. - Подумаешь - пара жучков и камер! Иван с Николкой вполне  её освоили - молодцы мальчишки. А вот правильно это хозяйство установить - это дело другое, тут нужен мастер. И  - не Виктор; он техник, а не оперативный работник.
«Оперативный работник? - усмехнулся про себя Каретников. - Быстро барон осваивает терминологию будущего. Того и гляди - пойдут «крыши», «пианисты» и прочие «ошибки резидентов…»
- Я вот о чём подумал, - продолжал рассуждения барон. - А может нам привлечь полицейских из вашего времени? Один из них в опросном листе указал, что занимался «техническими средствами обеспечения безопасности» . Это не близко к тому, что нам требуется?
- Не просто близко, а можно сказать - попадание в десятку! - обрадовался Каретников. - Те же камеры и микрофоны. Если парень имел с ними дело - то и здесь разберётся. К тому же, раз служил в полиции - то может и кой-какие навыки оперативной работы имеются? Где он у вас сейчас?
- Мы их обоих пока приписали к Гвардейскому экипажу. - ответил Корф. - Подальше от посторонних глаз, в Кронштадт. Пока ребята осматривались, то-сё, - а потом стали готовить группы агентов по своей особой методе рукопашного боя и задержания. Не бог весть что, конечно, я сам видел - но при нашей-то скудости…. сейчас уже с четвертой группой работают, на этот раз - из Варшавы. Насчёт тех, кто уже прошёл курсы, начальство не нахвалится - говорит, другие люди стали, только подраспустились слегка. Старший из этих двух полицейских, Сергей Астахов до полиции служил контрактником в морской пехоте, снайпером. Думаю приспособить его по этой части - когда закончат с варшавской группой. Очень интересно рассказывал про методы контртеррористического обеспечения «первых лиц» - ну и я тоже почитал кое-что из вашего….
- Вот и приспособьте. - кивнул Каретников. - А то охрана Государя у вас всё же того… хромает. Мало ли что ещё англичане задумают - или наши, доморощенные террористы?
- Ну, это вряд ли. - покачал головой Корф. - После мартовских событий террористы в России стали крайне непопулярны. Уж на что я был против вашего, доктор, предложения, а и то признаю: после статей господина Гиляровского об погибших в Москве гимназистах - с фотографиями и прочими подробностями, - дело чуть не закончилось погромами. Дошло до того, что в Москве, Киеве, Нижнем на рынках и трактирах попроще, в студенческой шинели и не появляйся - побьют.
- Оно и к лучшему - отозвался доктор. - Всех проблем это, конечно, не решит - тут другой подход нужен, причём на всех уровнях сразу, - но хоть шушеру эту с бомбами перестанут считать героями.  Не все, конечно - но хоть кто-то! Мёртвые мальчишки и расстрелянные из пулемёта барышни на Троицкой площади Петербурга - это, знаете ли, убедительно для самого упёртого либерала.
- Кстати, о террористах - припомнил барон. - Кажется, вы недавно осведомлялись о судьбе Александра Ульянова? Того, что один, из всей шайки народовольцев, сумел улизнуть из Петербурга? Так вот, представьте - этого злодея его же единопартейцы прикончили в Женеве! Агент сообщили: был суд, на котором «товарищи» объявили Александра Ульянова провокатором  - и постановили казнить. На следующий день беднягу нашли повесившимся в номере пансиона. Он, вроде, оставил записку, что-де никого не винит и не выдержал угрызений нечистой совести - но что-то мне подсказывает, что ему кто-то помог.
- Вот как? Значит, братец Саша закончил-таки жизнь в петле? - удивился Каретников. - Вот уж воистину, от судьбы не уйдешь! Не забыть бы рассказать Олегычу, когда вернётся - он сию иронию оценит. Да, кстати, Евгений Петрович, а что там известно по его младшему брату? Его зовут Володя … я ещё просил подполковника Вершинина озаботится судьбой этого вьюноша?
- Вершинин - служака отчётливый.  Вчера только изучил его отчёт по Ульянову Владимиру Ильичу. Молодой человек впал в глубокую депрессию, отказался от мысли поступать в университет - а всё из-за позора, который навлёк на семью брат-предатель. Сами понимаете, слухи в провинциальном городке быстро расходятся… - и Корф зловеще ухмыльнулся.
- Подполковник Вершинин - молодчина. - улыбнулся в ответ Каретников. - Надеюсь он и дальше….з-з-з…. не позволит забыть ни самому  Володеньке,  ни его окружению о судьбе брата Саши? Помнится, кто-то из наших историков писал, будто чингизхановы монголы полагали, что склонность к вероломству передаётся по наследству. Может, познакомить симбирскую публику с этим тезисом, как полагаете?
- Ох и иезуит вы, Андрей Макарыч! - рассмеялся Корф. - Думаете, я забыл, в кого в вашей истории вырос Володя Ульянов? Нет уж, мы этого молодого человека теперь из поля зрения не выпустим...
Мужчины немного помолчали, дегустируя коньяк.
- Все это, конечно, замечательно, барон. - продолжил каретников, перекатывая в рбмке остатки янтарной жидкости. -  Но, сами понимаете: можно «позаботиться» о паре-тройке потенциально опасных личностей, даже о действующих революционерах с бомбистами - но коренных причин, что привели к революции, этим не устранить. А значит, непременно полыхнёт, рано или поздно - и как бы ещё не сильнее чем в нашей истории. А как их устранять? Что-то мне не верится, что землевладельцы поделятся землей с крестьянами, а промышленники откажутся от скотского обращения с рабочими. Геннадий, сами понимаете, отнюдь не дурак и в теории революции разбирается как бы не получше нас с Олегычем - все же профильное образование, историк-философ…
Ну не вышло с убийством Александра - так ему те же англичане быстро разъяснять, что не те сейчас времена, чтобы в бомбами шалости устраивать. А  - надо бросить силы на пропаганду? 
Каретников помолчал,  плеснул из полупустой уже бутылки себе  - а заодно и барону. И тут же опороджнил рюмку, не смакуя, как обычную водку. 
- Кой-какое оборудование и материалы из будущего у него наверняка имеются. - продолжил он. - Только и забот - подбирай да публикуй фотографические снимки из будущего, сопровождая их вопросами: «Рабочие, хотите так жить? Хотите нормальной доли для своих детей? Крестьяне хотите, что бы половина ваших детей не умирала в младенчестве? Не надоело жрать лебеду от голодухи через каждые три года?» И все, барон - больше ничего ему и делать не придётся ваши же сограждане - та же самая интеллигенция, в конце концов, - доделает всё за него! И заметьте - без всяких там братьев Ульяновых, Азефа, Савинкова, Плеханова, Троцкого, Сталина. Даже если уберёте вы вышеперечисленных персонажей, или на свою сторону сманите ещё в нежной юности - что, думаете, другие не найдутся? Еще как найдутся: чего-чего, а талантов и бунтарей в России на сто лет запасено. Как и дураков, готовых за ними идти.
Корф кивнул, не отводя взгляда от затухающих в камине углей.
-Вот о чем надо думать, барон - а жандармские и сыскные дела оставьте Вершинину и нашему дорогому Яше - у них это, право же, неплохо получается…
Он помолчал, поворошил в угольях медной витой кочергой - вверх, в темноту дымохода взлетел сноп искр, огонь запылал ярче.
- Андрей Макарыч, кстати, о наших мальчишках. Вы слышали про их новые подвиги? Они за компанию с царевичем Георгием составили целую программу по радиоделу - да такую, что  Государь самолично повелеть соизволил: «оказывать всяческое содействие».
- И что, оказываете? - поинтересовался Каретников.
- А куда бы мы делись? - хмыкнул Корф. - Да и то сказать - дело полезное, пускай стараются! Самого Попова привлекли,  учёного, который у вас радио изобрёл. Вручили ему целую пачку бумаг - и теперь он целыми днями просиживает в Морском Училище, а на днях потребовал устроить особую лабораторию с тремя сотрудниками и зачем-то мастером-стеклодувом. Я так думаю,  будет у нас скоро своё радио…

IV.
- Вот, господа, прошу любить и жаловать - товарищи моего сына по училищу, Вольф Игнациус - вы, вероятно, знакомы с его старшим братом, Васильем Васильевичем Игнациусом, на сейчас на «Вестнике», в Сибирской флотилии, - и Иван... э-э-э.. Семёнов. Несмотря на молодость, все трое уже успели изрядно отличиться.
