ГЛАВА ВТОРАЯ

I
Пароход «Улисс»
2 октября 1854 г.
Игорь Белых, капер
Оплывшая сальная свечка коптила перед образом святого Николая. Дядя Спиро держал открытой дверь «шкиперской» - крошечного курятника на полубаке, где он позволял себе прикорнуть на часок-другой между вахтами. Белых замечал, как члены команды «Улисса» - и чернявые греки, и казачки, даже его спецназовцы, - крестятся, пробегая мимо. Святой покровитель судна, иначе нельзя! Капитан-лейтенант думал, что старик Капитанаки подберет на эту высокую должность сугубо греческого святого, но дядя Спиро обстоятельно объяснил: «на вапоре  всякие люди есть - русские, греки, болгарин, даже немец. Святого Николая все знают, всем он в соленых волнах заступник, за всех молитвенник!». Белых не был уверен, что лютеранин Лютйоганн почитает святых, но спорить не стал. Старику виднее.
Дядя Спиро учил Ваньку Калянджи бросать лаг. Белых лениво наблюдал, как парень закидывает подальше треугольную дощечку и, шевеля губами, считает узлы на сбегающем с деревянной вьюшки лаглине. Сколько насчитает за полминуты - такова и скорость в узлах.
Время отсчитывали по маленьким песочным часам. Вместе с вьюшкой лага, они составляли половину навигационных инструментов «Улисса»; еще был хромой, зеленый от старости латунный циркуль, позаимствованный из допотопной штурманской готовальни (Белых разглядел на его ножке полустертое клеймо гамбургского мастера и год выпуска, 1743-й) и десятифутовый лот. Этот нехитрый инструмент помогал старику Капитанаки определяться с удивительной точностью. Грек подолгу рассматривал образец грунта, прилипший в салу, вмазанному в донце лота, нюхал его. Потом вытаскивал складной нож, аккуратно срезал «пробу» и выкладывал на люк. Пять-шесть таких «образцов» - и, немного пожевав губами, дядя Спиро безошибочно определял положение судна.
Белых три дня подряд наблюдал это священнодействие. Стоял мертвый штиль, над море лег густой туман, пароход по-черепашьи полз вдоль близкого берега. Доверять картинке на экране «Фуруны» старик отказывался категорически. Белых извлекал из ящика, оббитого от сырости медью, старую, засаленную карту, находил похожий контур береговой линии и качал головой: за три дня дядя Спиро не ошибся ни разу!
Лютйоганн, не разделявший скептического отношения грека к электронике, предлагал двигаться в трех-четырех милях мористее. Но дядя Спиро и слушать не хотел: «туман, штиль, турок к берегу жмется, здесь ловить его будем!» И снова оказался прав - на экране то и дело вспыхивали отметки от мелких посудин. По большей части, это были рыбачьи шаланды, попадались и каботажные суда, ходившие между Варной в Констанцей. Их ловили и обыскивали. До стрельбы не дошло ни разу: перепуганные турки и греки, из которых в-основном, и состояли команды, не помышляли о сопротивлении. Капитанаки с Тюрморезовым изучали судовые бумаги, беседовали со шкипером. Порой для допроса привлекали молодого Калянджи - парень отлично знал турецкий, и к тому же продемонстрировал остроту ума, полезную в ремесле дознавателя.  Белых, не понимавший по-турецки ни слова, осматривал груз (пшеница, овес, мешки с мукой, солью, бочонки с маслом или соленой рыбой). Когда допрос заканчивался, консилиум в лице Белых, Капитанаки и Лютйоганна принимал решение относительно судьбы приза. Тут было три варианта: если груз представлял коммерческий интерес, на «трофее» поднимали русский трехцветный коммерческий флаг, сажали пару-тройку одесских греков, устрашающе увешанных тесаками и пистолетами, и под их присмотром пленные матросы уводили судно в Одессу.
Если добыча не представляла интереса, то по команде дяди Спиро дюжие молодцы с «Улисса» прорубали топорами днище обреченной посудины, и через четверть часа она пускала пузыри под горестные вопли выгребающих к берегу команды.
Тюрморезов кровожадно предложил приканчивать хотя бы шкиперов, но Белых не одобрил - не хотел отягощать карму ненужным душегубством. Особо важных пленников держали в трюме парохода, в специально отгороженном загончике.