При этих словах Воленька слегка покраснел. Он всегда чувствовал себя неловко, когда дифирамбы, предназначенные нам, доставались и ему - остро ощущал ничтожность собственных «отличий» на фоне наших медалек «за заслуги» и Николкиного креста за бой со шведами-контрабандистами. Кресты тогда получил весь экипаж миноноски №141 - и в их числе, разумеется, гардемарин Морского Училища Георгий Романов, который и командовал судёнышком во время «молодецкой минной атаки» (это не я, так написано в представлении!), заменив убитого Криницкого. Мы же с Воленькой, как отсидевшиеся в безопасности на "Дожде", довольствуемся личной благодарностью Государя.
Так что никаких видимых отличий у Воленьки ещё не имеется - и он всякий раз, услыхав похвалы в адрес нашей компании, мрачнеет и замыкается в себе.
Этот светский приём стал нас троих совершенной неожиданностью: днём в корпус примчался вестовой с запиской от Николкиного батюшки - с категорическим требованием вчером, при полном гардемаринском параде, явиться по указанному адресу. Зачем - не уточнялось; Дмитрий Петрович лишь упоминал, что визит устраивается по настоятельной просьбе барона Корфа, который и сам намеревается присутствовать. Что ж, надо так надо - отмыв руки от следов праведных трудов, мы втиснулись в парадное гардемаринское обмундирование (к которому, между прочим, прилагается палаш) и, взяв извозчика, покатили на Фонтанку.
С отцом Николки я познакомился перед самой корабельной практикой, в мае. Дмитрий Петрович, старший брат Николкиного дяди, владельца дома на Гороховской улице в Москве, служил в Севастополе. Он занимал должность старшего офицера на одном из самых необычных кораблей русского флота - круглой броненосной плавучей батарее «Вице-адмирал Попов» - и страстно мечтал об океанах. Капитану второго (теперь уже первого!) ранга Овчинникову было тесно в запертой на замки турецких батарей акватории Черного моря - тем более, что и боевую единицу, на которой он тянул не самую лёгкую во флотском реестре должностей лямку (место старшего офицера всегда считалась собачьей), трудно было назвать «мореходной» в полном смысле этого слова. Да, «поповки» несли черепаший панцирь толстой брони и два орудия солидного калибра, но… достаточно увидеть эти творении кораблестроительного гения рядом с самой захудалой гафельной шхуной - и вопросы отпадали сами собой. Удел "поповок" - артиллерийский бой в прикрытиях береговых фортов и крепостных минных заграждений; дальние походы не для этих диковинных круглых броненосцев.
Так что, можно сказать, Дмитрию Петровичу повезло. Нет, но честно «выплавал» свой ценз в должности старшего офицера и теперь мог получить под командование корабль второго ранга, но… 20-летняя кораблестроительная программа стартовала только в 1881-м году, и на верфях в Николаеве спешно строились барбетные броненосцы «Екатерина II», «Чесма», «Синоп» и «Георгий Победоносец».
Кораблей второго ранга тоже немного - уж во всяком случае, куда меньше, чем тех, кому требовалось отплавать положенный на очередной чин ценз. Капитан Овчинников не раз подавал рапорта о переводе на Балтику, но они неизменно попадали в долгий ящик. И тут - о, удача! Громкая история с московскими уличными боями и наше с Николкой представление Государю сыграли немалую роль и в судьбе Дмитрия Петровича. В апреле прошлого, 1887-го года, получив производство в капитаны 1-го ранга, он заодно получил предписание сдать дела на «Вице-адмирале Попове» - и прибыть в Петербург за новым назначением. Процесс, правда, несколько затянулся - Дмитрий Петрович оказался в столице только к середине лета, и сразу же принял под команду клипер «Разбойник».
Тогда я с ним и познакомился - Никол с гордостью представил меня отцу. Они оказались очень похожи: оба невысокого роста, с одинаково острыми чертами лица. В отличие от брата Василия, преподававшего словесность в женской гимназии, Дмитрий Петрович не носил пенсне, спину держал очень прямо и расточал уверенность и властность. При том - оказался человеком приятным и мягким в общении; в первый же вечер мы разговорились в гостиничном номере (капитан собирался снять в Санкт-Петербурге хорошую квартиру, как и подобает, морскому офицеру его ранга, но не успел) - да так и проговорили до утра.
Узнанное поразило Дмитрия Петровича - хотя его явно задело то, что сын так долго скрывал от него столь поразительные вещи. Подобно нашему старому знакомцу Никонову, Николкин отец оказался настоящим энтузиастом: обо всём, что так или иначе касалось моря, кораблей, морской истории он готов был слушать, затаив дыхание - и только порой сетовал, что сын так долго скрывал это от него. Николка извертелся на стуле - он то краснел, то бледнел; ему было ужасно неловко перед отцом.
Дмитрий Петрович не стал держать обиды на сына; мы получили приглашение посетить его корабль стоящий у стенки Балтийского завода в ремонте, после пятилетней службы на Дальнем Востоке, откуда он прибыл в прошлом, 1886-м году.
Приглашение запоздало - на следующее утро нам с Николом предстояло отбыть в Кронштадт; началась наша двухмесячная эпопея, закончившаяся стрельбой в финских шхерах. На «Разбойник» мы попали только в середине сентября - и уже не вдвоём. Видели бы вы,  запомнил, каким гневным взглядом прожёг Дмитрий Петрович отпрыска, не догадавшегося предупредить, что вместе с ним и его приятелями на клипер прибудет ещё и ВИП-персона; и не кто-нибудь, а второй сын государя великий князь Георгий Александрович! И что с того, что визит носил частный характер - посещение корабля особой Императорской фамилии в любом случае событие нерядовое, требующее подготовки.
Всё это Дмитрий Петрович объяснил нам уже потом, с трудом удерживаясь от экспрессивной лекски. Николкина физиономия пошла красными пятнами - он осознал, что поставил отца в неловкое положение. Я же предпочёл отмолчаться: лезть в конфликт отца с сыном - последнее дело.
Впрочем, корабль оказался в образцовом порядке - ни капитану, ни команде не пришлось краснеть перед высоким гостем. Ремонт был завершён; зиму предстояло провести в Кронштадте, а с открытием навигации 1888-го года, отправиться привычным маршрутом на Дальний Восток. «Разбойник» - парусно-винтовой клипер, отнесённый к крейсерам 2-го ранга, был построен на Невском судостроительном заводе. Спущенный на воду в 79-м и включённый в состав флота годом спустя, он дважды успел сбегать на Дальний Восток; поменяв в 81-м году котлы, он во второй свой визит на Тихоокеанскую станцию, возил дипломатическую миссию в Гонолулу, нёс крейсерскую службу в китайских водах и ловил американских контрабандистов в Чукотском море. Мне сразу припомнились «Котиколовы» Киплинга - прочитанные часом позже в кают-компании стихи эти имели огромный успех, а старший офицер клипера, лейтенант Небогатов до того расчувствовался, что взял с меня слово списать слова.
Услыхав фамилию старшего офицера, я вздрогнул. Николка, сразу сообразивший что к чему, чувствительно саданул меня локтем в бок. В конце концов, этот лейтенант ещё не сделал ничего плохого - до того горестного дня, когда он приказал спустить флаг на уцелевших кораблях Второй Тихоокеанской эскадры, будущий адмирал Небогатов служил безупречно. Кто знает, как сложится его жизнь в этой реальности? Может это он будет принимать капитуляцию ошмётков флота адмирала Того… а то и самого Джеллико*? Кто знает, как поведёт себя капризная муза альтернативной истории?

#* Того Хэйхатиро - командующий Объединённым флотом Японии в русско-японской войне 1904—1905 годов; адмирал Джон Рашуорт Джеллико командовал британским флотом в Ютландском морском сражении в 1916 г.

За воспоминаниями о службе дальневосточных морях последовал импровизированный концерт, данный в честь высокого гостя песнниками клипера - должен признать, эти здоровенные, косая сажень в плечах, парни поют на редкость задушевно! Концерт продолжился в кают-компании: артиллерист «Разбойника» оказался классным пианистом - для него в не слишком просторное помещение втиснули стейнвеевский кабинетный инструмент.
И угораздило меня было распустить язык! После очередного пассажа, я с глубокомысленым видом отпустил шуточку насчёт «русской пианистки» - Георгий с Воленькой Игнациусом как раз недавно посмотрели под моим чутким руководством «17 мгновений весны». И что же вы думали? Борт «Разбойника мы покинули, увозя предварительный прожект по переоборудованию клипера в испытательную площадку для первой в России - да и во всём мире! - корабельной станции беспроволочного телеграфа, которую ещё предстояло создать.
Ну, что она будет создана, сомнений у меня не было - стартовав с учебного пособия для классов радиотелеграфистов Балтийского флота, 1907 года издания, «радиопроект» развивася невиданными темпами.
К концу октября в его штате числились, кроме самого Попова, ещё 12 человек. На проект работали три мастерские, и Георгий проводил в лабораториях дни и ночи. Мы с Николкой и не отставали - параллельно с Особыми офицерскими классами, занятия которых снова начались в сентябре, мы волокли на своём горбу работу по переводу грандиозных залежей информации из электронного вида в бумажный. Задача оказалась нетривиальной, рассчитанной на долгие годы - по скромным подсчётам, в запасниках Д.О.П. хранились десятки терабайт важной, не очень важной и архиважной информации. Распечатать всё содержимое бесчисленных дивидишек и жёстких дисков - нечего и думать; тонера в картриджах, ресурса принтеров не хватит и на тысячную долю. Вроде, очевидный выход - переснять информацию прямо с экранов. Но… это легко только на словах; а на деле - знали бы вы, какую прорву неразрешимых на первый взгляд проблем пришлось решать, чтобы получить «скриншоты» приемлемого качества!
На помощь снова пришли российские самородки. Не устаю удивляться, сколько всего было изобретено, придумано и впервые воплощено в России - да так и осталось диковинкой, мудрёной и увы, никому не интересной выдумкой одиночки. А потом - либо украдено, либо заново придумано в других странах, оттуда уже разошлось по всему миру. Вот и теперь: откуда мне было знать, что изобретатель фотографической плёнки, с успехом заменяющей громоздкие, архаичные стеклянные фотопластинки работает в двух шагах от нас - на Литейном проспекте, в фотографическом ателье Деньера?
Знакомьтесь: Болдырев Иван Васильевич - фотограф, художник, изобретатель фотопленки. Донской казак, увлёкшийся только-только входящим в моду увлечением - «светописью». Сирота, пасший скотину, своим трудом и мозгами вышел в люди - и изобрел не только гибкую «смоловидную плёнку-пластинку с броможелатиновой эмульсией и высокой чувствительностью» (1878-й год, между прочим!) но и массу других полезных приспособлений - например, короткофокусный объектив и моментальный фотозатвор. Проку из этого, как водится, не вышло; русское фотографическое общество отказалось утвердить авторство Болдырева и не соизволило послать его новинки на промышленные выставки - в Париж и в Нижний Новгород. Зря смеетесь, между прочим; нижегородская промышленная выставка - грандиозное мероприятие, по размаху и популярности мало уступающее парижской, и никакого глумления вроже «смешенья языков французского с нижегородским», в этой фразе нет.
Видели бы вы, какими глазами смотрел Иван Васильевич на японскую мыльницу со встроенным Же-Ка экранчиком! Но ничего, погрустил-погрустил и только злость к работе почувствовал - берегитесь теперь американские и европейские фотографы! Судьба вам теперь выстраиваться в очередь за лучшими в мире фотоматериалами и камерами фирмы «Болдырев и партнёры». «Партнёры» - это Д.О.П., если кто не понял; во всех «инсайдерских» патентах изначально оговаривается финансовое участие казны.
В общем, стоит найти денег и пару-тройку ушлых присяжных поверенных (проще говоря - адвокатов) , которые и оформят Болдыреву патенты по всему миру - и настанет фирме Кодак форменный трындец. Тем более, что тема фотографии сейчас выделена в отдельную "папку" и щедро финансируется - это уже второй после радиосвязи «национальный проект», как сказали бы в нашем 21-м веке. Только в отличие от Сколкова тут люди занимаются делом, а не парят публике, а заодно и властям мозги мифическими нанотехнологиями.
Да разве один только Болдырев? Уже на ранней стадии к фото-проекту подключился созданный 10 дет назад Пятый, фотографический, отдел русского технического общества. Основанный, между прочим, на базе кружка фотографов-любителей, в который входит сам Дмитрий Иванович Менделеев! Кроме него, в Пятом отделе РТО (целиком переподчинённом теперь Д.О.П.) состоят такие, профессионалы-фотографы как Левицкий, Деньер, пионеры русской научной фотографии и фототехники Срезневский и Сабанеев - и ещё полсотни светлых голов.
В общем, дело пошло. Корф нарадоваться не может на первые результаты, выданные участниками фотопроекта - особенно после того, как они познакомились с материалами из нашей «капсулы времени» (так мы с лёгкой руки доктора Каретникова именуем информацию из будущего). Барон только успевает шлёпать этих гениев по рукам; правило для них установлено жесточайшее: «сначала патенты, публикации потом».
Так что все-не всё, а самую важную информацию из будущего мы сохранить сумеем. Надеюсь. Десяток фотографов день и ночь щелкают новёхонькими моментальными затворами системы Болдырева (мы не стали ждать 1889-го года, когда этому изобретению суждено было появиться своим чередом, и заранее подкинули Ивану Васильевичу чертёжик), а еще человек двадцать, в трёх лабораториях только и успевают обрабатывать негативы. Мы с Николкой ходим, провонявшие реактивами, с руками в пятнах от кислот и щелочей. Не отстаёт от нас и Воленька Игнациус, который ещё на корабельной практике был отряжён в нашу тёплую компанию как раз за познания в фотоделе.
А теперь угадайте, где находится всё громоздкое хозяйство? Правильно. С некоторых пор среди воспитанников Морского училища распространился небывалый интерес к фотографическому делу, а начальству наоборот, забот прибавилось - изыскивать помещения, обеспечивать охрану, а потом ещё и терпеть в строгих, овеянных священными военно-морскими традициями коридорах толпы неорганизованной «стюцкой» публики. Если бы не личное распоряжение государя - черта с два начальник Училища, контр-адмирал свиты его величества Д. С. Арсеньев, смирился бы с эдакими безобразиями. Зато стены многих учебных классов украсились роскошными цветными фотографиями боевых кораблей - в том числе и тех, что находятся сейчас в постройке (я не пожалел драгоценных картриджей для широкоформатного принтера и специальной фотобумаги). А в учебной программе старшего специального класса Училища появился новый предмет - курс «Общие перспективы развития военно-морского дела». За этим кудреватым названием стоит история грядущих десятилетий - в приложении в морским наукам, разумеется; это первый результат работы выпускников «Особых офицерских классов». К прохождению курса допускаются только лучшие воспитанники; с этих избранных берут невиданную доселе подписку о неразглашении - и строго предупреждают об ответственности за любого рода праздную болтовню. В Адмиралтействе, под шпицем, по слухам кипят страсти: приостановлена доработка судостроительной программы, и седовласые адмиралы до хрипоты спорят с напористыми выпускниками «Особых классов» о будущем флота. Адмиралам нелегко - аргументы у оппонентов убойнейшие, и не далее как вчера господин барон намекнул нам с Николкой, что примерно через месяц в «классах» личным распоряжением Государя будет проведён особый набор - с рангом слушателей не ниже капитана первого ранга. Не было печали на наши с НикОлом гардемаринские головы!

В-общем, недели и месяцы улетали незаметно. Я регулярно получал из Москвы Варенькины письма, в которых всё явственнее ощущалось разочарование по случаю долгой разлуки; учебные дни нанизывались один на другой, как шарики бесконечных бус. Мы давно стали своим в доме Никонова и по очереди играли с его сыном, перевалившим уже за год; Ольга раздобрела, округлилась и совершенно перестала напоминать прежнюю порывистую московскую студентку. Это, однако, не мешает ей делить домашние заботы с преподаванием на женских медицинских курсах - Каретников заявил, что не намерен разбрасываться такими кадрами, как хирургическая сестра с полным курсом первого московского меда. В итоге, в медицинской среде столицы Ольга Дмитриевна приобрела не меньшую известность, чем наш доктор: возглавляемая ею программа по внедрению антисептических средств и мер гигиены в родильных домах даёт отличные результаты: кое-где младенческая смертность уже снизилась больше чем вполовину - и это только первые шаги! Одна беда - Никонов всё чаще стал жаловаться, что не видит супругу дома…
Каретникову тоже есть чем похвастаться - к марту нового, 1888-го года получена первая партия изониазида. В нашей истории этот противотуберкулёзный препарат был синтезирован в первой половине двадцатого века и вошёл в широкое употребление только в начале пятидесятых. Довольно-таки простой в изготовлении, он крайне эффективен при любых формах активного туберкулёза - и здесь это средство появилось почти на 70 лет раньше!