За три дня взяли восемь турецких посудин. Две после осмотра отпустили - они были полны пассажиров, насмерть перепуганных румын, татар, турок, женщин, детей. Еще две утопили, остальные отправились в «Одессу», и теперь новоявленные джентльмены удачи подсчитывали грядущие барыши - команде полагалась существенная доля призовых денег.
***
Белых устроил Фро в каюте, раньше принадлежавшей капитану «Саюк-Ишаде». Это было единственное комфортное помещение на турецкой посудине, и капитан-лейтенант занял его без малейшего зазрения совести, предоставив остальным вместительные трюмы и матросский кубрик. Сам же вместе со спеназовцами устроился в надстройке под капитанским мостиком, между колесными кожухами. «Непрерывное «шлеп-шлеп-шлеп» широких плиц об воду было здесь особенно громким и поначалу сильно раздражало. На пароходе некуда деваться от характерных звуков: пыхтения паровой машины, скрипа гребных колес, клокотания пара в медном котле, до половины торчащем из палубы. Это сооружение вызывало у Белых оторопь - он много читал о взрывах пароходных котлов.
Ганс Лютйоганн разделял опасения спецназовца, а вот членов машинной команды ничуть не смущала ненадежность этого шедевра стимпанка. Вот что значит технический прогресс - представления о безопасности, что у Белых, что у немца, разительно отличаются  от принятых в в середине 19-го века.
***
Фро встретила его, как и подобает пиратской подруге, в окружении атрибутов нового ремесла. Ефросинья Георгиевна Казанкова, племянница графа Строганова, устроилась на широкой кровати посредине капитанского салона. Слева от ложа, на тумбочке возлежал огромный револьвер «Кольт №2» тульского производства, а рядом с ним - карманный капсюльный пистолетик с перламутровой ручкой и поворотным блоком из пяти стволов. В углу -  семилинейный кавалерийский штуцер, на переборке красовался темно-малиновый персидский ковер. На нем с изяществом развешено дорогое, в серебре, золоте и каменьях, холодное оружие - кавказские, йеменские и индийские кинжалы, ятаганы, двулезвийные навахи из Толедо, вычурные дамасские сабли. Белых, увидев впервые эту роскошь, удивился, но Фро объяснила, что это - часть оружейной коллекции покойного супруга, взятая в плавание из чисто декоративных соображений. «А кроме того, дорогой, - добавила женщина, - ты сможешь награждать своих воинов этими клинками за храбрость и прочие отличия. На воинской службе они не состоят, ордена и медали им не положены, так пусть будет хоть это! Я знаю греков и казачков - для них хороший клинок лучше любой медали!»
По мнению Белых, от такой награды не отказался бы любой из его сослуживцев. Он долго осматривал сабли и кинжалы, примерял по руке - супруг Фро, знал толк в холодняке. Да и сама она оказалась неплохо знакома со смертоубойными игрушками. «Мой бедный муж, как и все конногвардейцы, состоял верным поклонником Белой Дамы. Так в Конной Гвардии принято называть холодное клинковое оружие...
Но не выставка холодного и огнестрельного металла притягивала взор. На урожденной княжне Трубецкой, а ныне - штатном переводчике «коммерческого копера» «Улисс» был надел весьма легкомысленный дымчато-голубой пеньюар французского шифона, ничуть не скрывавшего соблазнительных изгибов тела. Покидая салон, Фро накидывала поверх пеньюара роскошный, вишневого шелка, халат, на мостике же предпочитала появляться в мужском платье. А как-то раз она вышла на палубу в пышном платье с турнюрами, фижмами, или как там называются эти рюшечки... И долго стояла у лееров, прикрываясь от солнца бледно-розовым кружевным зонтиком. Служанка  принесла с камбуза чашечку горячего шоколада на подносе и стояла рядом, пока хозяйка вкушала десерт.
Для этой девицы (Фро называла ее Анной) отгородили уголок прямо в салоне, и при появлении Белых она немедленно пряталась. Как-то раз, когда беседа приняла слишком игривый характер,  и Фро уже принялась громко стонать, до его слуха донесся едва слышный шорох за китайской ширмой. Белых, помнится, подумал, что Анна, должно быть, крепостная - недаром Фро совершенно ее не стесняется, словно римская аристократка, предающаяся любовным утехам в присутствии рабов.