Припоминаю, как дядя Макар (простите, экстраординарный профессор Петербургского Императорского университета Каретников) при мне излагал слушателям - светилам российской медицины! - способ «домашнего» получения этого чудодейственного лекарства:
«Засыпаем льдом тазик, потом берем стеклянную бутылку - ну в идеале трехгорлую колбу, но с бутылкой тоже пойдет, просто надо быть аккуратнее; наливаем никотиновой кислоты, которая вам, господа, должна бють хорошо известна. Добавляем спирт (чем чище тем лучше - но не меньше 80-ти градусов, самогон тоже пойдет) добавляем серную кислоту потом высыпаем лед, наливаем в тазик горячую воду градусов 80 ждем… добавляем двадцатипятипроцентный водный раствор аммиака дихлорэтан. Как не слышали? Ну да, конечно, простите - у вас он известен под названием "голландская жидкость".
Потом ставим бутыль в тазик со льдом, доливаем гидразин-гидрат - онуже известен - правда, заказывать пока придётся в Европах. И - вуаля, получаем требуемое; спиртом же промываем жидкость от всяких лишних продуктов которые образуются если неточно соблюсти пропорции, или если ингредиенты не очень чистые.
Как, господа, вы не слышали о гидразине? Да, это неприятно… надо уточнить, может пока ещё и не синтезировали? Ну да не беда - берем мочевину и окисляем гипохлоритом который известен ещё с 18 века - и все!»
Скоро сказка сказывается, да нескоро дело делается. На эксперименты с промышленным синтезом изониазида у доктора Каретникова ушел почти год - зато теперь есть шанс избавить человечество от такого бича, как туберкулёз. А если вспомнить, что ни один чувствительный роман сейчас не обходится без чахоточной героини… Это мы что, выходит, Ремарку сюжет обломаем*? Ну и ладно, напишет что-нибудь ещё; уж не знаю, что выйдет из технического прогресторства - но по моему скромному мнению, один этот препарат важнее всех остальных нашх экспериментов. На очереди, понятное дело, антибиотики, и тут быстрых побед ожидать не приходится. Однако дядя Макар уверяет, что лет через пять пенициллин будут продавать в каждой аптеке. Может, он и слишком оптимистично настроен - но всё равно дело пошло!
В общем, год прошёл в трудах и заботах - да так быстро, что мы и охнуть не успели. Выпускные испытания прошли как бы между делом, кадеты нашей роты собрались снова - в последний раз! - разъехаться по домам. А нас снова ждала корабельная практика - только на этот раз маршрут будет, пожалуй, посерьёзнее, чем плавание до Транзунского рейда. И к началу следующего учебного года мы так и так вернуться не успеем.

#* Имеется в виду роман «Три товарища», героиня которого умирает от туберкулёза.

В Москву отпроситься, что ли - дней на пять-семь? Нехорошо всё же подвергать терпение девушки такому испытанию…
***
- Итак, молодые люди, вы, я вижу, уже успели познакомиться с моими гостями?
Мальчики обернулись. К небольшому кружку морских офицеров, которым представлял их Дмитрий Петрович Овчинников, подходили двое. Одного, барона Корфа, начальника всесильного Д.О.П.а они знали; второго же видели в первые. Тем не менее, в догадках теряться не пришлось:
- На правах хозяина дома я представлюсь сам. - с лёгким поклоном начал мужчина лет сорока пяти в расшитом золотом придворном мундире. - Модест Модестович Корф, к вашим услугам. Гофмейстер двора его императорского величества и кузен этого секретного - кивок на Корфа - господина.
Офицеры поклонились чётко, по военному; мальчишки беспомощно посмотрели друг на друга, а потом на барона - не зная, как вести себя со столь высокопоставленной особой. Барон, поймав их растерянные взгляды, добродушно рассмеялся:
-Ну-ну, Модест, так ты совсем смутишь моих друзей. С капитаном первого ранга Овчинниковым ты уже знаком?
- Да, имел удовольствие. - кивнул Модест Модестович.
- Ну тогда - позволь представить тебе его сына, Николая Овчинникова. Весьма многообещающий молодой человек - в свои 14 лет имеет уже медаль «За заслуги», крест и личную благодарность венценосца. А это - его друзья, Вольф Игнациус и… - барон сделал несколько театральную паузу. - Иван Семёнов. Тот самый.
Пришла очередь Вани смутиться под пристальным взглядом гофмейстера. Тот рассматривал их внимательно, пожалуй - несколько иронично, но, безусловно доброжелательно. Выждав несколько секунд, Модест Модестович протянул ладонь всем по очереди, начиная с Николкиного отца.
«Начал со старшего по званию? - лихорадочно гадал Иван. - Чёрт, так и не нашёл времени разобраться в здешнем этикете - да и когда бы, интересно знать? Учёба, компьютеры, фотографический проект - уже и когда спать забыли! Проклятие, неудобно-то как получается...»
-Очень… кхм… очень рад знакомству господин.. ваше превосхо… Иван запутался, окончательно смещался и умолк, краснея, как рак. Больше всего ему хотелось сейчас провалиться сквозь землю. Николка, тоже поначалу смущённый явлением баронова родственника, с беспокойством косился на товарища. Воленька, стоя позади Ивана, лихорадочно вспоминал, как полагается обращаться к гофмейстеру двора: «гофмейстер - это третий классный чин в Табели о Рангах, а значит - «превосходительство». Тьфу, он же кузен барона - то есть, если и сам барон, то - «сиятельство…» или все же «превосходительство»? Но обстановка-то неофициальная, а значит*.. НЕ ПОМНЮ!!!»
Модест Модестович обвёл взглядом немую сцену, и рассмеялся. Да так, что у Ивана, как и у всех присутствующих, враз пропали и смущение и всякая натянутость.
«А он очень похож на барона! - отметил про себя Иван. - Да, точно - только барон носит мушкетёрскую бородку, а Модест Модестович обходится усами. А так - одно лицо… ну, не то, чтобы одно, но сходство несомненное!»
- Знаете что, господа, - отсмеявшись, обратился гофмейстер к офицерам. - не будете возражать, если я похищу этих молодых людей? Признаться, о них столько говорят, что я не простил бы себе, упустив такую возможность познакомиться поближе.
И, нисколько не сомневаясь в ответе, сделал приглашающий жест.
***
В кабинете Модест Модестович предложил гостям устраиваться в креслах, полукругом расставленных перед огромным, в полстены камином. Уютно потрескивали за кованой решёткой дрова; из-за двери доносились приглушённые голоса гостей - приём шёл своим чередом. Ваня повозился, устраиваясь; ему вдруг стало легко и просто, будто и не было никакой натянутости. Воленька наоборот, сидел на самом краешке - напряжённый, прямой, будто аршин проглотил. Он не сводил глаз с хозяина кабинета, который отошёл к секретеру и принялся там чем-то стеклянно позвякивать.
- Да сядьте вы поудобнее, юноша! - посоветовал гардемарину Корф. - И постарайтесь расслабиться - мы здесь, так сказать, приватно, без чинов.
- А вы, Евгений Петрович, ни разу не рассказывали о своих родственниках. - заговорил Николка. - Значит вы с их превосходительством…
- Без чинов, юноша, без чинов. - прогудел брат Корфа от секретера. - С вашего позволения - Модест Модестович.
Николка смешался, буркнул что-то под нос и замолк.
- Мой батюшка и отец Модеста Модестовича - родные братья. - принялся рассказывать барон, откинувшись на спинку кресла. - дядя мой, Модест Андреевич Корф, тоже, кстати, барон, был известным историком и государственным мужем. До семьдесят второго года он даже возглавлял департамент законов Государственного совета Империи. Кстати - закончил Царскосельский лицей вместе с Пушкиным и канцлером Горчаковым.
- Ну, нашёл что помянуть! - отозвался брат. - Александр Сергеич-то батюшку твоего терпеть не мог - и тот отвечал ему полнейшей взаимностью.
- Что было то было. - не смутился Модест Модестович. - Один раз у них даже чуть до дуэли не дошло. Светило нашей поэзии прислал отцу составленный в резких выражениях вызов, на который тот ответил:
«Не принимаю Вашего вызова из-за такой безделицы не потому, что вы Пушкин, а потому, что я не Кюхельбекер...»