Белых понимал, что их отношения давно ни для кого не секрет. И догадывался, какие разговоры ведутся в кубриках и на полубаке, возле бочки с водой, где разрешено курить. А потому,  как мог, избегал оставаться наедине со своей пассией. Но негодница Фро, нарочно провоцировала, вот, как сейчас - нацепила пеньюар и строит глазки...
Ну уж нет! Во всяком случае, не сейчас, среди бела дня...
Белых мысленно выругался (Фро не терпела вульгарностей, иначе как в постели), и торопливо захлопнул полуприкрытую дверь. А заодно - погрозил кулаком матросу, замешкавшемуся на ступеньках трапа. Всякий раз, когда он навещал салон, рядом «случайно» оказывался кто-то из матросов. Случайно, так он и поверил...
Полное разложение и крах дисциплины! утешение - на капере порядки свободнее, чем на военном корабле.
Ефросинья Георгиевна дождалась, когда закроется дверь, улыбнулась, потянулась по-кошачьи. При этом правая ножка - точеное нежно-золотистое великолепие, - вытянулась из-под ненадежного шифонного покрова. Белых сто раз говорил, что на боевом корабле ни о каких амурных играх и речи быть не может, и всякий раз она отвечала томным, с легкой хрипотцой, голосом: «Ах, оставьте эти глупости Жорж! Великий адмирал Нельсон приводил на свой флагман леди Гамильтон, и это не мешало ему побеждать врагов!»
Над головой, по настилу полуюта загрохотали матросские башмаки. Часто, громко забила рында. Без стука распахнулась дверь:
- Кирие, вас требуют на мостик! Вапора османская!
Ожила висящая на плече рация:
- Снарк, это Вий.? На «Фуруне» две отметки, крупные суда. Дистанция пятьдесят пять кабельтовых, только-только вырезались из-за мыса. Ганс велел сыграть тревогу, выбирайся...
- Иду. - коротко бросил он и отключил рацию. Выходя, обернулся: ну конечно, Фро и не думала прикрыться. Она проказливо подмигнула офицеру, сделала ручкой, не забыв при этом повернуться так, чтобы и вошедший, семнадцатилетний парнишка-грек, смог разглядеть не только ее ножку. Белых едва не взашей выпихнул сопляка из салона и потопал на мостик, чувствуя себя полным идиотом.

II
Севастополь
2 октября 1854 г.
мичман Красницкий
Федя Красницкий, пошел в Морской Корпус по настоянию отца, следуя семейной традиции. А что делать, если не одно и не два поколения семьи верой и правдой служили престол-отечеству под Андреевским флагом? Но сердце у младшего сына капитана второго ранга Красницкого не лежало к военной службе. С младших классов гимназии он мечтал об университете, видя себя профессором, археологом, новым Шлиманом или, на худой конец, автором «Истории государства Российского». Но уж так сложилась жизнь - Санкт-Петербург, младшие, потом специальные классы Морского Корпуса, гардемаринские нашивки, палаш, впервые надетый в город по случаю тезоименитства. На корабельной практике Федя увлекся гальванической техникой и минным делом, но страсть к истории осталась жива в бывшем гимназисте, а потому однокашникам по Корпусу, а позже сослуживцам, не приходилось гадать, что подарить ему на день рождения или, скажем, на Рождество. Конечно, книгу! А лучше, альбом с литографиями или фотографическими снимками, изданный к какому-нибудь памятному событию. Так на полке в каюте мичмана Красницкого появился альбом «Русский флот» издания Великого князя Александра Михайловича, с изображениями военных кораблей кисти капитана 1-го ранга В.В. Игнациуса, героя Цусимы и известного мариниста.
А на предыдущий день рождения таганрогский дядюшка прислал дорогому Феденьке альбом, выпущенный Военным ведомством по случаю шестидесятилетия Севастопольской осады. Толстенный том, переплетенный в зеленый бархат, содержал сотни фотографий и дагеротипов, сделанных французскими и британскими репортерами в Крыму. Лагерь в Евпатории, Балаклава, поля сражений, осада.. заключительный раздел включал виды Севастополя после падения города. Обрушенные стены, разоренные батареи, избитые ядрами дома, зияющие окнами без стекол, и снова - руины, руины, руины...