А безделица была такова: слуга пиита, будучи в подпитии, подрался в передней барона с камердинером; вот батюшка, не вникая в перипетии сего скандалёзного происшествия и побил того палкой. Побитый пожаловался хозяину, и тот, немедленно загорелся, углядев в этом покушение на собственную честь.
- Да, было дело. - усмехнулся барон. - Дядя так до конца жизни и не смирился с громкой славой Александра Сергеевича. Даже через много лет писал о нем в таких примерно выражениях… - и барон, подняв глаза к потолку, принялся цитировать наизусть:

«В Лицее он решительно ни чему не учился, но как и тогда уже блистал своим дивным талантом, а начальство боялось его едких эпиграмм, то на его эпикурейскую жизнь смотрели сквозь пальцы, и она отозвалась ему только при конце лицейского поприща выпуском его одним из последних. Между товарищами, кроме тех, которые, пописывая сами стихи, искали его одобрения, и, так сказать, покровительства, он не пользовался особой приязнью. Как в школе всякий имеет свой собрикет* то мы прозвали его «французом», и хотя это было, конечно, более вследствие особенного знания им французского языка, однако, если вспомнить тогдашнюю, в самую эпоху нашествия французов, ненависть ко всему, носившему их имя, то ясно, что это прозвание не заключало в себе ничего лестного….
Беседы ровной, систематической, связной у него совсем не было; были только вспышки: резкая острота, злая насмешка, какая-нибудь внезапная поэтическая мысль, но все это только изредка и урывками, большею же частью или тривиальные общие места, или рассеянное молчание, прерываемое иногда, при умном слове другого, диким смехом, чем-то вроде лошадиного ржания...»

#* Прозвище (с франц.)

Мальчики слушали, затаив дыхание, особенно Иван; рядом с ним сейчас будто оживала история, причём - с совершенно неожиданного ракурса. Оно и понятно - Пушкин был для мальчика не талантливым поэтом поколения его дедов и бабок,  как для товарищей-гардемаринов, - а тем самым «нашим всем», о чём неустанно твердили и учителя, и дикторы с телеэкранов и строки книг. А тут - такое неожиданное и, прямо скажем, нелицеприятное мнение…
- Господа, мы отвлеклись. - Модест Модестович отошёл от секретера, неся на небольшом серебряном подносике два графина и несколько небольших хрустальных рюмок. - Беседа у нас с вами приватная, так что обойдёмся, пожалуй, без лакеев. Надеюсь, молодые люди, глоток марсалы вам не повредит? Как-никак, уже морские волки, да и по врагам пострелять пришлось?
Мальчики неуверенно переглянулись; Николка, не зная, что ответить хозяину кабинета, взглянул на барона. Тот, похоже, собрался возразить, но махнул рукой - ладно, мол…. Модест Модестович удовлетворённо кивнул и принялся разливать вино.
- А пригласили мы вас, молодые люди, вот зачем, - заговорил барон. - Видите ли, моему кузену Государем поручено заниматься отныне вопросами образования его второго сына, Георгия. Вот мы и решили поинтересоваться у вас - из первых рук, так сказать, - чем сейчас интересуется великий князь? О его увлечении беспроволочным телеграфом Евгений Петрович мне рассказал, правда - в самых общих чертах. Признаюсь, меня это удивило - член царствующей фамилии, проявляющий склонность к точным наукам - такого, пожалуй, не было со времен Петра Великого. Вот, разве что, Николай Павлович, дедушка нынещнего венценосца, проявлял некоторый интерес к архитектуре и инженерному делу…
Корф многозначительно улыбнулся и кивнул.

V.
- Встать! Руки за спину! Выходи по одному!
Лающая, отрывистая фраза на немецком - уже две недели каждое утро для узников начиналось одним и тем же. Круглая туземная хижина, обнесённая оградой из шипастой лианы на криво вбитых кольях - ну да, раз уж такого достижения цивилизации, как колючая проволока, под рукой нету…
Интересно, а почему липовый стюард говорит по-немецки? Хотя, что ьут удивительного - если вспомнить, сколько столетий именно Германия - точнее, пёстрый калейдоскоп княжеств, герцогств, микроскопических королевств, который был на месте нынешнего Второго Рейха - поставлял всей Европе офицеров, наёмников и прочих авантюристов? Судя по выговору сам Жиль, вчерашний слуга мадемуазель Берты, не немец - может, природный фламандец, а то и вовсе выходец из Голландии? Он, как выяснилось и русский знает отлично: ведь именно Жиль одним недобрым утром разбудил экспедицию криком на чистом русском: - «А ну всем встать!» - и выстрелом в воздух. А второй выстрел - прямо в грудь Проньке, который спросонья не понял, как нехорошо оборачиваются дела, схватился за наган - да так и повалился на спину, пуская кровавые пузыри. Олег Иванович еле успел удержать Антипа, метнувшегося к карабинам - иначе лежать бы отставному лейб-улану простреленным на берегу проклятой реки Убанги.
Хоронить Проньку не стали - тело сбросили в реку, предоставив погребальный обряд крокодилам. Олег Иванович отвернулся, не в силах заставить себя смотреть, как гребнястые спины обманчиво-медленно заскользили по тёмной утренней воде к месту падения - и как потом вскипела там илистая муть.
А вот урядник глядел, не отрываясь, а с ним - и второй забайкалец, и кондуктор Кондрат Филимоныч. И такой тёмной злобой наливались их глаза, что Семёнов невольно поёжился - смерть была в них, лютая, неотвратимая, дайте только добраться до револьвера, шашки или, на худой конец, засапожного ножика. Но черномазые вертухаи знали своё дело - пленникам не позволено было даже прикоснуться к верхней одежде, прежде чем её не перетряс самолично мсье Жиль. Вчерашний стюард подошёл к делу с редкой старательностью - даже швы прощупал. Всё изъятое у путешественников, начиная с бесценной статуи «тетрадигитуса», заканчивая последним карандашом, было тщательнейше укупорено в тюки. Олег Иванович с Садыковым стали свидетелями того, как Жиль собственноручно пристрелил своих чернокожего подчинённого, припрятавшего складной ножик Садыкова.
Лагерь атаковали на рассвете; проклятый Жиль тюкнул по голове караульного-забайкальца поленом, да так ловко, что тот свалился, не издав ни звука. Выскочив из палаток, русские увидели два десятка негров, полудюжины европейцев, стволы карабинов в их руках - и холодную, презрительную усмешку предателя-стюарда. Слава богу, все, кроме Проньки сумели сохранить хладнокровие, иначе трупов могло бы оказаться куда больше. А так - кроме Проньки убили одного лишь Кабангу; на того даж пули тратить не стали. Отвели за палатки, поставили на колени и снесли голову широким, ржавым лезвием, вроде мачете - бельгийским сапёрным тесаком, какие болтались на поясе у чернокожих стрелков «Общественных сил». Офицеры были вооружены более изысканно - у того, что командовал разбойничьим отрядом, имелась даже сабля. Правда, он ни разу еёне доставал, ловко обходясь стэком из чёрного дерева с серебряными накладками. Повинуясь знакам этого стэка, негры вязали путешественникам руки; мадемуазель Берта была избавлена от этой унизительной процедуры. Её отвели в сторону - там молодая женщина и стояла, не удостаивая своего стюарда вниманием. На ею лице было написано холодное презрение - и лишь раз, когда глаза её встретились со взглядом Семёнова, в них промелькнула беспомощность и отчаяние. Берта будто бы пыталась попросить прощения за всё, что творилось... Семёнов не выдержал, и отвернулся. Планы летели в тартарары; экспедиция в полном составе угодила в плен, двое её членов распростились с жизнью - а он думал лишь о том, причастна ли эта бельгийская вертихвостка к подстроенной им ловушке или, как и они, оказалась жертвой предательства? Подчёркнуто-вежливое, даже предупредительное отношение к пленнице как со стороны налётчиков только запутывало ситуацию - Олег Иванович как ни присматривался, так и не сумел найти в их поведении указания на истинный статус пленницы.
- Эй, вы, русские, выходите! - снова заорал Жиль. Олег Иванович встал, потянулся - за ночь в тесноте хижины все члены тела изрядно затекли, - и, согнувшись в три погибели, выбрался на свет.
- Эвон как по нашему чешет, нехристь, Навуходоносор! - злобно покосился на надсмотрщика Кондрат Филимоныч. - А с нами, небось делал вид, что ни бельмеса не понимает…
- Ничаво, отольются ему наши слёзы. - посулил урядник. - Проньку я этому кату нерусскому нипочём не прощу. Попомнит, как забайкальцы умеют за обиды спрашивать. И образин черномазых тоже не забуду - самолично кровянку сцежу…
***
Путь до слияния Конго и Убанги занял у отряда, отягощённого пленниками, более трёх недель. После почти полумесяца ожидания в грязной деревушке, где русские совсем было пали духом - от скверной пищи, безжалостных москитов, непрерывных окриков и побоев, которые сыпались на них со всех сторон от чернокожих вертухаев, с низовий реки пришли три длинные туземные лодки с гребцами. Каждая из них могла бы вместить до трёх десятков человек; пленников, разделённых на две группы, загнали на эти скорлупки; на третью посудину, воспользоваться которой решил самолично Жиль, погрузили трофейное имущество экспедиции. Вместе с лодками прибыл отвратительный груз - цепи с ножными и ручными кандалами; от этого тяжкого бремени избавлены были только мадемуазель Берта (её Жиль тоже взял на свою лодку), да бедняка Садыков, свалившийся за пять дней до прибытия флотилии, от тропической лихорадки. Несмотря на то, что больной бредил, метался в жару и то и дело терял сознание, Жиль оказался непреклонен - Семёнову было отказано в доступе к экспедиционной аптечке. Настроение у всех было подавленное - казаки молились вполголоса, Кондрат Филимонович сидел мрачнее тучи, бросая на чернокожих конвоиров взгляды, не обещающие тем ничего хорошего. Всем было янсо, что поручик - не жилец; к вечеру второго дня он затих, перестал бредить. Кожа сделалась восковой, прозрачной, черты лица заострились, тело источало сухой жар. Ночью, однако, случился кризис - и утром поручик, слабый как младенец, в насквозь промокшем от пота платье, уже сумел поесть жалкую похлёбку, которой кормили узников. Олег Иванович сумел вытребовать у Жиля два одеяла - бельгиец, не мудрствуя, отнял их у одного из своих негритянских вояк. Теперь рядом с поручиком всё время сидел один из нас, отгоняя вездесущих москитов. Садыков пытался держаться бодро, шутил и даже пару раз запевал слабым голосом забавные, времён кадетского училища, песенки.
Когда пришла пора грузиться на пироги, Садыков сумел даже сам доковылять до лодки. Кондрат Филимоныч устроил офицера на корме, с наибольшими удобствами - и начался нескончаемый путь вниз по Уэлле, и далее, по Убанге, и до самой Великой реки, Конго.
Она открылась в зарослях камыша, когда лодки миновали обширную заводь, окружённую кустарником. Несколькими милями ниже слияния Конго и Убанги, на южном берегу притулилась россыпь из полутора десятков хижин; рядом с ним располагались дощатые бараки, над одним из которых возвышалась узкая кирпичная труба вполне индустриального вида. Дальше громоздилась странная решётчатая конструкция, увенчанная громоздким деревянным колесом, поставленным вертикально; трос с колеса уходил вниз, в приземистую постройку и, судя по всему - дальше, под землю. Колесо непрерывно вращалось, а из барака с трубой доносилось уханье и лязг, какие обыкновенно издаёт работающий паровик. Бараки оказались обнесены колючей проволокой на аккуратно обструганных столбах; рядом высились кучи бурого угля; вдоль изгороди то тут, то там прохаживались чернокожие часовые - в высоких, на манер фесок, головных уборах, кургузых мундирчиках, и все как один, босые. Вооружены они были старыми бельгийскими винтовками  - и все, как один, таскали на поясе ржавые сапёрные тесаки, вроде того, от которого принял смерть наш несчастный проводник.
Это и была «Центральная станция», о которой пленники были уже наслышаны. Хижины, разбросанные возле бараков, оказались с трёх сторон обнесены изгородью из тростника; между ними и рекой тянулась полоса вонючей грязи. Ничего, напоминающего ворота не нашлось - вместо них не в изгороди зияла дыра. Довольно было одного взгляда на это жалкое поселение, чтобы понять - в туземной части Центральной Станции всем распоряжается чахлый демон лени. Чернокожие в каких-то невообразимых тряпках порой бродили между строениями. Пару раз мелькали и европейцы - один из них, здоровенный малый с длиннейшими, закрученными вверх усами и длинной палкой в руке, увидев лодки, громко завопил, скликая негров. Те вяло поплелись навстречу лодкам и зашли по пояс в воду, помогая гребцам вытаскивать пироги на берег. Те принялись плашмя колотить вёслами по воде, отпугивая крокодилов, подтягивавшихся к "пристани" - рептилий, похоже, привлекла непривычная активность.
Ниже по реке, в тростниках, приткнулся к берегу покосившийся на левый борт пароходик. Оказалось, это и есть судно, на котором Жиль рассчитывал отправить пленников в низовья реки. Из бурного объяснения состоявшегося тут же, на грязном берегу, пока гребцы стаскивали на твёрдую землю поклажу, стало ясно - судьба обошлась с планами бельгийского пройдохи безжалостно. Из диалога с усачом (беседа велась по-французски; Семёнову, не понимавшему на этом языке ни слова, переводил шёпотом Садыков), выяснилось - незадолго до прибытия нашего каравана, начальник торговой станции решил предпринять вылазку вверх по реке. Шкипера на пароходе не было, и судном командовал доброволец - вот этот самый усач по имени Эмиль. Не прошло и двух часов, как пароход наскочил на топляки, сорвал несколько досок днища и чуть не затонул под южным берегом. Общими усилиями, отчёрпывая чем попало мутную воду, заливающую трюм, удалось довести судёнышко назад, к центральной станции - где он и приткнулся у берега, в камышах. При этом новоявленный судоводитель ухитрился поломать одно из гребных колес - и теперь инженер с «прииска», немец, уже который день возится с починкой злосчастной посудины.
Обменявшись этой ценной информацией (пару раз Семёнову показалось, что беседа вот-вот перерастёт в рукоприкладство - так энергично Жиль размахивал кулаками вблизи воинственно загнутых усов собеседника), спорщики вспомнили о русских. Пленники покорно ждали окончания дискуссии  - чернокожие охранники поленились тащить поклажу на сухое место и свалили в илистой грязи, сплошь покрывавший берег. Русским было предложено стоять возле тонущих в грязи тюков, в то время сами церберы лениво наблюдали за подконвойными с сухого пригорка, время от времени обмениваясь гортанными возгласами.
***
- Сколько ж к примеру, на ишо тута гнить, Олег Иваныч? Сил боле нет, давайте уж удумаем что-нить! А то сидим как мышь под веником - и двинуться не моги! Не по нашему это, как хотите…
Забайкальцы, и правда, совсем приуныли. Посадив нас под стражу на Центральной станции, Жиль, будто и думать забыл о пленниках. Скорее всего, дело было в пароходе - ремонт затягивался, а отправлять нас другим транспортом - скажем, на тех же пирогах - Жиль категорически не желал. Дни тянулись невыносимо; по вечерам из-за хижин, занятых неграми, доносился барабан и заунывное пение. Днём никакого веселья - только жалобные вопли избиваемых палками чернокожих работников да не стихающие ни на минуту окрики надсмотрщиков. Овчарок только не хватает - а то бы концлагерь в чистом виде. Ежедневно случались жестокие расправы, порой выливавшиеся в казни; провинившимся неграм обыкновенно перерезали горло тесаками, а особо «отличившихся» вешали на специально вкопанных между хижинами и бараками столбах. Пару раз путешественники стали свидетелями возвращения карательных - а как их ещё назвать? - отрядов; те приплывали на лодках, конвоируя на Центральную станцию большие группы невольников. Несчастные были в кандалах, все, как один, избиты и крайне истощены. Гибли рабы во множестве; трупы никто не закапывал, предпочитая уже проверенную процедуру похорон - могильщиками служили крокодилы, собирающиеся к гнилому берегу на любой всплеск. Дешево и сердито, да и бесплатная охрана - иначе как на лодке, по воде не ускользнёшь, а лодки под присмотром.
- Зачем бельгийцы устраивают такое мучительство? - продолжал допытываться у Семёнова урядник. - Положим, душегубов и у нас хватает, но чтобы вот так-то над людьми изгаляться - где ж такое видано? Насмотрелись мы в Туркестане да в Китае, как тамошние чиновники простой люд тиранят - но чтобы эдак…
- А европейцы негров отродясь за людей не считали. - лениво отозвался Садыков. Он возлежал рядом с Семёновым на травке - в тени хижины. Делать больше было решительно нечего. О книгах или газетах никто и не спрашивал - понимали нелепость подобных претензий. Только Садыков ухитрился припрятать клочок бумаги и огрызок синего карандаша - и несколько раз, пока не видит охрана, что-то карябал, прикрывая свой труд ладонью.