И вот он едет в пролетке по Севастополю, еще не подвергшемуся бомбардировке, не сжатому в тисках осады. Колеса стучат по брусчатке, по сторонам, справа и слева дома - опрятные, целые... ЖИВЫЕ. Живы и корабли, многопушечные красавцы, заполнившие гавань. И - люди. Они тоже живы, не ранены - ходят по тротуарам, разговаривают, смеются. Кое-кто узнает гостя из грядущего - сколько раз Федя смущался, когда перед ним, зеленым мичманом, брали под козырек капитаны второго ранга или драгунские ротмистры! Слава богу что они не знают о его ужасной оплошности!»
Очнувшись на госпитальной койке, Федя не сразу осознал всю глубину своего падения. А осознав, понял, что осталось одно - себе пулю в лоб. Ведь это из-за его, мичмана Красницкого глупости, вышел из строя «Заветный»!
Федя даже раздобыл оружие. Карманный браунинг был там, где ему и надлежало - в кармане кителя. Но чья-то заботливая рука старательно вылущила из обоймы медные бочонки патронов. Федя пытался скандалить, требовал пропажу у унтера-чухонца, заведовавшего вещевым складом. Но тот только моргал коровьими ресницами и повторял: «Не м-могу знат-ть, вашброд-дие, виноват-т!» С отчаяния Федя стал прикидывать, из чего соорудить петельку, но вскоре оставил эту затею. Он слышал от одного приятеля, студента Петербургского Университета, мечтавшего о карьере судебного медика, какими явлениями сопровождается повешение. Нет, никак не вязалась с образом морского офицера гнусная кончина удавленника, обгадившего собственные подштанники...
Надо было как-то жить дальше. Благо, мичман почти не оставался наедине со своими мыслями - вокруг были раненые, врачи и... сестры милосердия. За больными в госпитале ухаживали в-основном, пожилые матросы, отставленные за немощью, от службы, но имелись и добровольные помощницы. Барышни из семей флотских, армейских офицеров и городских чиновников наперебой предлагали помощь в уходе за увечными и недужными защитниками Отечества.
Девушка, ходившая за мичманом, выделялась на фоне «благотворительных барышень». Такой, подумал мичман, место в тыловом госпитале, каких много было в Севастополе в 1914-16-м годах. Типичная сестра милосердия, вчерашняя гимназистка или фабричная работница, лет девятнадцати от роду. Маленькая, худенькая, с остреньким подбородком и носиком, волосами, укрытыми широким платком. Дарья Михайлова была дочерью матроса 10-го ластового экипажа, погибшего при Синопе. Сирота, она продала оставшийся от отца домишко, обменяла на лошадь кормилицу-коровенку. Соседи объявили сироту помешанной, а она накупила дешевого полотна, штопаного казенного белья, какое задешево продавали из флотских цейхгаузов, уксуса, вина для подкрепления раненых, две дюжины глиняных кружек, и отправилась на войну. Пришлось, правда, предпринять кое-какие меры маскировки: срезать косу и, переодеться в старые отцовские робу и портки. Близ татарского селения Хаджи-Булат прибилась к линейному полевому госпиталю. Но ее повозка так и не стала «каретой горя» - при Альме наши войска почти не понесли потерь, и Дарья Михайлова вернулась в Севастополь с обозом раненых французов.
Здесь девушка упросила оставить ее при Морском госпитале. Идти было некуда; перевязочные материалы и прочее она сдала для раненых, лошаденка с тележкой, единственное ее имущество, приспособили к больничному хозяйству. Кто-то из врачей, оценив старательность и неутомимость матросской дочери, стал обучать ее уходу за ранеными. Пока Дарье Михайловой поручали «легких», и одним из них и оказался контуженый мичман с «Заветного».
Слушая эти рассказы, Федя подумал, что эти история ему смутно знакома.  Но вот откуда? Мичман знал, что во время Севастопольской Обороны прославились врачи и медсестры с обеих сторон:  хирург Пирогов, создатель военно-полевой хирургии; Флоренс Найтингейл, внедрявшая в полевых госпиталях принципы санитарии и снизившая смертность среди раненых с 42-х до 2-х процентов. Великая княгиня Елена Павловна, основавшая Крестовоздвиженскую общину милосердных сестер. Но Дарья Михайлова...
И тут он вспомнил.
Ну конечно! Даша Севастопольская, героиня детских книжек, чей бюст, в числе прочих, украшал здание Севастопольской панорамы! Та самая тихая, остроносенькая девушка, что ухаживает за ним, мичманом Красницким!
Но ведь это ужасно! Знаменитая героиня (ладно, пока не героиня, но ведь этот тот же самый человек?), спасает его, здорового детину - и от чего? От черной меланхолии? Тратит силы, время, отнимая их у других раненых? Срам, стыд...
Беда в том, что мичману совсем не хотелось покидать госпиталь и расставаться с Дашей. За три дня, что они были знакомы, он успел привязаться к ней и с нетерпением ждал, когда «добровольная сестра» войдет в палату. Войдет, присядет, возьмет за руку, и глухая тоска рассеется от звука ее голоса...
Оставалось одно - как можно скорее выздоравливать и бежать! Чтобы к позору от предыдущего провала не добавлять нового. Правда, о нем никто не узнает, но ведь от этого не легче?
Повод для бегства скоро нашелся. Один из служащих по провиантской части - громогласный, очень полный господин с мягким полтавским выговором, коллежский секретарь, до войны состоявший в канцелярии симферопольского градоначальника, заглянул поболтать со знаменитым пациентом. Слово за слово - и Федя, внутренне терзаясь от смущения, стал расспрашивать о Даше.
Собеседник не удивился - усмехнулся, подкрутил висячие малороссийские усы и начал рассказывать. Выходило, что Даша подалась на войну из чисто женского меркантильного расчета. В самом деле, куда деться матросской сироте, оставшейся без средств? В деревню, к родственникам? Бессмысленно - крестьянская община, пропитанная домостроевским духом, не примет ее, горожанку. А если и примет - то лишь как батрачку, для горькой, беспросветной жизни. Или и дальше жить в мазанке на окраине, таскать на базар молоко и творог, да рыдать по ночам в набитую соломой подушку, моля Богородицу о каком ни есть муже?
Но Дарья Михайлова не стала ждать милостей от высших сил, а сама занялась устройством своей жизни. Выросшая среди матросов, она отправилась туда, где легче всего отыскать будущего благоверного - на войну. А повозка, бинты, вино для раненых - все это лишь средство привлечь к себе внимание, а заодно, защититься от неизбежных посягательств на девичью честь.
«Вы бы поосторожнее с ней, батенька, - усмехнулся визитер, заканчивая свои откровения. - Дашенька - девица ушлая и далеко не глупая, а вы по всем статьям завидный кандидат в женихи! Оглянуться не успеете, как окажетесь под венцом! Ваши батюшка с матушкой далеко, посоветовать, уберечь от опрометчивого шага некому...»
Федя слушал и внутренне закипал. Ему нестерпимо хотелось заорать: «Молчать! Да как вы смеете!» А еще лучше - ударить этого неприятного типа при всех. Потом, разумеется,  требование сатисфакции, вызов. Но даже романтически настроенный мичман понимал, что не дело раненому офицеру дуэлировать с служащим госпиталя, да еще и во время боевых действий.
Но сдержаться не смог и наговорил чиновнику-малороссу дерзостей: обвинил в цинизме, пошлости, и главное,  в нежелании, а то и неспособности понять душу русского человека, склонного пострадать за Отечество.
Коллежский секретарь, опешивший от такой отповеди, нажаловался на буйного пациента Пирогову. Тот не стал вникать в суть разногласий, зато сделал единственно верный с медицинской точки зрения вывод: если у мичмана хватает энергии скандалить, то и для службы силы найдутся. На следующий день Федя Красницкий расстался с гостеприимными стенами Морского госпиталя, и теперь катил по бульвару в сторону порта. Его ждали работы в мастерских и командировка в Николаев, в помощь генералу Тизенгаузену, достраивающему на тамошней верфи первый в России минный катер.