Поручик постепенно оправлялся от болезни, так что Семёнов начинал уже прикидывать - а не последовать ли совету неугомонного урядника? Их шестеро - ну хорошо, пятеро! - сильных мужчин; охрана, при всей кажущейся строгости, мышей не ловит. Оружия, правда, нет - но урядник с оставшимся забайкальцем божатся что в темноте, по тихому, придавят часового, а уж там… Семёнов верил - насмотрелся на ухватки своих спутников и понимал, что чернокожие охранники и пикнуть не успеют.
Останавливали два соображения. Во первых - Берта. С первого дня Жиль поселил вчерашнюю хозяйку отдельно, и путешественники лишь раз-два в день видели, как она выходит на прогулку - всегда под охраной двух здоровенных негров с палками. Охрана эта, разумеется, была приставлена скорее для того, чтобы защитить белую госпожу от назойливости чернокожих обитателей станци. Но, решись путешественники на побег - Берту пришлось бы отбивать.
Вторым соображением была судьба добычи экспедиции, загадочные артефакты Скитальцев. Статуя тетрадигитуса, металлическая картотека, планшет-тинтура, мешочек с «зернышками» - даже под страхом смерти Олег Иванович не мог бросить это сокровище! Олег Иванович успел описать спутникам радужные перспективы, которые откроются перед ними самими и всей Россией, если только доставить этот груз в Петербург - и теперь все воспринимали успех миссии как свой непременный долг. Больше других увлёкся Садыков - видимо потому, что  полнее других осознал глубину грядущих перемен.
И пока не удавалось выяснить, где предатель Жиль держит захваченное имущество, приходилось гнить в этой обрыдшей хижине, кормить москитов и прочих кровососов - да присматриваться исподволь, надеясь узнать что-то полезное. А в оставшееся время, которого хоть пруд пруди - точить лясы на злободневные темы.
- Случилось мне как-то пролистать книжонку англичанина Джона Ханта «Место негра в природе», - продолжал Садыков, - так тот не стесняясь, утверждает: «Кроме примитивных представлений о металлургии у африканцев нет искусства. Они ментально пассивны и нравственно неразвиты, а также наглы, неосторожны, чувственны, тираничны, имеют хищную натуру, угрюмы, шумливы и общительны».
Казаки не поняли мудрёного слова «ментально» - но  слушали начальника внимательно. Урядник, силясь вникнуть в учёную речь, даже приоткрыл рот.
- А другой британец, сэр Чарльз Дилке - между прочим, депутат парламента - так и вовсе заявил: «Постепенное уничтожение низших рас — это не только закон природы, но и благословение для человечества».
- Низшие расы? - Кондрат Филимоныч ожесточённо поскрёб в затылке. - А что, видал я, как английские моряки на банановых да иных разных кокосовых островах с папуасами обращаются - будто те не люди вовсе. Что хотят - отымают, баб сильничают, мужиков убивают почём зря. А офицеры ихние на эти безобразия даже и не смотрят вовсе, быдто так и надо.
- А им только так и надо! - отозвался поручик. - У них даже в газетах прописано: «…Ненависть к ниггерам, которая возникла на протяжении жизни всего одного поколения, теперь странно характерна почти для всех англосаксов, за исключением профессиональных и сектантских филантропов»*. Филантропы - это такие люди, которые другим за просто так помогают, за ради Христа. - поспешил пояснить Садыков, заметив тяжкое недоумение на лице кондуктора.
- Странноприимцы, значить… - глубокомысленно кивнул тот. - О душе радеют. Как же, доводилось повидать…

#* Газета «Вестминстер ревью», 1865 г.

- Поручик прав - вступил в беседу Семёнов. - Насилие над чернокожими в их родных странах у англичан, да и у бельгийцев - их, можно сказать, дрессированных болонок - преступлением не считается. Некий Карлайл, юрист, так и утверждал: «Только жёсткая диктатура способна дисциплинировать ленивого чёрного «джентльмена» с бутылкой рома в руке, безштанного, глупого и самодовольного». Или вот слова английского посла в Турции - «…Восточные люди физически и умственно определённо отличаются от нас. У них более низкая организация нервной системы, как у грибов или рыб».
- Так ить мы для них тоже, восточные люди? - поинтересовался Антип. Он редко участвовал в беседах, предпочитая отмалчиваться и только слушал. - - Что ж, православный человек для аглицкого или бельгийского жителя - вроде как поганка или какая иная растения?
- А ты только заметил? - хмыкнул урядник. - сидим вон тут в дерьме и киснем - чем не грибы? Вот, скажем, Иркутске - там один мещанин начитался питембурхских журналов и решил у себя в подполе выращивать энти, как их… шипиньёны. А выращивать их надоть на свином дерьме пополам с опилками. Так у его дом до того этими шипиньёнами провонял - пройти мимо по улице срамно, хотя в Иркутске улицы тоже господским одеколоном тоже не шибко поливают - тут тебе и помои, и золотари, как едут со своей поганой бочкой, так непременно на мостовую энто самое расплещут. А грибы получились вовсе даже мусорные - мелкие, бледные, на поганки похожи. И вкусу в их никакого - то ли дело грузди солёные! Закуска, доложу я вам - лучше и не придумаешь. Да и то сказать, экая глупость - рази ж в тайге грибов кому не хватает?
Разговор перетёк на понятные и близкие темы - в итоге собеседники, как обычно, сошлись на том, что всё русское заведомо лучше любого аглицкого и, паче того, африканского блюда. Жирафий язык, конечно, хорош, но пусть им поганец Жиль и подавится; англичане - известное дело ненавистники русских людей и веры им нет и быть не может. А тем более - каким-то там бельгийцам, о которых добрые люди и слыхом не слыхали. Да и зачем это ещё народ такой - бельгийцы? Разве мало на свете иных проходимцев - скажем, цыган али полячишек?
Олег Иванович перевернулся на спину и, подложив руки под под затылок, кставился в бездонное белёсо-голубое небо. «Ну вот, ещё один день плена, и что делать дальше - совершенно неясно. Нет, хватит гнить, подобно шампиньонам - надо дождаться, когда очередной отряд «Общественных сил» отправится на охоту за невольниками. И когда на станции станет поменьше вооружённого народа - можно и рискнуть…»
- Герр Семёнофф! Майн готт, вы ли это? Не обманывают ли меня глаза?
Олег Иванович вскочил - и замер, как громом поражённый. За шипастой изгородью, отгораживавшей «тюремную» хижину, стоял Курт Вентцель - дочерна загорелый, осунувшийся, с ног до головы покрытый машинным маслом и угольной пылью.
***
Из переписки поручика Садыкова
со своим школьным товарищем,
мещанином города Кунгура
Картольевым Елистратом Бонифатьевичем.
«Привет тебе дружище Картошкин. Пишу после долгого перерыва, и письмо это моё может оказаться последним. Дела наши невесёлые; не вдаваясь в подробности, скажу только, что слуга нашей распрекрасной спутницы, о которой я уже не раз имел удовольствие писать, оказался форменным иудой. И вот теперь томимся мы в неволе и гадаем, когда же «свобода нас встретит радостно у входа». Хотя - имеется вероятность того, место этой дамы в античном хитоне займёт размалёванный туземец с ассагаем; только вот радости узникам это, боюсь, не принесёт.
Но - по порядку. Вторую неделю мы сидим пленниками на Центральной станции реки Конго; более отвратительную дыру ещё поискать. Не стану расстраивать тебя здешними грустными обстоятельствами - скажу лишь, что не ожидал от европейцев, граждан такой просвещённой страны, как королевство Бельгия, столь чудовищной жестокости и бесчеловечности. Недаром говорят, что власть и деньги портят любого; в этой стране, где силой оружия можно добыть несметные богатства, власть развращает особенно. В глазах наших тюремщиков жизнь чернокожего аборигена не стоит ровным счётом ничего, и мне остаётся только радоваться своему цвету кожи; нас эти звери видят хоть и бесправных, но все же человеческих существ - и обращаются с нами с известным пиететом. Что, тем не менее, не мешает нам испытывать тяжкие сомнения насчёт своей участи.
В первые дни нас раза три выводили на прогулку за пределы огороженного колючками клочка земли; потом эту манеру оставили, хотя до той поры я много чего успел увидать. Во время второй прогулки я наткнулся на меленькую вагонетку, на манер железнодорожной, валявшейся в бурьяне вверх колесами. Одного колеса не было; вагонетка напоминала останки странного животного. Далее громоздились ржавые части какой-то машины и сваленные в кучу заржавленные рельсы. Я рисмотрелся - непривычно встретить фабричный хлам в африканской глуши, - и вдруг пронзительно затрубил рожок. Мы живо обернулись - со стороны бараков бежали чернокожие. Раздался глухой гул, удар сотряс землю, облако дыма поднялось из-за решётчатой фермы с колесом. Кажется, там пробивают новую шахту - но более взрывы не повторялись, да и последствия этого единственного остались нам непонятны.
Пока я гадал о причинах взрыва, послышалось тихое позвякиванье, заставившее меня оглянуться. По тропинке гуськом шли шестеро чернокожих - и каждый нес на голове небольшую корзинку с землей; тихий звон раздавался в такт шагам. Вокруг бёдер у них были обмотаны грязные тряпки; короткие их концы свисали сзади, словно хвостики. Можно было разглядеть все ребра, все суставы этих невольников - они выпирали, подобно узлам каната. На шее у каждого имелся железный ошейник, и всех шестерых соединяла цепь; её звенья, висящие между несчастными, ритмично брякали, были соединены цепью, звенья которой висели между ними и ритмично позвякивали. Тяжело вздымались худые чёрные груди, трепетали раздутые ноздри, глаза тупо смотрели под ноги. Они так и прошли на расстоянии вытянутой руки - не оглянувшись в нашу сторону, с равнодушием, свойственным этим дикарям.
За этими первобытными созданиями уныло шествовал один из «обращенных» – зримый продукт, созданный силами нового порядка европейской цивилизации. Он волок ружье, держа его за середину -  как  бабы в деревнях носят коромысла без вёдер. Одет он был в грязнейший форменный китель, на котором не хватало половины пуговиц; штаны с успехом заменяла набедренная повязка, обуви же не имелось вовсе. Заметив впереди нас, белых, он торопливо вскинул ружье на плечо и постарался принять бравый вид. То была мера предосторожности: издали все белые похожи друг на друга, и стражник, видимо, не сразу узнал в нас пленников. Подойдя ближе, он успокоился, ухмыльнулся, показывая большие белые зубы, потом бросил взгляд на вверенное ему стадо и нахмурился - словно обращая наше внимание на свою высокую миссию.
Мы обошли огромную яму и приблизились к деревьям, желая немного минутку отдохнуть под сенью их крон. Но не успели мы войти в тень - как увидели нечто такое, что напомнило мне о самом мрачному круге ада Черные скорченные тела лежали и сидели между деревьями, прислоненные к стволам или же распластавшись высохшей траве, полустертые в тусклом свете; позы этих несчастных свидетельствовали о боли, безнадежности и отчаянии. Эти люди умирали медленной смертью, это было ясно. Они, по сути, уже не были человеческие существа - лишь черные тени болезни и голода в зеленоватом сумраке. В тени деревьев я постепенно различал различать блеск глаз. Потом, бросив взгляд вниз, я увидел около своей руки лицо. Черное тело вытянулось, опираясь плечом о ствол; дрогнули, приподымаясь веки, и на меня уставились тусклые ввалившиеся глаза; огонек, слепой, бесцветный, вспыхнул в них - и медленно угас. Я не могу сказать о возрасте этого страдальца - порой определить его у обитателя Чёрной Африки чрезвычайно непросто. Я протянул ему кусок морского сухаря - чёрные пальцы медленно его сжали; человек не сделал больше ни одного движения, даже не взглянул на меня. Я обратил внимание - на шее несчастного была повязана какая-то белая шерстинка. Зачем? Где он ее взял? Был ли это отличительный его знак, украшение или амулет? Я знал только, что бельгийцы запрещают неграм не только отправлять свои языческие культы - но даже и выполнять обеты Христовой веры; и всё же мне казалось, что белая жилка на шее этого бедняги имеет некоторое отношение к его религиозным чувствам.
Неподалеку от этого дерева сидели, поджав ноги, еще два существа - до того угловатые и костлявые, что напоминали бесов с картин больных разумом художников. Один их этих чернокожих, с остановившимся, невыносимо жутким взглядом, уткнулся подбородком в колено; сосед его опустил голову на колени, как бы измождённый невыносимой усталостью. Вокруг лежали, скорчившись, другие - всё вместе это напоминало изображение чумного города или избиения пленников. Мы застыли поражённые ужасом - и вдруг один из этих несчастных пополз мимо нас, извиваясь, как червяк, не в силах приподняться на руках. Он добрался на реки, напился - и уселся, скрестив ноги, прямо на солнцепеке. Некоторое время спустя курчавая его голова поникла и человек заснул прямо у уреза воды, нисколько, по видимому, не опасаясь дожидающихся своего часа крокодилов. Наверное, он уже вовсе не ценил жизнь, данную ему от бога и превращённую другими людьми - называющими себя цивилизованными - в адские муки.
Не знаю, поймёшь ли ты меня брат Картошкин - такой безнадёжностью повеяло на меня от всего этого - как и от встреченной чуть ранее процессии, где процессии, где раб и оборванец, поставленный чуть выше соплеменников, помыкает ими, и так униженными до крайности нечеловеческой! Господи, просвети нас - неужели это тоже люди? И неужели мы, подобно им, способны под действием невзгод опуститься до столь же ничтожного состояния?
Но - во всяком мраке рано или поздно забрезжит лучик света; настал и для нас этот желанный миг. Ты не поверишь, братец Картошкин, но здесь, в самом центре Африки, на забытой богом и цивилизацией Центральной станции реки Конго, нашему начальнику посчастливилось встретить доброго знакомца!
Им оказался немецкий инженер-путеец, работавший когда-то в России. Зовут его Курт Вентцель; Олег Иванович познакомился с этим господином в позапрошлом году при весьма драматических обстоятельствах - они оба пережили бунт дикарей-вогабитов в турецкой Бассоре, с трудом вырвавшись из мятежного города на удивительном сухопутном броненосце, именуемом «шушпанцер». Герр Вентцель уверяет, что идея создания этой машины принадлежит - кому бы вы думали? - четырнадцатилетнему сыну нашего начальника (название парового агрегата сочинено кстати тоже им.). Если это так - остаётся только жалеть о том, что этого молодого человека нет сейчас среди нас, поскольку тучи над нашей головой сгущаются нешуточные, и неожиданные спасительные идеи пришлись бы нам как нельзя кстати. 
Да, на Центральной станции назревает кровавый бунт; неудивительно - если вспомнить о жестокостях, которые тут творятся. Обыкновенно вооружённого отряда «общественных сил» довольно, чтобы держать работников в узде, но, увы, не сейчас - герр Вентцель поведал нам (он, кстати, прекрасно говорит по русски) - что в окрестностях станции скапливаются мятежные племена, мечтающие предать огню оплот своих врагов. Бельгийцы озабочены; говорят, мятежников возглавляет какой-то местный Емелька Пугачёв, прославившийся кровавыми беспорядками в других областях Свободного государства Конго.
«Вам бы радоваться, - сочтёшь ты - ведь повстанцы намерены сокрушить вашу темницу!» Ан нет - заняв станцию, мятежные негры перво-наперво предадут смерти всех белых, подвергая пыткам тех, кому не посчастливится угодить к ним в руки живыми. И то, что мы в свою очередь являемся пленниками их тиранов, мятежникам ещё надо понять - а мы, боюсь, до этого светлого момента не доживём. Да и не поймут они, скорее всего ничего; для них любой белокожий - лютый враг и, право же, насмотревшись на то, что творят здесь люди Леопольда, я этому нисколько не удивлюсь. Помяни моё слово, братец Картошкин - ещё не один десяток лет на берегах реки Конго будут взрастать ядовитые всходы из семян, которые сейчас падают в эту несчастную землю.
Нападения племён ожидают со дня на день; герр Вентцель (который и сам возмущается рабскими порядками, заведёнными на станции, да и во всём Свободном государстве) как может, торопится с ремонтом пароходика. Это единственный транспорт, на котором можно покинуть обречённую станцию - и, сам понимаешь, дружище Картошкин, все надежды сейчас сязаны с этой трухлявой посудиной.  Не буду утомлять тебя прощаниями - но всё же, если господь не даст нам более свидеться, помяни при случае добрым словом своего доброго приятеля.
Писано на центральной станции Конго,
в заключении, бог знает какого числа
месяца апреля сего, 1888-го года.